Александр Дюма
Черный тюльпан
XXX. Где начинают сомневаться, к какой казни был приговорен Корнелиус ван Берле
Карета ехала целый день. Она оставила Дордрехт слева, пересекла Роттердам и достигла Дельфта. К пяти часам вечера проехали по меньшей мере двадцать лье.
Корнелиус обращался с несколькими вопросами к офицеру, служившему ему одновременно и стражей и спутником, но, несмотря на всю осторожность этих вопросов, они, к его огорчению, оставались без ответа.
Корнелиус сожалел, что с ним не было того стражника, который так охотно говорил, не заставляя себя просить. Он, по всей вероятности, и на этот раз сообщил бы ему такие же приятные подробности и дал бы такие же точные объяснения, как и в первых двух случаях.
Карета ехала и ночью. На другой день, на рассвете, Корнелиус был за Лейденом, и по левую сторону его находилось Северное море, а по правую залив Гаарлема.
Три часа спустя они въехали в Гаарлем.
Корнелиус ничего не знал о том, что произошло за это время в Гаарлеме, и мы оставим его в этом неведении, пока сами события не откроют ему случившегося.
Но мы не можем таким же образом поступить и с читателем, который имеет право быть обо всем осведомленным, даже раньше нашего героя.
Мы видели, что Роза и тюльпан, как брат с сестрой или как двое сирот, были оставлены принцем Вильгельмом Оранским у председателя ван Систенса. До самого вечера Роза не имела от штатгальтера никаких известий.
Вечером к ван Систенсу пришел офицер; он пришел пригласить Розу от имени его высочества в городскую ратушу. Там ее провели в зал совещаний, где она застала принца, который что-то писал.
Принц был один. У его ног лежала большая фрисландская борзая. Верное животное так пристально смотрело на него, словно пыталось сделать то, чего не смог еще сделать ни один человек: прочесть мысли своего господина.
Вильгельм продолжал еще некоторое время писать, потом поднял глаза и увидел Розу, стоявшую в дверях.
– Подойдите, мадемуазель, – сказал он, не переставая писать.
Роза сделала несколько шагов по направлению к столу.
– Монсеньор, – сказала она, остановившись.
– Хорошо, садитесь.
Роза подчинилась, так как принц смотрел на нее. Но, как только он опустил глаза на бумагу, она смущенно поднялась с места. Принц кончал cвoe письмо. В это время собака подошла к Розе и стала ее ласково обнюхивать.
– А, – сказал Вильгельм своей собаке, – сейчас видно, что это твоя землячка, ты узнал ее.
Затем он обратился к Розе, устремив на нее испытующий, задумчивый взгляд.
– Послушай, дочь моя, – сказал он.
Принцу было не больше двадцати трех лет, а Розе восемнадцать или двадцать; он вернее мог бы сказать: «сестра моя».
– Дочь моя, – сказал он тем странно строгим тоном, от которого цепенели все встречавшиеся с ним, – мы сейчас наедине, давай поговорим.
Роза задрожала всем телом, несмотря на то, что у принца был очень благожелательный вид.
– Монсеньор… – пролепетала она.
– У вас отец в Левештейне?
– Да, монсеньор.
– Вы его не любите?
– Я не люблю его, монсеньор, по крайней мере, так, как дочь должна бы любить своего отца.
– Нехорошо, дочь моя, не любить своего отца, но хорошо говорить правду своему принцу.
Роза опустила глаза.
– А за что вы не любите вашего отца?
– Мой отец очень злой человек.
– В чем же он проявляет свою злость?
– Мой отец дурно обращается с заключенными.
– Со всеми?
– Со всеми.
– Но можете вы его упрекнуть в том, что он особенно дурно обращается с одним из них?
– Мой отец особенно дурно обращается с господином ван Берле, который…
– Который ваш возлюбленный?
Роза отступила на один шаг.
– Которого я люблю, монсеньор, – гордо ответила она.
– Давно уже? – спросил принц.
– С того дня, как я его увидела.
– А когда вы его увидели?
– На другой день после ужасной смерти великого пенсионария Яна и его брата Корнеля.
Принц сжал губы, нахмурил лоб и опустил веки, чтобы на миг спрятать свои глаза. Через секунду молчания он продолжал:
– Но какой смысл вам любить человека, который обречен на вечное заключение и смерть в тюрьме?
– А тот смысл, монсеньор, что, если он обречен свою жизнь провести в тюрьме и там же умереть, я смогу облегчить ему там и жизнь и смерть.
– А вы согласились бы быть женой заключенного?
– Я была бы самым гордым и счастливым существом в мире, если бы я была женой ван Берле, но…
– Но что?
– Я не решаюсь сказать, монсеньор.
– В вашем тоне слышится надежда, на что вы надеетесь?
Она подняла свои ясные глаза, такие умные и проницательные, и всколыхнула милосердие, спавшее мертвым сном в самой глубине этого темного сердца.
– А, я понял.
Роза улыбнулась, сложив умоляюще руки.
– Вы надеетесь на меня? – сказал принц.
– Да, монсеньор.
– А!
Принц запечатал письмо, которое он только что написал, и позвал одного из офицеров.
– Господин ван Декен, – сказал он, – свезите в Левештейн вот это послание. Вы прочтете распоряжение, которое я даю коменданту, и выполните все, что касается вас лично.
Офицер поклонился, и вскоре под гулкими сводами ратуши раздался лошадиный топот.
– Дочь моя, – сказал принц, – в воскресенье будет праздник тюльпанов; воскресенье – послезавтра. Вот вам пятьсот флоринов, нарядитесь на эти деньги, так как я хочу, чтобы этот день был для вас большим праздником.
– А в каком наряде ваше высочество желает меня видеть? – прошептала Роза.
– Оденьтесь в костюм фрисландской невесты, – сказал Вильгельм, – он будет вам очень к лицу.
XXXI. Гаарлем
Гаарлем, в который мы входили три дня тому назад с Розой и в который мы сейчас вошли вслед за заключенным, – красивый город, имеющий полное право гордиться тем, что он самый тенистый город Голландии.
В то время как другие города стремились блистать арсеналами, верфями, магазинами и рынками, Гаарлем славился среди всех городов Соединенных провинций своими прекрасными, пышными вязами, стройными тополями и главным образом своими тенистыми аллеями, над которыми шатровым сводом раскидывались кроны дубов, лип и каштанов.
Гаарлем, видя, что его сосед Лейден и царственный Амстердам стремятся стать один городом науки, другой – столицей коммерции, – Гаарлем решил стать центром земледелия или, вернее, центром садоводства. И действительно, хорошо защищенный от ветров, хорошо согреваемый солнцем, он давал садовникам те преимущества, которых не мог бы им предоставить ни один другой город, обвеваемый морскими ветрами или опаляемый на равнине солнцем.
И в Гаарлеме обосновались люди со спокойным характером, с тяготением к земле и ее дарам, тогда как в Амстердаме и Роттердаме жили люди беспокойные, подвижные, любящие путешествия и коммерцию, а в Гаaгe – все политики и общественные деятели.
Мы говорим, что Лейден был городом науки. Гаарлем же проникся любовью к изящным вещам, к музыке, живописи, к фруктовым садам, аллеям, лесам и цветникам. Гаарлем до безумия полюбил цветы и среди них больше всего – тюльпаны.
И, как вы видите, мы совершенно естественным путем подходим к описанию того момента, когда город Гаарлем готовился – 15 мая 1673 года – вручить премию в сто тысяч флоринов тому, кто вырастил большой черный тюльпан без пятен и недостатков.
Выявив свою специальность, заявив во всеуслышание о своей любви к цветам вообще и в особенности к тюльпанам в эту эпоху войн и восстаний, Гаарлем почувствовал неописуемую радость, достигнув идеала своих стремлений, с полным правом приписывая себе величайшую честь того, что при его участии был взращен и расцвел идеальный тюльпан. И Гаарлем, этот красивый город, полный зелени и солнца, тени и света, Гаарлем пожелал превратить церемонию вручения награды в праздник, который навсегда сохранился бы в памяти потомства.
И он имел на это тем большее право, что Голландия – страна празднеств. Никогда ни один из самых ленивых народов мира не производил столько шума, не пел и не плясал с таким жаром, как это все проделывали добрые республиканцы Семи провинций во время своих увеселений.
Для того чтобы убедиться в этом, стоит только посмотреть на картины обоих Тенирсов.[59] Известно, что ленивые люди больше других склонны утомлять себя, но только не работой, а развлечениями.
Итак, Гаарлем переживал тройную радость; он готовился отпраздновать тройное торжество: во-первых, был выращен черный тюльпан; во-вторых, на торжестве присутствовал, как истый голландец, принц Вильгельм Оранский. Наконец, после разорительной войны 1672 года являлось вопросом государственной чести показать французам, что фундамент Батавской республики[60] настолько прочен, что на нем можно плясать под аккомпанемент морских орудий.
Общество садоводов Гаарлема оказалось на должной высоте, жертвуя сто тысяч флоринов за луковицу тюльпана. Город не пожелал отстать от него и ассигновал такую же сумму для организации празднества в честь присуждения премии.
И вот, воскресенье, назначенное для этой церемонии, стало днем народного ликования. Необыкновенный энтузиазм охватил горожан. Даже те, кто обладал насмешливым характером французов, привыкших вышучивать всех и вся, не могли не восхищаться этими славными голландцами, готовыми с одинаковой легкостью тратить деньги на сооружение корабля для борьбы с врагами, то есть для поддержания национальной чести, и на вознаграждение за открытие нового цветка, которому суждено было блистать один день и развлекать в течение этого дня женщин, ученых и любопытных.
Во главе представителей города и комитета садоводов блистал господин ван Систенс, одетый в самое лучшее свое платье. Этот достойный человек употребил все усилия, чтобы походить изяществом темного и строгого одеяния на свой любимый цветок, и поторопимся добавить, что он успешно достиг этого. Черный стеклярус, синий бархат, темно-фиолетовый шелк, в сочетании с ослепительной чистоты бельем, – вот что входило в церемониальный костюм председателя, который шел во главе комитета с огромным букетом в руках.
Позади комитета, пестрого, как лужайка, ароматного, как весна, шли по порядку ученые общества города, магистратура, военные, представители дворянства и крестьянства. Что же касается народной массы, то даже у господ республиканцев Семи провинций она не имела своего места в этой процессии: ей предоставлялось глазеть на нее, теснясь по бокам.
Впрочем, это лучшее место и для созерцания и для действия. Это место народных толп, которые ждут, пока пройдет триумфальное шествие, чтобы знать, что надо в связи с ним сделать.
На этот раз не было речи о триумфе Помпея[61] или Цезаря. На этот раз не праздновали ни поражения Митридата, ни покорения Галлии.[62] Процессия была спокойная, как шествие стада овец по земле, безобидная, как полет птиц в воздухе.
В Гаарлеме победителями были только садовники.
Обожая цветы, Гаарлем обожествлял цветоводов.
Посреди мирного, раздушенного шествия возвышался черный тюльпан, который несли на носилках, покрытых белым бархатом с золотой бахромой. Четыре человека, время от времени сменяясь, несли носилки, подобно тому, как в свое время в Риме сменялись те, которые несли изображение Великой Матери Кибелы,[63] когда ее доставили из Этрурии[64] и она торжественно под звуки труб и при общем поклонении вступала в Вечный город.[65] Было условлено, что принц-штатгальтер сам вручит премию в сто тысяч флоринов, – на что всем вообще интересно было поглядеть, – и что он, может быть, произнесет речь, а это особенно интересовало его и друзей и врагов. Известно, что в самых незначительных речах политических деятелей их друзья или враги всегда пытаются обнаружить и так или иначе истолковать какие-либо важные намеки.
Наконец наступил столь долгожданный великий день – 15 мая 1673 года; и весь Гаарлем, да к тому же еще и со своими окрестностями, выстроился вдоль прекрасных аллей с твердым намерением рукоплескать на этот раз не военным и не великим ученым, а просто победителям природы, которые заставили эту неистощимую мать породить считавшееся дотоле невозможным – черный тюльпан.
Но намерение толпы что-либо или кого-либо приветствовать часто бывает неустойчиво. И когда город готовится рукоплескать или свистать, он никогда не знает, на чем он остановится.
Итак, сначала рукоплескали ван Систенсу и eго букету, рукоплескали своим корпорациям, рукоплескали самим себе. И наконец, вполне заслуженно на этот раз, рукоплескали прекрасной музыке, которая усердней играла при каждой остановке.
Но после первого героя торжества, черного тюльпана, все глаза искали героя празднества, который был творцом этого тюльпана.
Если бы герой появился после столь тщательно подготовленной речи славного ван Систенса, он, конечно, произвел бы большее впечатление, чем сам штатгальтер. Но для нас интерес дня заключается не в почтенной речи нашего друга ван Систенса, как бы красноречива она ни была, и не в молодых разряженных аристократах, жующих свои сдобные пироги, и не в бедных полуголых плебеях, грызущих копченых угрей, похожих на палочки ванили. Нам интересны даже не эти прекрасные голландки с розовыми щечками и белой грудью, и не толстые и приземистые мингеры, никогда раньше не покидавшие своих домов, и не худые и желтые путешественники, прибывшие с Цейлона и Явы, и не возбужденный простой народ, поедавший для освежения соленые огурцы. Нет, для нас весь интерес положения, главный, подлинный, драматический интерес сосредоточился не тут.
Для нас интерес заключается в некой личности, сияющей и оживленной, шествующей среди членов комитета садоводов; интерес заключается в этой личности, разряженной, причесанной, напомаженной, одетой во все красное, – цвет, особенно оттеняющий ее черные волосы и желтый цвет лица.
Этот ликующий, опьяненный восторгом триумфатор, этот герой дня, которому суждена великая честь затмить собою и речь ван Систенса, и присутствие штатгальтера, – Исаак Бокстель. И он видит, как перед ним справа несут на бархатной подушке черный тюльпан, его мнимое детище, а слева – большой мешок со ста тысячами флоринов, прекрасными, блестящими золотыми монетами, и он готов совершенно скосить глаза, чтобы не потерять из виду ни того ни другого.
Время от времени Бокстель ускоряет шаги, чтобы коснуться локтем локтя ван Систенса. Бокстель старается заимствовать у каждого частицу его достоинства, чтобы придать себе цену, так же, как он украл у Розы ее тюльпан, чтобы приобрести себе славу и деньги.
Пройдет еще только четверть часа, и прибудет принц. Кортеж должен сделать последнюю остановку. Когда тюльпан будет вознесен на свой трон, то принц, уступающий место в сердце народа своему сопернику, возьмет великолепно разрисованный пергамент, на котором написано имя создателя тюльпана, и громким ясным голосом объявит, что совершилось чудо, что Голландия в лице его, Бокстеля, заставила природу создать верный цветок и что этот цветок будет впредь называться Tulipa nigra Boxtellea. Время от времени Бокстель отрывает на момент свой взгляд от тюльпана и мешка с деньгами и робко смотрит в толпу, так как опасается увидеть там бледное лицо прекрасной фрисландки.
Вполне понятно, что этот призрак нарушил бы его праздник, так же как призрак Банко[66] нарушил праздник Макбета.
И поспешим добавить, этот презренный человек, перебравшийся через стену, и притом не через собственную стену, влезший в окно, чтобы войти в квартиру своего соседа, забравшийся при помощи поддельного ключа в комнату Розы, – этот человек, который украл славу у мужчины и приданое у женщины, не считал себя вором.
Он столько волновался из-за тюльпана, он так тщательно следил за ним от ящика в сушильне Корнелиуса до бюйтенгофского эшафота, от бюйтенгофского эшафота до тюрьмы в Левештейне, он так хорошо видел, как тюльпан родился и вырос на окне Розы, он столько раз разогревал своим дыханием воздух вокруг него, что никто не мог быть владельцем тюльпана с большим правом, чем он. Если бы у него сейчас отняли черный тюльпан, это, безусловно, было бы кражей.
Но он нигде не замечал Розы. И, таким образом, радость Бокстеля не была омрачена.
Кортеж остановился в центре круглой площадки, великолепные деревья которой были разукрашены гирляндами и надписями. Кортеж остановился под звуки громкой музыки, и девушки Гаарлема вышли вперед, чтобы проводить тюльпан до высокого пьедестала, на котором он должен был красоваться рядом с золотым креслом его высочества штатгальтера. И гордый тюльпан, возвышающийся на своем пьедестале, вскоре овладел всем собранием, которое захлопало в ладоши, и громкие рукоплескания раздались по всему Гаарлему.
XXXII. Последняя просьба
В этот торжественный момент, когда раздавались громкие рукоплескания, по дороге вдоль парка ехала карета. Она продвигалась вперед медленно, так как спешившие женщины и мужчины вытесняли из аллеи на дорогу много детей.
В этой запыленной, потрепанной, скрипящей на осях карете ехал несчастный ван Берле. Он смотрел в открытую дверцу кареты, и перед ним стало развертываться зрелище, которое мы пытались весьма несовершенно обрисовать нашему читателю. Толпа, шум, эта пышность роскошно одетых людей и природы ослепили заключенного, словно молния, ударившая в его камеру.
Несмотря на нежелание спутника отвечать на вопросы Корнелиуса об ожидающей его участи, Корнелиус все же попробовал в последний раз спросить его, что значит все это шумное зрелище, которое, как ему сразу показалось, совсем не касается его лично.
– Что все это значит, господин полковник? – спросил он сопровождавшего его офицера.
– Как вы можете сами видеть, сударь, это празднество.
– А, празднество, – сказал Корнелиус мрачным, безразличным тоном человека, для которого в этом мире уже давно не существовало никакой радости.
Через несколько секунд, когда карета продвинулась немного вперед, он добавил:
– Престольный праздник города Гаарлема, по всей вероятности? Я вижу много цветов.
– Да, действительно, сударь, это праздник, на котором цветы играют главную роль.
– О, какой нежный аромат, о, какие дивные краски! – воскликнул Корнелиус.
Офицер, подчиняясь внезапному приступу жалости, приказал солдату, заменявшему кучера:
– Остановитесь, чтобы господин мог посмотреть.
– О, благодарю вас, сударь, за любезность, – сказал печально ван Берле, – но в моем положении очень тяжело смотреть на чужую радость. Избавьте меня от этого, я вас очень прошу.
– К вашим услугам, сударь. Тогда едем дальше. Я приказал остановиться потому, что вы меня об этом просили, и затем вы считались большим любителем цветов и в особенности тех, в честь которых устроено сегодня празднество.
– А в честь каких цветов празднество, сударь?
– В честь тюльпанов.
– В честь тюльпанов! – воскликнул ван Берле. – Сегодня праздник тюльпанов?
– Да, сударь, но раз это зрелище вам неприятно, поедем дальше.
И офицер хотел дать распоряжение продолжать путь.
Но Корнелиус остановил его. Мучительное сомнение промелькнуло в его голове.
– Сударь, – спросил он дрожащим голосом, – не сегодня ли выдают премию?
– Да, премию за черный тюльпан.
Щеки Корнелиуса покрылись краской, по его телу пробежала дрожь, на лбу выступил пот. Затем, подумав о том, что без него и без тюльпана праздник, конечно, не удастся, он заметил:
– Увы, все эти славные люди будут так же огорчены, как и я, ибо они не увидят того зрелища, на которое были приглашены, или, во всяком случае, они увидят его неполным.
– Что вы этим хотите сказать, сударь?
– Я хочу сказать, – ответил Корнелиус, откинувшись в глубину кареты, – я хочу сказать, что никогда никем, за исключением только одного человека, которого я знаю, не будет открыта тайна черного тюльпана.
– В таком случае, сударь, тот, кого вы знаете, открыл уже эту тайну. Гаарлем созерцает сейчас тот цветок, который, по вашему мнению, еще не взращен.
– Черный тюльпан! – воскликнул, высунувшись наполовину из кареты, ван Берле. – Где он? Где он?
– Вон там, на пьедестале, вы видите?
– Я вижу.
– Теперь, сударь, надо ехать дальше.
– О, сжальтесь, смилуйтесь, сударь, – сказал ван Берле, – не увозите меня. Позвольте мне еще посмотреть на него. Как, неужели то, что я вижу там, это и есть черный тюльпан? Совершенно черный… возможно ли? Сударь, вы видели его? На нем, по всей вероятности, пятна, он, по всей вероятности, несовершенный, он, быть может, только слегка окрашен в черный цвет. О, если бы я был поближе к нему, я смог бы определить, я смог бы сказать это, сударь! Разрешите мне сойти, сударь, разрешите мне посмотреть его поближе. Я вас очень прошу.
– Да вы с ума сошли, сударь, – разве я могу?
– Я умоляю вас!
– Но вы забываете, что вы арестант.
– Я арестант, это правда, но я человек чести. Клянусь вам честью, сударь, что я не сбегу; я не сделаю никакой попытки к бегству; разрешите мне только посмотреть на цветок, умоляю вас.
– А мои предписания, сударь? – И офицер снова сделал движение, чтобы приказать солдату тронуться в путь.
Корнелиус снова остановил его.
– О, подождите, будьте великодушны. Вся моя жизнь зависит теперь от вашего сострадания. Увы, мне теперь, сударь, по-видимому, осталось недолго жить.
О сударь, вы себе не представляете, как я страдаю! Вы себе не представляете, сударь, что творится в моей голове и моем сердце! Ведь это, быть может, – сказал с отчаянием Корнелиус, – мой тюльпан, тот тюльпан, который украли у Розы. О сударь, понимаете ли вы, что значит вырастить черный тюльпан, видеть его только одну минуту, найти его совершенным, найти, что это одновременно шедевр искусства и природы, и потерять его, потерять навсегда! О, я должен, сударь, выйти из кареты, я должен пойти посмотреть на него! Если хотите, убейте меня потом, но я его увижу, я его увижу.
– Замолчите, несчастный, и спрячьтесь скорее в карету, приближается эскорт его высочества штатгальтера, и если принц заметит скандал, услышит шум, то нам с вами несдобровать.
Ван Берле, испугавшись больше за своего спутника, чем за самого себя, откинулся в глубь кареты, но он не мог остаться там и полминуты; не успели еще первые двадцать кавалеристов проехать, как он снова бросился к дверцам кареты, жестикулируя и умоляя штатгальтера, который как раз в этот момент проезжал мимо.
Вильгельм, как всегда, спокойный и невозмутимый, ехал на площадь, чтобы выполнить долг председателя. В руках он держал свиток пергамента, который в этот день празднества служил ему командорским жезлом.
Увидев человека, который жестикулирует и о чем-то умоляет, и узнав, быть может, также и сопровождавшего его офицера, принц-штатгальтер приказал остановиться.
В тот же миг его лошади, дрожа на своих стальных ногах, остановились как вкопанные в шести шагах от ван Берле.
– В чем дело? – спросил принц офицера, который при первом же слове штатгальтера выпрыгнул из кареты и почтительно подошел к нему.
– Монсеньор, – ответил офицер, – это тот государственный заключенный, за которым я ездил по вашему приказу в Левештейн и которого я привез в Гаарлем, как того пожелали ваше высочество.
– Чего он хочет?
– Он настоятельно просит, чтобы ему разрешили остановиться на несколько минут.
– Чтобы посмотреть на черный тюльпан, монсеньор, – закричал Корнелиус, умоляюще сложив руки, – когда я его увижу, когда я узнаю то, что мне нужно узнать, я умру, если это потребуется, но, умирая, я буду благословлять ваше высочество, ибо тем самым вы позволите, чтобы дело моей жизни получило свое завершение.
Эти двое людей, каждый в своей карете, окруженные своей стражей, являли любопытное зрелище: один – всесильный, другой – несчастный и жалкий, один – по дороге к трону, другой, как он думал, по дороге на эшафот.
Вильгельм холодно посмотрел на Корнелиуса и выслушал его пылкую просьбу. Затем обратился к офицеру:
– Это тот взбунтовавшийся заключенный, который покушался на убийство своего тюремщика в Левештейне?
Корнелиус вздохнул и опустил голову, его нежное благородное лицо покраснело и сразу же побледнело. Слова всемогущего, всеведущего принца, который каким-то неведомым путем уже знал о его преступлении, предсказывали ему не только несомненную смерть, но и отказ в его просьбе. Он не пытался больше бороться, он не пытался больше защищаться; он являл принцу трогательное зрелище наивного отчаяния, которое было хорошо понятно и могло взволновать сердце и ум того, кто смотрел в этот миг на Корнелиуса.
– Разрешите заключенному выйти из кареты, – сказал штатгальтер. – Пусть он пойдет и посмотрит черный тюльпан, достойный того, чтобы его видели хотя бы один раз.
– О, – воскликнул Корнелиус, чуть не теряя сознание от радости и пошатываясь на подножке кареты, – о монсеньор!
Он задыхался, и если бы его не поддержал офицер, то бедный Корнелиус на коленях, лицом в пыли, благодарил бы его высочество.
Дав это разрешение, принц продолжал свой путь по парку среди восторженных приветствий толпы.
Вскоре он достиг эстрады, и тотчас же загремели пушечные выстрелы.
