Денис Александрович Маденов
Однако, псих
4 недели после катастрофы
Я хуже запоминаю информацию. Мне что-то мешает. Вечером будут музыка и танцы. Все должны прийти, даже учитель la télépathie…
…
Пишу в тот же день. Все смотрят на меня, как на идиота, поскольку я не танцую со всеми, а сижу со своим дневником. А я смотрю на них и думаю: «Как им может быть так весело?» И танцуют они более двух часов. Едят, пьют и танцуют. Едят, пьют и танцуют. Едят, пьют и… Что в этом интересного и весёлого? Как будто у них инстинкт включается, и они превращаются в пленников. И сил у них уже нет, а всё равно не сидят на месте. Словно их на прицеле держат. Кстати, пришли и мои знакомы: немец и англичанин. Они сидят с кем-то вдалеке от меня.
Рядом со мной есть свободное место. Я представлю, что рядом со мной сидит итальянец, и поговорю с ним.
(дата зачёркнута)
4,5 недели после катастрофы
На меня напали этим вечером. Какой-то пьяница с пистолетом. Что его побудило напиться до такой степени? Наверное, то же, что заставило меня начать курить.
(дата зачёркнута)
5 недель после катастрофы
У меня кто-то что-то спрашивает, и я кому-то отвечаю. Со мной редко шутят, и я улыбаюсь, но им неинтересно то, что происходит у меня внутри. И мой смех – это моя маска, за которой скрывается нерациональная тоска. Моя улыбка – это дождь в пустыне мрачных дум.
(дата зачёркнута)
5,5 недели после катастрофы
Что нужно этим французам? Я знаю, что им нужно. Я вижу их насквозь. Получить хорошую отметку по предмету или впечатлить девушку. У них нет иных мыслей или целей. Они односторонни, как лента Мёбиуса, а их желания просты, как зелёная Эвглена.
Мне хочется подойти к каждому и перерезать им глотки, по очереди. Чтобы они задумались над тем, зачем они жили, ибо их по-другому и не заставить. И пока из шеи будет расти алый букет, лепестками покрывая одежду и рядом стоящих людей, человек будет мыслить. Он задумается.
(дата зачёркнута)
6 недель после катастрофы
У меня есть тело, но нет самого главного. Сердца. У меня есть грудь с накачанными мышцами. У меня есть рёбра. Но если извлечь их и порыться внутри, то не найти наиболее значимого – души. И я понял, я наконец понял, что мои твердые внутренности были заменены жидким одиночеством, которое сочилось из меня каждый раз, когда мне причиняли боль.
Но однажды кожа не затянулась, я начал кровоточить, окровавленными кистями вытирая слёзы на лице. Мои элегированные внутренности начали плавно выпадать из моего тела. Я пытался их вставить обратно, вернуть, но они выскальзывали из рудяных рук, как мыло, и оставались на земле. И весь выпот, вырабатывающийся из моих жизненных сил, начал выливаться наружу.
6,5 недель после катастрофы
В тот день, когда я задумался над этим вопросом, «Что есть счастье?», я понял, что не могу на него ответить. А тот день, когда я спросил себя: «Счастлив ли я?» – был днём катастрофы. Это был день двойного перерождения и двойной смерти.
Я это понял! Спустя долгое время я всё-таки осознал! Я думал, что учёба даёт мне счастье. Я думал, что от самой жизни исходит счастье.
7 недель после катастрофы
Когда ты догадываешься, что одинок, ты видишь, что люди вокруг тебя не одиноки. Они жизнерадостны. Они шумят, веселятся и помогают друг другу. Но я-то знаю, что это взаимовыгодный паразитизм. Он ослепляет людей: вытаскивает из глазниц человека его глаза вместе с артериями и начинает острым ножом резать глазное яблоко на тонкие дольки, будто картофель, не позволяя этому человеку разглядеть, что существуют те, кто не является звеном этого мутуализма и кто испытывает рядом с ним горе.
***
Вана я не видел уже бог знает сколько. Я боролся с химией, как мог, и пытался ещё подрабатывать. Времени у меня, понятное дело, не было.
Я сдавал лабораторную работу своему преподавателю глубоким вечером.
– Патуста? Простите… Патусот? У меня есть один ученик – Патуста. Не обижайтесь, пожалуйста.
Он принял мою работу, поставив «успешно» напротив моей фамилии, и я спустился по главной лестнице в холл. В холле было тихо. Сторожа оторвались ото сна, увидели меня и опять задремали. Я взял пальтецо и вышел на улицу.
О, это блаженное чувство завершения дня, когда не надо больше ничего делать! Я потянулся, крепко вдохнул воздуха, чтобы зычно зевнуть, но не зевнул, потому что услышал знакомый голос.
Я взглянул налево и увидел двух человек, говоривших по-французски. Я прислушался:
– Для чего ты изучаешь la télépathie? – это был Ван. Он держал в руке сигарету. Когда он успел начать курить, я не понял.
– У меня есть свои цели, – француз покончил с одной сигаретой и поджёг новую, – у тебя мёртвое лицо, – в голосе француза не было ни энтузиазма, ни безразличия. Я удивился, что так вообще можно звучать.
– Да. Будто бы ты смотришь на жизнь через поляризующий экран, пропускающий только плохое. Либо ничего не чувствуешь, либо боль.
– Причины?
– Одиночество и стресс.
– Всё? – француз спрятал окурок в портсигар и продолжил. – Ты в депрессии.
– Я в курсе, – Ван докурил и достал новую сигарету. Француз последовал его примеру.
Некоторое время они просто молчали.
– Ты никогда не чувствовал себя одиноко? – поинтересовался Ван.
– Чувствовал.
– А есть у тебя друзья?
– Зависит от определения понятия слова «друг», – француз выпустил дым.
Ван спросил:
– Почему ты до сих пор общаешься с компанией?
– Посмотри на себя, – француз сильно сверкнул головкой сигареты.
Они снова помолчали. Теперь начал француз:
– Ты сильно преувеличиваешь свои страдания. У тебя есть всё для счастливой жизни: дом, ум, еда, здоровье, красота. Живи и не тужи.
– И что мне делать в моём доме? Жить? То есть жрать и спать? Быть может, бухать с голыми девчонками? – голос Вана звучал обречённо. – Я уже знаю всё в этом мире! Я всё изучил, я знаю все ходы в шахматах, я умею писать обеими руками и ногами, я на запах различаю ингредиенты ресторанных блюд, могу прооперировать сам себя, не вставая с дивана, могу прямо сейчас назвать соотношение вазопрессина и кортизола в моём организме и определяю быстрее тебя твоё следующее движение! Затянись, пожалуйста, посильнее, выпусти дым через левую половинку рта, стряхни пепел, посмотри сверху вниз на сигарету, почеши левую бровь тылом руки с сигаретой и посмотри на ночное небо… Единственное, чего я не понимаю, и об этом не написано в книгах, – счастья. Там есть слово «счастье», но нет ни физического, ни духовного тела для этого предмета. Всё можно почувствовать: вещи, числа, эмоции. Но как почувствовать счастье, ведь это не сигарета, – Ван поднял правую руку с сигаретой, – не рука, не пять, – Ван разгорячённо показал пять пальцев левой руки, – не шесть, не семь, – Ван прибавил мизинец и безымянный палец, – не пятьсот шестьдесят семь, не «мама, я грущу», – Ван сделал карикатурный голос, – не «мама, я весел» и даже не эмоция! Это идеал! – Ван обеими руками завершил монолог.
Француз, не реагируя на слова Вана, присосался к сигарете, медленно выпустил дым изо рта, скинул пепел на ветер, взглянул на сигарету, костяшками левой руки почесал бровь и, опустив руку, поднял подбородок к небу.
– Ты ещё не одинок. У тебя есть твой мозг, твои глаза и уши, – француз сменил позу. – Ты когда-нибудь беседовал с реальными людьми у себя в голове, вместо того чтобы общаться с ними в реальности?
– Да. – Ван ответил, докурил вторую сигарету и протянул руку французу.
***
7,5 недель после катастрофы
Сегодня я, Иван Акатов, в 23:48 дошёл до ещё одной мысли. Я лишился всего: здоровой внешности, здорового сна, активного образа жизни, мотивации и стремления, способности чувствовать эмоции, переживать и смысла жить. Я лишился друзей, я лишился общества, я лишился поддержки. И единственное, самое дорогое, что у меня осталось, – это моё сознание. Что такое отсутствие сознания? А что такое вечное отсутствие сознания? Сон – это отсутствие сознания? Однако после сна мы просыпаемся и только тогда понимаем, что произошёл сон. А если я не проснусь? Что там, за границей сознания? Как это почувствовать? Что я ощущу на 153 год после отключения сознания? А на 1634 год? Почему сознание было засунуто в мою черепную коробку? Я никогда не осознавал себя кем-то другим. Я не осознавал себя блохой, лошадью, осетром или бананом. Может, я этого не помню. Но почему я помню «сейчас»? Когда-нибудь я всё это забуду? И это не игра, хотя нам иногда кажется, что это игра, что это фильм, который мы видим через экран: при помощи органов зрения. Но это не сериал, не кинематограф, не голограмма, а это мы, и мы не можем отмотать плёнку назад. И мы не сможем начать новую игру, когда сюжет будет пройден.
***
Прошло четыре месяца, прежде чем я увиделся с Ваном.
Звонок:
– Дувше. Приезжай. Это Ван. Двенадцатый дом улицы Геракла.
Гудки.
Я напрягся. У Вана голос был хриплым и слабым. «В заложники его что ли взяли?». Я собрался, взял с собой побольше денег и выскочил из квартиры. На улице не было людей. Автобусы почти не ходили. Просидев минут двадцать на холодном дереве, я в конце концов дождался автобуса.
В салоне никого не было. Мотор бесшумно гудел. Водитель не пропускал остановок. Он всегда открывал двери автобуса, смотрел через камеру на вход и лишь потом закрывал двери, видя, что никто на садится на автобус. Я был безмысленно напряжён.
Я вышел на безлюдную улицу и добрался до дома Вана. Я открыл калитку, вошёл на участок, закрыл калитку за собой, по каменной дорожке добрался до входной двери тускло освещённого здания.
Я открыл дверь, повесил пальто на крючок, снял обувь и решил осмотреться.
В метрах десяти-пятнадцати от меня я увидел ступеньки на второй этаж. Справа от себя, при входе, я заметил картину вроде сюрреализма или авангардизма или ещё чего – я в искусстве полный профан. В центре рисунка находился шар, освещённый белым сиянием, а вокруг него, на внушительном расстоянии, стояли огромные люди, головы которых были неестественно повёрнуты назад. Под картиной стоял маленький деревянный комод. На нём стояла рамка на подставке. В рамке не было фотографии. Рядом с рамкой, в горшочке, рос папоротник.
Интерьер отвлёк меня. Я собрался и, смотря на серо-белый паркет, направился прямо. Через пару шагов я повернул направо и увидел француза. Он сидел в кресле и курил, смотря в одну точку. Он скользнул по мне глазами и опять уставился перед собой. Рядом с ним полулёжа сидел Ван.
Его как всегда огромные глаза выступали на измордованном лице. Поросшая тёмной бородой челюсть была такого же цвета, как и круги под его глазами. Весь его череп хорошо выступал из-под тонкой, обтягивающей голову кожи. Слежавшиеся волосы тяжело свисали на лоб.
Я посмотрел на руки Вана. Его левая рука курила, а правая держалась за пепельницу. Обе руки казались костлявыми, и на обеих торчали длинные крепкие пальцы.
– Ты думаешь, что случилось?
– Да.
– Я не спал больше трёх месяцев, – произнёс Ван, смотря в потолок.
Я разинул рот, а мои глаза полезли на чело:
– Ты решил рекорд установить? – я сказал с тоном шутки.
– Нет, – Ван не делал других движений, кроме мелкой артикуляции и курения.
Француз, похоже, был более оживлён, хотя он тоже неподвижно сидел и курил.
– Последние три месяца занятия в этюдариуме были агонией. Я рефлекторно брал с собой все материалы, карты, шёл на учёбу, позавтракав, почистив зубы. Приходил на лекции. Я записывал теорию, которая всё хуже запоминалась, отвечал на все вопросы, даже выходил к доске и читал лекцию вместо преподавателя. И каждый из более чем полтысячи этюдантов видел моё скорбное лицо, полное апатии, полное безнадёжности и пустоты. И ни один не помог мне. У них не было даже мысли о том, что кому-то может быть плохо. Им было просто неинтересно, – последнее слово Ван отчеканил по слогам. Он ткнул окурок в переполненную пепельницу и закурил новую сигарету.
– Ван, ты очень интересный человек, ты всё знаешь, ты всё умеешь, ты всегда ко всем добр. Ты даже муху не обидишь.
Я заметил, как правая рука Вана на секунду отпустила пепельницу, но снова схватилась за неё.
– Нет никакой разницы: интересный или скучный. Ты должен быть либо таким, как они, либо другим. Такие, как они, составляют общество. Общество – это жидкость, частички которой перемещаются с места на место, но удерживаются силами взаимного притяжения. Попробуй смешать жидкости разной плотности. В лучшем случае получится эмульсия. Но ты никогда не станешь «своей» молекулой.
Мне пришлось вспоминать, что такое эмульсия, однако мотив всей речи был и без этого ясен.
– Ты как-то спросил меня, – начал Ван, – счастлив ли я. Я нашёл ответ, – Ван жалобно повысил голос, – я несчастлив. – Он слабо улыбнулся и развёл руками.
Некоторое время Ван безмолвно курил.
– Я думал, у меня есть друзья. Кстати, немец меня куда-то пригласил, не лично, через посредника. Где же ты раньше был, дружище… – Ван утопил окурок в море других окурков и достал предпоследнюю сигарету в пачке.
– Ангедония, помешательство, – француз впервые заговорил. – Я дам тебе таблетки.
– Таблетки лишь заблокируют выработку гормонов типа норадреналина и кортизола. Когда ты осознаешь, что ты не нужен на уровне всего мозга, когда ты понимаешь, что ты – единственный металл, не покрывающийся оксидной плёнкой, среди этой груды металлов. Когда ты это не просто чувствуешь, а понимаешь головой.
– Лоботомия, – француз курил, смотря в пустоту.
– Лоботомия – шаг в одиночество. Это означает, что я лишусь самого дорогого, последнего. Единственного, что у меня осталось…
Я подумал, что знаю, что Ван сейчас скажет. Когда человек заканчивает за другого фразу, это означает, что он слушал своего собеседника, сочувствовал ему. Даже если я буду неправ, то проявлю таким образом внимание. И я закончил фразу за него:
