Александр Дюма
Черный тюльпан
XIX. Женщина и цветок
Но бедная Роза, запершись в своей комнате, не могла знать, о ком или о чем грезил Корнелиус. Помня его слова, Роза склонна была думать, что он больше грезит о тюльпане, чем о ней. И, однако же, она ошибалась.
Но так как не было никого, кто мог бы ей сказать, что она ошибается, так как неосторожные слова Корнелиуса, словно капли яда, отравили ее душу, то Роза не грезила, а плакала.
Будучи девушкой неглупой и достаточно чуткой, Роза отдавала себе должное не в оценке своих моральных и физических качеств, а в оценке своего социального положения.
Корнелиус – ученый, Корнелиус богат или, по крайней мере, был богат раньше, до конфискации имущества. Корнелиус – родом из торговой буржуазии, которая своими вывесками, разрисованными в виде гербов, гордилась больше, чем родовое дворянство своими настоящими фамильными гербами. Поэтому Корнелиус мог смотреть на Розу только как на развлечение, но если бы ему пришлось отдать свое сердце, то он, конечно, отдал бы его скорее тюльпану, то есть самому благородному и самому гордому из всех цветов, чем Розе, скромной дочери тюремщика.
Розе было понятно предпочтение, оказываемое Корнелиусом черному тюльпану, но отчаяние ее только усугублялось от того, что она понимала.
И вот, проведя бессонную ночь, Роза приняла решение никогда больше не приходить к окошечку. Но так как она знала о пылком желании Корнелиуса иметь сведения о своем тюльпане, а с другой стороны – не хотела подвергать себя риску опять пойти к человеку, чувство жалости к которому усилилось настолько, что, пройдя через чувство симпатии, эта жалость прямо и быстрыми шагами переходила в чувство любви, так как она не хотела огорчать этого человека, то решила одна продолжать свои уроки чтения и письма.
К счастью, она настолько подвинулась в своих занятиях, что ей уже не нужен был бы учитель, если б этого учителя не звали Корнелиусом.
Роза принялась читать Библию Корнеля де Витта, на второй странице которой, ставшей первой, с тех пор как та была оторвана, – на второй странице которой было написано завещание Корнелиуса ван Берле.
– Ах, – шептала она, перелистывая завещание, которое она никогда не кончала читать без того, чтобы из ее ясных глаз не скатывалась на побледневшие щеки слеза, – ах, в то время было, однако же, мгновение, когда мне казалось, что он любит меня!
Бедная Роза, она ошибалась! Никогда любовь заключенного так ясно не ощущалась им, как в тот момент, до которого мы дошли, и когда мы с некоторым смущением отметили, что в борьбе черного тюльпана с Розой побежденным оказался черный тюльпан.
Но Роза, повторяем, не знала о поражении черного тюльпана.
Покончив с чтением – занятием, в котором Роза сделала большие успехи, – она брала перо и принималась с таким же похвальным усердием за дело, куда более трудное, – за письмо.
Роза писала уже почти разборчиво, когда Корнелиус так неосторожно позволил проявиться своему чувству. И она тогда надеялась, что сделает еще большие успехи и не позднее как через неделю сумеет написать заключенному отчет о состоянии тюльпана.
Она не забыла ни одного слова из указаний, сделанных ей Корнелиусом. В сущности, Роза никогда не забывала ни одного произнесенного им слова, хотя бы оно и не имело формы указания.
Он, со своей стороны, проснулся влюбленным больше, чем когда-либо. Правда, тюльпан был еще очень ясным и живым в его воображении, но уже не рассматривался как сокровище, которому он должен пожертвовать всем, даже Розой. В тюльпане он уже видел драгоценный цветок, чудесное соединение природы с искусством, нечто такое, что сам Бог предназначил для того, чтобы украсить корсаж его возлюбленной.
Однако же весь день Корнелиуса преследовало смутное беспокойство. Он принадлежал к людям, обладающим достаточно сильной волей, чтобы на время забывать об опасности, угрожающей им вечером или на следующий день. Поборов это беспокойство, они продолжают жить своей обычной жизнью. Только время от времени сердце их щемит от этой забытой угрозы. Они вздрагивают, спрашивая себя, в чем дело, затем вспоминают то, что они забыли. «О да, – говорят они со вздохом, – это именно то».
У Корнелиуса это «именно то» было опасение, что Роза не придет на свидание, как обычно, вечером.
И по мере приближения ночи опасение становилось все сильнее и все настойчивее, пока оно всецело не овладело Корнелиусом и не стало его единственной мыслью. С сильно бьющимся сердцем встретил он наступившие сумерки. И по мере того, как сгущался мрак, слова, которые он произнес накануне и которые так огорчили бедную девушку, ярко всплывали в его памяти, и он задавал себе вопрос, как мог он предложить своей утешительнице пожертвовать им для тюльпана, то есть отказаться, в случае необходимости, встречаться с ним, в то время как для него самого видеть Розу стало потребностью жизни?!
Из камеры Корнелиуса слышно было, как били крепостные часы. Пробило семь часов, восемь часов, затем девять. Никогда металлический звон часового механизма не проникал ни в чье сердце так глубоко, как проник в сердце Корнелиуса этот девятый удар молотка, отбивавший девятый час.
Все замерло. Корнелиус приложил руку к сердцу, чтобы заглушить его биение, и прислушался. Шум шагов Розы, шорох ее платья, задевающего о ступени лестницы, были ему до того знакомы, что, едва только она ступала на первую ступеньку, он говорил:
– А, вот идет Роза.
В этот вечер ни один звук не нарушил тишины коридора; часы пробили четверть десятого, затем двумя разными ударами пробили половину десятого, затем три четверти десятого, затем они громко оповестили не только гостей крепости, но и всех жителей Левештейна, что уже десять часов.
Это был час, когда Роза обычно уходила от Корнелиуса. Час пробил, а Розы еще и не было.
Итак, значит, предчувствие его не обмануло. Роза, рассердившись, осталась в своей комнате и покинула его.
– О, я, несомненно, заслужил то, что со мной случилось. Она не придет и хорошо сделает, что не придет. На ее месте я поступил бы, конечно, так же.
Тем не менее Корнелиус прислушивался, ждал и все еще надеялся.
Так он прислушивался и ждал до полуночи, но в полночь потерял надежду и, не раздеваясь, бросился на постель.
Ночь была долгая, печальная. Наступило утро, но и утро не принесло никакой надежды.
В восемь часов утра дверь его камеры открылась, но Корнелиус даже не повернул головы. Он слышал тяжелые шаги Грифуса в коридоре, он прекрасно чувствовал, что это были шаги только одного человека.
Он даже не посмотрел в сторону тюремщика.
Однако же ему очень хотелось поговорить с ним, чтобы спросить, как поживает Роза. И каким бы странным ни показался отцу этот вопрос, Корнелиус чуть было не задал его. В своем эгоизме он надеялся услышать от Грифуса, что его дочь больна.
Роза обычно, за исключением самых редких случаев, никогда не приходила днем. И пока длился день, Корнелиус обыкновенно не ждал ее. Но по тому, как он внезапно вздрагивал, по тому, как прислушивался к звукам со стороны двери, по быстрым взглядам, которые он бросал на окошечко, было ясно, что узник таил смутную надежду: не нарушит ли Роза своих привычек?
При втором посещении Грифуса Корнелиус, против обыкновения, спросил старого тюремщика самым ласковым голосом, как его здоровье. Но Грифус, лаконичный, как спартанец, ограничился ответом:
– Очень хорошо.
При третьем посещении Корнелиус изменил форму вопроса.
– В Левештейне никто не болен? – спросил он.
– Никто, – еще более лаконично, чем в первый раз, ответил Грифус, захлопывая дверь перед самым носом заключенного.
Грифус, не привыкший к подобным любезностям со стороны Корнелиуса, усмотрел в них первую попытку подкупить его.
Корнелиус остался один. Было семь часов вечера, и тут вновь началось еще сильнее, чем накануне, то терзание, которое мы пытались описать. Но, как и накануне, часы протекали, а оно все не появлялось, милое видение, которое освещало сквозь окошечко камеру Корнелиуса и, уходя, оставляло там свет на все время своего отсутствия.
Ван Берле провел ночь в полном отчаянии. Наутро Грифус показался ему еще более безобразным, более грубым, более безнадежным, чем обычно. В мыслях или, скорее, в сердце Корнелиуса промелькнула надежда, что это именно он не позволяет Розе приходить.
Им овладело дикое желание задушить Грифуса. Но если бы Корнелиус задушил Грифуса, то по всем божеским и человеческим законам Роза уже никогда не смогла бы к нему прийти. Таким образом, не подозревая того, тюремщик избег самой большой опасности, какая ему только грозила в жизни.
Наступил вечер, и отчаяние перешло в меланхолию. Меланхолия была тем более мрачной, что, помимо воли ван Берле, к испытываемым им страданиям прибавлялось еще воспоминание о бедном тюльпане. Наступили как раз те дни апреля месяца, на которые наиболее опытные садоводы указывают как на самый подходящий момент для посадки тюльпанов. Он сказал Розе: «Я укажу вам день, когда вы должны будете посадить вашу луковичку в землю». Именно в следующий вечер он и должен был назначить ей день посадки. Погода стояла прекрасная, воздух, хотя слегка и влажный, уже согревался бледными апрельскими лучами, которые всегда очень приятны, несмотря на их бледность. А что, если Роза пропустит время посадки, если к его горю, которое он испытывает от разлуки с молодой девушкой, прибавится еще и неудача от посадки луковички, от того, что она будет посажена слишком поздно или даже вовсе не будет посажена?
Да, соединение таких двух несчастий легко могло лишить его аппетита, что и случилось с ним на четвертый день. На Корнелиуса жалко было смотреть, когда он, подавленный горем, бледный от изнеможения, рискуя не вытащить обратно своей головы из-за решетки, высовывался из окна, пытаясь увидеть маленький садик слева, о котором ему рассказывала Роза и ограда которого, как она говорила, прилегала к речке. Он рассматривал сад в надежде увидеть там, при первых лучах апрельского солнца, молодую девушку или тюльпан, свои две разбитые привязанности.
Вечером Грифус отнес обратно и завтрак и обед Корнелиуса; он только чуть-чуть к ним притронулся. На следующий день он совсем не дотрагивался до еды, и Грифус унес ее обратно совершенно нетронутой.
Корнелиус в продолжение дня не вставал с постели.
– Вот и прекрасно, – сказал Грифус, возвращаясь в последний раз от Корнелиуса, – вот и прекрасно, скоро, мне кажется, мы избавимся от ученого.
Роза вздрогнула.
– Ну, – заметил Якоб, – каким образом?
– Он больше не ест и не пьет и не поднимается с постели. Он уйдет отсюда, подобно Гроцию, в ящике, но только его ящик будет гробом.
Роза побледнела, как мертвец.
– О, – прошептала она, – я понимаю, он волнуется за свой тюльпан.
Она ушла к себе в комнату подавленная, взяла бумагу и перо и всю ночь старалась написать письмо.
Утром Корнелиус поднялся, чтобы добраться до окошечка, и заметил клочок бумаги, который подсунули под дверь. Он набросился на записку и прочел несколько слов, написанных почерком, в котором он с трудом узнал почерк Розы, настолько он улучшился за эти семь дней.
«Будьте спокойны, ваш тюльпан в хорошем состоянии».
Хотя записка Розы и успокоила отчасти страдания Корнелиуса, он все же почувствовал ее иронию. Так, значит, Роза действительно не больна. Роза оскорблена; значит, Розе никто не мешает приходить к нему, и она по собственной воле покинула Корнелиуса.
Итак, Роза была свободна, Роза находила в себе достаточно силы воли, чтобы не приходить к тому, кто умирал с горя от разлуки с ней.
У Корнелиуса была бумага и карандаш, который ему принесла Роза. Он знал, что девушка ждет ответа, но что она придет за ним только ночью. Поэтому он написал на клочке такой же бумаги, какую получил:
«Меня удручает не беспокойство о тюльпане. Я болен от разлуки с вами».
Затем, когда ушел Грифус, когда наступил вечер, он просунул под дверь записку и стал слушать. Но, как старательно он ни напрягал слух, он все же не слышал ни шагов, ни шороха платья. Он услышал только слабый, как дыхание, нежный, как ласка, голос, который прозвучал сквозь окошечко:
– До завтра.
Завтра – то был уже восьмой день.
Корнелиус не виделся с Розой в продолжение восьми дней.
XX. Что случилось за восемь дней
Действительно, на другой день, в обычный час ван Берле услышал, что кто-то слегка скребется в его окошечко, как это обыкновенно делала Роза в счастливые дни их дружбы. Нетрудно догадаться, что Корнелиус был недалеко от двери, через решетку которой он должен был увидеть так давно исчезнувшее милое личико.
Ожидавшая с фонарем в руках Роза не могла сдержать своего волнения при виде бледного и грустного заключенного.
– Вы больны, господин Корнелиус? – спросила она.
– Да, мадемуазель, я болен и физически и нравственно.
– Я видела, что вы перестали есть, – молвила Роза, – отец мне сказал, что вы больны и не встаете; тогда я написала вам, чтобы успокоить о судьбе волнующего вас драгоценного предмета.
– И я ответил вам, – сказал Корнелиус. – И, видя, что вы снова пришли, дорогая Роза, я думаю, что вы получили мою записку.
– Да, это правда, я ее получила.
– Теперь вы не можете оправдываться тем, что вы не могли прочесть ее. Вы теперь не только бегло читаете, но вы также сделали большие успехи и в письме.
– Да, правда, я не только получила, но и прочла вашу записку. Потому-то я и пришла, чтобы попытаться вылечить вас.
– Вылечить меня! – воскликнул Корнелиус. – У вас, значит, есть какие-нибудь приятные новости для меня?
При этих словах молодой человек устремил на Розу пылающие надеждой глаза. Потому ли, что Роза не поняла этого взгляда, потому ли, что она не хотела его понять, но она сурово ответила:
– Я могу только рассказать вам о вашем тюльпане, который, как мне известно, интересует вас больше всего на свете.
Роза произнесла эти несколько слов таким ледяным тоном, что Корнелиус вздрогнул.
Пылкий цветовод не понял всего того, что скрывала под маской равнодушия бедная Роза, находившаяся в постоянной борьбе со своим соперником – черным тюльпаном.
– Ax, – прошептал Корнелиус, – опять, опять… Боже мой, разве я вам не говорил, Роза, что я думал только о вас, что я тосковал только по вам, что вас одной мне недоставало, только вы своим отсутствием лишили меня воздуха, света, тепла и жизни!..
Роза грустно улыбнулась.
– Ах, какой опасности подвергался ваш тюльпан! – сказала она.
Корнелиус помимо своей воли вздрогнул и попал в ловушку, если только она была поставлена.
– Большой опасности? – переспросил он, весь дрожа. – Боже мой, что же случилось?
Роза посмотрела на него с состраданием, она поняла: то, чего она хотела, было выше сил этого человека, и его нужно было принимать таким, каков он есть.
– Да, – сказала она, – вы правильно угадали, поклонник, влюбленный Якоб, приходил совсем не ради меня.
– Ради кого же он приходил? – спросил Корнелиус с беспокойством.
– Он приходил ради тюльпана.
– О, – произнес Корнелиус, побледнев при этом известии больше, чем две недели тому назад, когда Роза, ошибаясь, сказала ему, что Якоб приходил из-за нее.
Роза заметила охвативший его ужас, и Корнелиус прочел на ее лице как раз те мысли, о которых мы только что говорили.
– О, простите меня, Роза, – сказал он. – Я вас хорошо знаю, я знаю вашу доброту и благородство вашего сердца. Природа одарила вас разумом, рассудком, силой и способностью передвигаться – словом, всем, что нужно для самозащиты, а мой бедный тюльпан, которому угрожает опасность, беспомощен.
Роза ничего не ответила на эти извинения заключенного; она продолжала:
– Раз этот человек, который шел следом за мной в сад и в котором я узнала Якоба, вызвал у вас опасения, то я боялась его еще больше. И я поступила так, как вы сказали. Наутро того дня, когда мы с вами виделись в последний раз и когда вы сказали мне…
Корнелиус прервал ее.
– Еще раз простите, Роза, – сказал он. – Я не должен был говорить вам того, что я сказал. Я же просил у вас прощения за эти роковые слова. Я прошу вас еще раз. Неужели вы никогда меня не простите?
– На другое утро этого дня, – продолжала Роза, – вспомнив, что вы мне говорили об уловке, к которой я должна прибегнуть, чтобы проверить, за кем, за мной или за тюльпаном, следил этот гнусный человек…
– Да, гнусный… Не правда ли, Роза, вы ненавидите этого человека?
– О, я его ненавижу, – сказала Роза, – потому что из-за него я страдала в течение восьми дней.
– А! Так вы тоже, тоже страдали! Спасибо за эти добрые слова, Роза.
– Итак, на следующее утро после этого злосчастного дня, – продолжала Роза, – я спустилась в сад и направилась к гряде, на которой я должна была посадить тюльпан. Я оглянулась, чтобы посмотреть, не следуют ли за мной, как и в первый раз.
– И что же? – спросил Корнелиус.
– И что же, та же самая тень проскользнула между калиткой и оградой и опять скрылась за бузиной.
– И вы притворились, что не заметили его, не так ли? – спросил Корнелиус, вспоминая во всех подробностях совет, который он дал Розе.
– Да, и я склонилась над грядой и стала копать ее лопатой, как будто я сажаю луковичку.
– А он, а он… в то время?
– Я заметила сквозь ветви деревьев, что глаза у него горели, словно у тигра.
– Вот видите! Вот видите! – сказал Корнелиус.
– Затем я сделала вид, что закончила работу, и удалилась.
– Но вы вышли только за калитку сада, не правда ли, чтобы сквозь щели калитки посмотреть, что он будет делать, увидев, что вы ушли?
– Он выждал некоторое время для того, по всей вероятности, чтобы убедиться, не вернусь ли я, потом крадучись вышел из своей засады, пошел к грядке, сделав большой крюк, и, наконец, подошел к тому месту, где земля была только что взрыта, то есть к своей цели. Там он остановился с безразличным видом, огляделся по сторонам, посмотрел во все уголки сада, посмотрел на окна соседних домов, бросил взгляд на землю, небо и, думая, что он совершенно один, что вокруг него никого нет, что его никто не видит, бросился на грядку, вонзил свои руки в мягкую почву, взял оттуда немного земли, осторожно разминая ее руками, чтобы найти там луковичку. Он три раза повторял это и каждый раз все с большим рвением, пока, наконец, понял, что стал жертвой какого-то обмана. Затем он поборол снедающее его возбуждение, взял лопату, заровнял землю, чтобы оставить ее в таком же виде, в каком он ее нашел, и, сконфуженный, посрамленный, направился к выходу, стараясь принять невинный вид прогуливающегося человека.
– О мерзавец! – бормотал Корнелиус, вытирая капли пота, который струями катился по его лбу. – О мерзавец! Но что вы, Роза, сделали с луковичкой? Увы, теперь уже немного поздно сажать ее.
– Луковичка уже шесть дней в земле.
– Где? Как? – воскликнул Корнелиус. – О боже, какая неосторожность! Где она посажена? В какой земле? Нет ли риска, что у нас ее украдет этот ужасный Якоб?
– Она вне опасности, разве только Якоб взломает дверь в мою комнату.
– А, она у вас, она в вашей комнате, Роза, – сказал, немного успокоившись, Корнелиус. – Но в какой земле? В каком сосуде? Я надеюсь, что вы ее не держите в воде, как кумушки Гаарлема и Дордрехта, которые упорно думают, что вода может заменить землю, как будто вода, содержащая в себе тридцать три части кислорода и шестьдесят шесть частей водорода, может заменить… но что я вам тут говорю, Роза?
– Да, это слишком для меня учено, – ответила, улыбаясь, девушка. – Поэтому я ограничусь только тем, что скажу вам, чтобы вас успокоить, что ваша луковичка находится не в воде.
– Ах, мне становится легче дышать.
– Она в хорошем глиняном горшке, как раз такого же размера, как кувшин, в котором вы посадили свою. Она в земле, смешанной из трех частей обыкновенной земли, взятой в лучшем месте сада, и одной части земли, взятой на улице. О, я так часто слышала от вас и от этого гнусного, как вы его называете, Якоба, где нужно сажать тюльпаны, что я теперь знаю это так же хорошо, как первоклассный цветовод города Гаарлема.
– Ну, теперь остается только вопрос о его положении. Как он поставлен, Роза?
– Сейчас он находится весь день на солнце. Но, когда он покажется из земли, когда солнце станет горячее, я сделаю так же, как сделали вы здесь, дорогой господин Корнелиус. Я буду его держать на своем окне, которое выходит на восток, с восьми часов утра и до одиннадцати дня, и на окне, которое выходит на запад, с трех часов дня и до пяти часов.
– Так, так, – воскликнул Корнелиус, – вы прекрасная садовница, моя прелестная Роза! Но я боюсь, что уход за моим тюльпаном отнимет у вас все ваше время.
– Да, это правда, – сказала Роза, – но это неважно, ваш тюльпан – мое детище. Я уделяю ему время так же, как уделяла бы своему ребенку, если бы была матерью. Только став его матерью, – добавила с улыбкой Роза, – я перестану быть его соперницей.
– Милая, дорогая Роза, – прошептал Корнелиус, устремляя на девушку взгляд, который походил больше на взгляд возлюбленного, чем цветовода, и который немного успокоил Розу.
После короткого молчания, которое длилось, пока Корнелиус старался поймать через отверстие решетки ускользающую от него руку Розы, он продолжал:
– Значит, уже шесть дней, как луковичка в земле?
– Да, господин Корнелиус, – сказала девушка, – уже шесть дней.
– И она еще не проросла?
– Нет, но я думаю, что завтра пробьется росток.
– Завтра вечером вы мне расскажете о нем и о себе, Роза, не правда ли? Я очень беспокоюсь о ребенке, как вы его называете, но еще больше – о его матери.
– Завтра, завтра, – заметила Роза, искоса поглядывая на Корнелиуса, – я не знаю, смогу ли я завтра.
– Боже мой, почему же вы не сможете?
– Господин Корнелиус, у меня тысяча дел.
– В то время как у меня только одно, – прошептал Корнелиус.
– Да, любить свой тюльпан.
– Вас любить, Роза.
Роза покачала головой.
Снова наступило молчание.
– Впрочем, – продолжал, прерывая молчание, Корнелиус, – в природе все меняется; на смену весенним цветам приходят другие цветы, и мы видим, как пчелы, которые нежно ласкали фиалку и гвоздику, с такой же любовью садятся на жимолость, розы, жасмин, хризантемы и герань.
– Что это значит? – спросила Роза.
– А это значит, милая барышня, что раньше вам нравилось выслушивать рассказы о моих радостях и печалях; вы лелеяли цветок моей и вашей молодости, но мой увял в тени. Сад радостей и надежд заключенного цветет только в течение одного сезона. Он ведь не похож на прекрасные сады, которые расположены на свежем воздухе и на солнце. Раз майская жатва прошла, добыча собрана, пчелы, подобные вам, Роза, пчелы с тонкой талией, с золотыми усиками и прозрачными крылышками, пробиваются сквозь решетки, улетают от холода, печали, уединения, чтобы в другом месте искать ароматов и теплых испарений. Искать счастья, наконец.
Роза смотрела на Корнелиуса с улыбкой, но он не видел ее, так как его глаза были обращены к небу.
Он со вздохом продолжал:
– Вы покинули меня, мадемуазель Роза, чтобы получить удовольствие всех четырех времен года. Вы хорошо сделали, я не жалуюсь. Какое я имею право требовать от вас верности?
– Моей верности? – воскликнула Роза, зарыдав и не скрывая больше от Корнелиуса слез, которые катились по ее щекам. – Моей верности! Это я-то была вам не верна!
– Да! – воскликнул Корнелиус. – Разве это верность, когда меня покидают, когда меня оставляют умирать в одиночестве?
– Но разве я не делаю, господин Корнелиус, всего, что может доставить вам удовольствие, выращивая ваш тюльпан?
– Какая горечь в ваших словах, Роза! Вы попрекаете меня единственной чистой радостью, доступной мне в этом мире.
– Я ничем не попрекаю вас, разве только тем глубоким горем, которое я пережила в Бюйтенгофе, когда мне сказали, что вы приговорены к смертной казни.
– Вам не нравится, Роза, моя милая Роза, вам не нравится, что я люблю цветы?
– Нет, не то мне не нравится, что вы любите цветы, господин Корнелиус, но мне очень грустно, что вы их любите больше, чем меня.
– Ах, милая, дорогая, любимая, – воскликнул Корнелиус, – посмотрите, как дрожат мои руки, посмотрите, как бледно мое лицо, послушайте мое сердце, как оно бьется! Да, и все это не потому, что мой тюльпан улыбается и зовет меня. Нет, это потому, что вы улыбаетесь мне, потому что вы склонили ко мне свою голову, потому, что мне кажется, – я не знаю, насколько это верно, – мне кажется, что ваши руки, все время прячась, все же тянутся к моим рукам, что я чувствую за холодом решетки жар ваших прекрасных щек. Роза, любовь моя, раздавите луковичку черного тюльпана, разрушьте надежду на этот цветок, угасите мягкий свет этой девственной, очаровательной мечты, которой я предавался каждый день, – пусть! Не нужно больше цветов в богатых нарядах, полных благородного изящества и божественных причуд! Отнимите у меня все это, вы, цветок, ревнующий к другим цветам, лишите меня всего этого, но не лишайте меня вашего голоса, ваших движений, звука ваших шагов по глухой лестнице, не лишайте меня огня ваших глаз в темном коридоре, уверенности в вашей любви, которая беспрестанно согревает мое сердце. Любите меня, Роза, так как я чувствую, что люблю только вас!
– После черного тюльпана, – вздохнула молодая девушка, теплые, ласковые руки которой прикоснулись, наконец, сквозь решетку к губам Корнелиуса.
– Раньше всего, Роза…
– Должна ли я вам верить?
– Так же, как вы верите в Бога.
– Хорошо. Ведь ваша любовь не обязывает вас ко многому?
– Увы, к очень немногому, Роза, но вас это обязывает.
– Меня? – спросила Роза. – К чему же это меня обязывает?
– Прежде всего, вы не должны выходить замуж.
Она улыбнулась.
– Ах, вот вы какие, – сказала она, – вы – тираны. У вас есть обожаемая красавица, вы думаете, вы мечтаете только о ней; вы приговорены к смерти, и, идя на эшафот, вы ей посвящаете свой последний вздох, и в то же время вы требуете от меня, бедной девушки, чтобы я вам пожертвовала своими мечтами, своими надеждами.
– Но о какой красавице, Роза, вы говорите? – сказал Корнелиус, пытаясь, но безуспешно, найти в своей памяти женщину, на которую Роза могла намекать.
– О прекрасной брюнетке, сударь, о прекрасной брюнетке, с гибким станом и стройными ногами, с горделивой головкой. Я говорю о вашем черном тюльпане.
Корнелиус улыбнулся:
– Прелестная фантазерка, моя милая Роза, не вы ли, не считая вашего влюбленного или моего влюбленного Якоба, не вы ли окружены поклонниками, которые ухаживают за вами? Вы помните, Роза, что вы мне рассказывали о студентах, офицерах и торговцах Гааги? А разве в Левештейне нет ни студентов, ни офицеров, ни торговцев?
– О, конечно, есть, даже много, – ответила Роза.
– И они вам пишут?
– Пишут.
– И теперь, раз вы умеете читать…
И Корнелиус вздохнул, подумав, что это ему, несчастному заключенному, Роза обязана тем, что может прочитывать теперь любовные записки, которые получает.
– Ну, так что же, – сказала Роза, – мне кажется, господин Корнелиус, что, изучая своих поклонников по их запискам, я только следую вашим же наставлениям.
– Как моим наставлениям?
– Да, вашим наставлениям. Вы забыли, – сказала Роза, вздыхая в свою очередь, – вы забыли завещание, написанное вами в Библии Корнеля де Витта. Я его не забыла, так как теперь, когда я научилась читать, я перечитываю его ежедневно, даже два раза в день. Ну, так вот, в нем вы и завещаете мне полюбить и выйти замуж за молодого человека двадцати шести – двадцати восьми лет. Я ищу этого молодого, человека и, так как весь день мне приходится тратить на уход за вашим тюльпаном, то должны же вы предоставить мне для поисков вечер.
– О, Роза, завещание было написано в ожидании смерти, но, милостью судьбы, я остался жив.
– Ну, хорошо, тогда я перестану искать этого прекрасного молодого человека двадцати шести – двадцати восьми лет и буду приходить к вам.
– Приходите, приходите, Роза.
– Да, но при одном условии.
– Оно принимается заранее.
– Если в продолжение первых трех дней не будет разговоров о черном тюльпане.
– Мы о нем больше никогда не будем говорить, Роза, если вы этого потребуете.
– О нет, – сказала девушка, – не нужно требовать невозможного.
И, как бы нечаянно, она приблизила свою бархатную щечку так близко к решетке, что Корнелиус мог дотронуться до нее губами.
Роза в порыве любви тихо вскрикнула и исчезла.
