Д. П. Бак
Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

II. История литературы

Надеждин Н. И.^[248]

НАДЕ́ЖДИН, Николай Иванович, псевдонимы – Никодим Надоумко, Н. Н., А. Б. В., П. Щ. и др. [5(17).Х.1804, с. Нижний Белоомут Зарайского у. Рязанской губ. – 11.(23).I.1856, Петербург] – литературный и театральный критик, эстетик и философ, историк и этнограф, редактор и издатель. Родился в семье диакона (позже ставшего священником), в 1815 г. по ходатайству архиепископа Феофилакта был зачислен на казенный кошт в Рязанскую семинарию, где и получил фамилию Надеждин (перевод лат. Сперанский). Прилежно изучал русский, французский, древнегреческий, древнееврейский языки, историю и теорию словесности, всеобщую историю, математику, хотя «отличался в семинарии и своей шаловливостью» (Ростиславов Д. И. Записки // Рус. старина. 1894. Т. 81. № 6. С. 97). В 1820 г. в числе лучших воспитанников семинарии был направлен для продолжения образования в Московскую духовную академию. При поступлении Н. представил испытательную философскую «диссертацию», в которой «со всем юношеским жаром восстал на Вольфа и вообще на эмпиризм» (Автобиография. С. 54). Пристрастие к новой немецкой философии (Кант, Фихте, Шеллинг) Н. сохранил на всю жизнь, сочетая основательную начитанность с умением применить универсальные логические схемы к различным отраслям знания (истории, этнографии, теории искусств). Философское образование в 1820-е гг. было в основном прерогативой духовных учебных заведений, в университетах преподавание философских дисциплин находилось на весьма низком уровне. Благодаря уникальной подготовке в области философии Н. позже органично вошел в «силовое поле» идей первых русских «шеллингистов», многие из которых (Д. М. Велланский, М. Г. Павлов) также побывали «под ферулой» профессоров духовного звания, а затем учились за границей.

В Академии Н. освоил курсы богословия, философии, всеобщей и церковной словесности, церковной истории, немецкий и английский языки. Увлекаясь прежде всего «вдохновенными импровизациями» известного профессора философии Ф. А. Голубинского, официально Н. «шел в академии не по истории, а по математическому отделению», хотя по настоянию «начальства» вскоре решил «заняться церковно-историческим исследованием о значении в православной церкви символа Св. Софии (Автобиография. С. 54).

В конце 1824 г. после получения (20.Х.) магистерской степени Н. возвращается в Рязанскую семинарию в качестве профессора словесности и немецкого языка. Воспитанники Н. отмечали его обширную эрудицию, деловое и уважительное обращение со слушателями, логичность и четкость речи. При изучении риторики Н., вопреки традиции, «многие примеры ‹…› брал из русских поэтов» (Ростиславов Д. И. Указ. соч. С. 101).

Н. тяготится своим положением в семинарии: «Жизнь моя ‹…› походит на плен узника» (из письма к отцу, цит. по: Козмин Н. К. С. 19). В 1826 г. подаст прошение об увольнении от должности и о выходе из духовного звания для поступления в гражданскую службу. 9.Х.1826 г. это прошение было удовлетворено, а уже в декабре Н. переезжает в Москву, где до 1831 г. не имеет официальных занятий. Довольно продолжительное время Н. занимает место домашнего учителя в семье Самариных (воспитанник Н. Ю. Ф. Самарин впоследствии станет одним из крупнейших мыслителей славянофильского направления). В доме Самариных Н. много времени посвящает чтению, расширению своего культурного кругозора. Особенно значительное влияние оказали на него исторические труды Э. Гиббона и Ф. Гизо, в которых выпускник духовной академии обнаружил привлекательное соединение фактологической добросовестности и стремления философски осмыслить причинно-следственную взаимосвязь исторических событий. «На каждой почти строке видел имена и факты, совершенно мне известные, но в свете таком, который никогда не был мною и подозреваем» (Автобиография. С. 56).

В 1820 годы в России стремительно растет интерес к историческим штудиям, ширится популярность романтических настроений: «Мы живем в веке романтизма. ‹…› Мы живем в веке историческом» (Марлинский А. «Клятва при гробе Господнем. Русская быль XV века». Соч. Н. Полевого. М., 1832 года // Моск. телеграф. 1833. № 15. С. 405). В этих условиях Н. пытается органичным образом совместить романтическое одушевление и приверженность классическим традициям: «Не будь положен во мне Фундамент старой классической науки, я бы потерялся в новых романтических мечтаниях» (Автобиография. С. 57). Поприще домашнего наставника не могло удовлетворить Н. Сблизившись с М. Т. Каченовским, известным университетским профессором, главой «скептической школы» историков, адептом классицизма, издателем консервативного на ту пору «Вестника Европы», Н. по его просьбе написал для журнала несколько обширных работ по истории (О происхождении, существовании и падении итальянских торговых поселений в Тавриде // Вестник Европы. 1828. № 15–19), эстетике (О высоком // Вестник Европы. 1829. № 3–6), философии (Платон, философ оригинальный, систематический // Вестник Европы. 1830. № 5; Идеология по учению Платона // Вестник Европы. 1830. № 11; Метафизика Платонова // Вестник Европы. 1830. № 13–14). Однако широкую известность Н. принесли критические статьи, написанные от имени «экс-студента» Никодима Надоумки: «Литературные опасения за будущий год» (1828. № 21–22), «Сонмище нигилистов» (1829. № 1–2), «Всем сестрам по серьгам (Новая погудка на старый лад)» (1829. № 22–23), а также примыкающие к ним иронические рецензии на произведения А. И. Подолинского, Ф. В. Булгарина и др.

Витиеватая, пересыпанная учеными терминами и латинскими цитатами речь Надоумки задевала, провоцировала полемику. Экс-студент с Патриарших прудов совмещал в себе черты «простодушного» прозорливца и вместе с тем наивного юноши-теоретика, только еще знакомящегося с литературной жизнью и оценивающего ее факты с энтузиазмом и резкостью, свойственными молодости. Суждения Никодима Надоумки в конечном счете были вполне серьезны, несмотря на демонстративную их «привязку» к условной фигуре критика-неофита, не признающего модных веяний и черпающего собственные мнения из сентенций постоянного собеседника – резонера Прова Силича Правдивина (ср. намеренно пародийный образ пушкинского Феофилакта Косичкина, через несколько лет выступившего на страницах «Телескопа»).

Включившись в яростные споры классиков и романтиков, Надеждин резко выступает против романтических порывов, ведущих в «туманную бездну пустоты». Нападкам подвергаются не только Байрон и Гюго, но и произведения Пушкина, Баратынского, журнал Н. А. Полевого «Московский телеграф», его же «История русского народа». Полемизируя с Тленским (поклонник романтизма, постоянный персонаж ранних статей Надеждина), Надоумко вовсе не следует его негативной логике (уничтожить «ржавые оковы школьного рабства» и т. д.). По верному замечанию В. Г. Белинского, «противник романтизма понимал романтизм лучше его защитников» (Собр. соч.: В 9 т. М., 1979. Т. 4. С. 89). Представление о гении как о демиурге, не признающем какие бы то ни было правила, «экс-студент» уточняет с помощью определения Шеллинга («гармоническое слияние в человеке бесконечного с конечным»), романтический постулат о «бесцельности» искусства корректирует кантовским понятием «соразмерности цели без цели». Отмена устаревших правил и канонов означает для Н. лишь необходимость осознать закономерности бытия современного искусства, ибо «никакая сила не удобомыслима без законов».

В ранних статьях и рецензиях Н. нередки и прямолинейны обвинительные декларации («О бедная, бедная наша поэзия! – долго ли будет ей скитаться по нерчинским острогам, цыганским шатрам»), императивные рецепты («Что за решительная антипатия ко всему доброму, светлому, мелодическому») и т. д. Подобные пассажи вызывали раздражение многих современников, в частности Пушкина, написавшего в 1829 г. несколько эпиграмм на Н. («В журнал совсем не европейский, / Над коим чахнет старый журналист, / С своею прозою лакейской / Взошел болван семинарист» и др.). Создатель Никодима Надоумки был безоговорочно зачислен в сторонники Буало и Лагарпа, хотя он «был не совсем искренним поборником классицизма так же, как и не совсем искренним врагом романтизма» (Там же. С. 89). Свои взгляды он развил в опубликованной в 1830 г. латинской диссертации «De origine, natura et fatis poeseos, quae romantica audit» («O происхождении, природе и судьбах поэзии, называемой романтической»), представленной на соискание докторской степени. Впрочем, «прошение о допущении к испытанию на степень доктора словесных наук» (Попов Н. Н. И. Надеждин на службе в Московском университете (1832–1835) // Журн. мин. нар. просвещения. 1880. № 1. Отд. 2. С. 4) было подано Н. еще в апреле 1828 г., однако дело осложнялось тем, что соискатель не имел не только университетской степени магистра, но даже кандидата. Потребовалось личное позволение министра кн. К. Л. Ливена, чтобы богословскую степень Н. приравнять к светской магистерской степени. 24.IX.1830 г. после блестящей публичной защиты Н. был утвержден в степени доктора этико-филологического отделения Московского университета. С декабря 1831 г. начал преподавать логику, российскую словесность и мифологию в Московской театральной школе, вернувшись, таким образом, к профессиональной преподавательской деятельности.

Диссертация Н. (точнее, фрагменты из ее русского перевода, опубликованные в первых номерах «Вестника Европы» и «Атенея» за 1830 г.) вызвала разноречивые отклики: от мелочных издевок Н. А. Полевого в «Московском телеграфе» до сдержанной полемики И. Н. Среднего-Камашева в «Московском вестнике».

В диссертации Н. от злободневных журнальных схваток классиков и романтиков переходит к историческому рассмотрению универсальной антитезы «средостремительной» и «средобежной» тенденции в развитии искусства. Этот путь исследования был намечен уже в статье «Всем сестрам по серьгам»: «Шеллинг изъясняется Плотином, так же как и Наполеон – Цезарем. Гете есть новое издание Еврипида; Шиллер – второй экземпляр Вергилия… Возвести сию систему повторения ко всеобщим законам духа человеческого – вот задача для теории изящной словесности! Вот философия литературы!» (Литературная критика. Эстетика. С. 119).

Первоисток искусства – «зиждительная сила духа человеческого», которая «соревнует излить себя наружу» (Там же. С. 126). Древнейшая поэзия – хаотическая игра духа, «огнь божественного энтузиазма, проникающий ее творения, не ограничивается никакими пределами» (Там же. С. 130). Именно в момент распада исходного синтеза возникают две возможности существования искусства. «Классическая поэзия [преимущественно античная, “средобежная”. – Д. Б.] воплощала внутреннюю полноту духа в творениях, сооруженных по образцу видимого мира; а поэзия романтическая [главным образом средневековая, “средостремительная”. – Д. Б.] как бы подслушивала внутреннюю гармонию самого духа» (Там же. С. 183). Современная полемика «классиков» и «романтиков», по Н., в сниженном, вторичном виде воспроизводит былое (и навсегда утратившее актуальность) противостояние античного и средневекового искусства. Ни одна из спорящих сторон не может поэтому претендовать на победу, хотя «невозможно не согласиться, что дух, веющий в произведениях романтической поэзии, ближе и сроднее с духом настоящих времен, чем тот, коим дышит классическая древность» (Там же. С. 231). Три года спустя, развивая в торжественной университетской речи «О современном направлении изящных искусств» основные положения диссертации, Н. так определит магистральную задачу современного искусства: «Соединить идеальное одушевление средневековых времен с изящным благообразием классической древности ‹…›, просветить мрачную глубину Шекспира лучезарным изяществом Гомера» (Там же. С. 369).

Вопреки инвективам Полевого, Н. не просто обозревает в диссертации идеи Шиллера, Шлегелей, Шеллинга, Бутервека, выдвинувших различные варианты глобальной периодизации искусства, но, отталкиваясь от известных дефиниций, терминологических противопоставлений («наивная» и «сентиментальная» поэзия Шиллера и т. д.), создаст вполне оригинальную теорию, открывшую широкие перспективы дальнейших исследований. У самого истока бытия, по Н., присутствуют на равных правах и вечная, неуничтожимая реальность природы, и познающий человеческий дух. Именно в свете этой посылки становятся понятными постоянные апелляции Н. к эстетике Платона, к лейбницевской «предустановленной гармонии» и т. д. Ясно и то, что романтический период культурного развития (с его безусловным преобладанием энергии над материей, мысли – над вещью) не может претендовать на роль итогового, а совершенное самопознание человеческого духа («абсолютной идеи») – на роль предельной цели саморазвития бытия. По мысли Н., наоборот, «современное эстетическое направление ‹…› требует от художественных созданий полного сходства с природой» (Там же. С. 371), на первый план выдвигается «потребность естественности и потребность народности в изящных искусствах (Там же. С. 370).

Н. делает попытку рассмотреть историко-типологически формальные особенности произведений классической и романтической эпохи: «Древний рифм [имеется в виду ритм метрического стихосложения, лишенного фонетических созвучий стиховых окончаний. – Д. Б.] услаждал духовное зрение ума, раскрывая перед ним мерный ряд чисел и стоп как живое изображение симметрии природы: новая рифма чарует внутренний слух сердца мелодическим созвучием ударений и тонов, возбуждая в нем гармоническую симфонию ощущений» (Там же. С. 200).

Таким образом, в начале 1830-х годов Н. формулирует обширную программу исследований, которую плодотворно реализует в последующих печатных работах, а также в качестве университетского лектора: 26.XII.1831 г. он был утвержден ординарным профессором теории изящных искусств и археологии. В это же время (в период наивысшего подъема творческой активности Н.-литератора) он издает «журнал современного просвещения» «Телескоп» и газету «Молва» (1831–1836).

В 1832/33 учебном году университетские лекции Н. стремительно завоевывают популярность, он читает курсы археологии (фактически – история памятников изящных искусств), позже – теории искусств и логики (этот курс введен для вновь поступивших студентов всех отделений по ходатайству Н., ратовавшего за систематический характер изложения и усвоения учебного материала). Импровизационный стиль чтения и содержательная сторона лекций Н. вызывали у слушателей неоднозначную реакцию. И. А. Гончаров отмечал, например, что «он один заменял десять профессоров» (Собр. соч.: В 8 т. М., 1954. Т. 7. С. 211). К. С. Аксаков высказывался более сдержанно: «Скоро заметили сухость его слов, собственное безучастие к предмету и недостаток серьезных знаний» (Русское общество 30-х годов XIX в. Мемуары современников. М., 1989. С. 320). Н. слушали также Н. В. Станкевич, О. М. Бодянский, В. Г. Белинский и др.

Деятельность Н. в университете была обширной и разнообразной. Он был секретарем Совета, членом ряда комитетов и комиссий, принимал участие в издании «Ученых записок» и пр. (см.: Попов П. С. 13–14). Однако уже в октябре 1835 г., возвратившись из заграничной поездки, предпринятой из-за возникших тяжких осложнений в личной жизни (несостоявшийся брак с Е. В. Сухово-Кобылиной, сестрой известного драматурга, впоследствии писавшей прозу под псевдонимом Евгения Тур), Н. подает прошение об отставке и вскоре покидает университет, полностью сосредоточившись на издании журнала.

В надеждинских изданиях сотрудничали А. С. Пушкин и В. А. Жуковский, И. И. Лажечников и М. Н. Загоскин, М. А. Бакунин и А. И. Герцен, И. А. Гончаров и К. С. Аксаков, здесь началась литературная деятельность В. Г. Белинского. Однако долгое время статьи и обзоры самого Н. концептуально были наиболее значительны. Еще в программной статье «Современное направление просвещения», открывшей дебютный номер журнала в 1831 г., Н. основную тенденцию современности (воссоединение «средостремительного» и «средобежного» направлений), ранее сформулированную в диссертационном исследовании истории изящных искусств, попытался рассмотреть более широко и обобщенно, в сфере «житейской» («гений трудолюбия носится над Европою». – Телескоп. 1831. № l. C. 15), «знательной» («решительное обращение всех отраслей знания в пользу жизни общественной». – Там же. С. 30) и, наконец, «творческой» («высочайшая поэтическая истинность – слияние пластической изобразительности с музыкальной выразительностью». – Там же).

Развивая эти взгляды, Н. неоднократно подчеркивает особую роль романа как жанра, способного сочетать обращения к современной проблематике с исторической весомостью описываемых событий, а также общее «историческое направление нового поэтического духа» (Там же. С. 33). Критические оценки Н. становятся более взвешенными (одобрены повести Гоголя, Погодина, романы Загоскина), однако, как и прежде, они высказываются лишь в контексте общетеоретических построений, классификаций (разделение повестей на «философические», «сентиментальные» и «дееписательные», теоретические рассуждения о жанровой природе комедии и трагедии).

Во многом меняется и отношение Н. к Пушкину, критик выделяет «Бориса Годунова». По Н., в пушкинской трагедии главное место занимает вовсе не сам «Борис Годунов в своей биографической неделимости», а «эпоха, им наполняемая, мир, им созданный и с ним разрушившийся» (Литературная критика. Эстетика. С. 262). Причина примирения с Пушкиным вовсе не в беспринципности Н., желавшего, согласно расхожему мнению, завоевать для «Телескопа» престижного сотрудника (стихотворение «Герой» в первом номере журнала, позже – статьи Феофилакта Косичкина) и заодно отмежеваться от непрестижного союза с Каченовским. Н. по-своему последователен, он, как и прежде, требует от произведения ясно выраженной, сознательной «значительности»: отсюда сдержанная оценка «Евгения Онегина», в котором Н. усмотрел лишь ряд ярко написанных картин, но не разглядел полновесной романной формы. В этом состоит один из парадоксов позиции Н.-критика: ратуя за «естественность» художественного изображения и актерской игры (цикл «Театральные письма в Петербург», напечатанный в «Молве»), он нередко сводит ее к внешнему правдоподобию («сбыточности»), всерьез сомневается, мог ли на самом деле Самозванец выскочить из корчмы сквозь узкое окно, «каким образом старик Фамусов, застав свою дочь едва не в спальне у ней с Молчалиным ‹…› уходит спокойно подписывать бумаги» (Там же. С. 284).

Постепенно выступления Н. в «Телескопе» утрачивают оттенок пафосного оптимизма (ср. в обращенных к М. А. Максимовичу «Письмах в Киев»: «сознали ль мы себя как русских; объяснили ль наше положение в системе рода человеческого». – Там же. С. 391–392). В важной статье «Европеизм и народность в отношении к русской словесности» (1836) понятие народности – «патриотическое одушевление изящных искусств», в университетской речи 1833 г. (Там же. С. 372) подвергается существенному уточнению: «Под народностью я разумею совокупность всех свойств, наружных и внутренних, физических и духовных, умственных и нравственных, из которых слагается физиономия русского человека» (Там же. С. 440). Н. приходит к своеобразному воззрению (кстати, близкому к взглядам его всегдашнего оппонента Н. А. Полевого), в котором в еще не расчлененной, зародышевой форме содержатся предпосылки будущих споров западников и славянофилов: «Если мы хотим в самом деле быть европейцами, походить на них не одним только платьем и наружными приемами, то нам должно ‹…› выучиться у них дорожить своей народностью» (Там же. С. 441).

Было бы ошибочно видеть в факте опубликования в «Телескопе» «Философического письма» П. Я. Чаадаева (из-за чего в 1836 г. оба издания Н. были прекращены) одну лишь случайность. Обоих мыслителей в середине тридцатых годов объединило стремление рассматривать исторически факты духовного развития народов (ср. у Чаадаева: «Тот решительно не понимает христианства, кто не замечает в нем стороны чисто исторической». – Телескоп. 1836. № 15. С. 297). В письменных показаниях по делу публикации «Философического письма» Н. объяснял свои действия тем, что «для блага нашего отечества не только полезно, но даже необходимо противодействовать гордости в собственном смысле народной» (цит. по: Лемке М. К. С. 433), т. е. необходимо, по Н., деятельно бороться с распространенным убеждением, согласно которому Россия не нуждается в усвоении европейского опыта, может удовлетвориться исключительно национальным наследием.

1836–1837 годы Н. провел в ссылке (Усть-Сысольск, Вологда), практически ни на мгновение не оставляя литературного труда (многочисленные статьи для «Энциклопедического лексикона» А. Плюшара, важные работы по истории, в которых Н. явным образом отмежевывается от скептической школы, подведя черту под увлечением идеями Каченовского (см.: «Об исторических трудах в России» // Библиотека для чтения. 1837. Т. 20. Ч. I; «Об исторической истине и достоверности» // Там же. Т. 20. Ч. 2). В 1838 г., отказавшись от приглашения М. А. Максимовича, на ту пору ректора Киевского университета, переехать на Украину для возобновления профессорской деятельности, Н. поселяется в Одессе, где живет до 1842 г., с перерывом на длительное путешествие (1840–1841) по славянским странам Европы (см.: Записка о путешествии по южнославянским странам // Журн. мин. нар. просвещения. 1842. № 6).

В Одессе Н. активно работает в созданном его покровителем, попечителем местного учебного округа Д. М. Княжевичем Обществе истории и древностей, издает два выпуска «Одесского альманаха», где печатает произведения И. И. Лажечникова и И. И. Панаева, В. Г. Бенедиктова и А. Н. Майкова, П. А. Вяземского и М. Ю. Лермонтова, а также собственные очерки «Русская Альгамбра» (о Бахчисарае), «Прогулка по Бессарабии». «Одесский альманах» вызвал сдержанно одобрительный отзыв Белинского, недавнего сотрудника Н., во время пребывания последнего за границей в 1835 г. практически самостоятельно выпускавшего «Телескоп».

Степень и характер влияния Н. на Белинского – один из традиционных пунктов разногласий исследователей. Вопрос осложняется противоречивостью отзывов Белинского о Н., а также прискорбным «хронологическим» парадоксом. Дело в том, что «учитель» пережил собственного «ученика», однако в последние годы совершенно отошел от литературной жизни. Поэтому мнения Белинского, высказывавшиеся «в присутствии» потенциального собеседника, носили односторонний характер, не порождали творческого диалога, приближаясь по своей сути к ретроспективным воспоминаниям. Так или иначе несомненна стилистическая близость к надеждинским работам ранних статей Белинского (особенно «Литературных мечтаний», опубликованных в 1834 г. в «Молве»), а также обоюдная склонность Н. и Белинского к теоретической аргументации, к частому применению в статьях критерия «народности» и др.

В 1837–1842 гг. (и особенно явно в позднейшее время) Н. практически полностью сменил сферу основных занятий, обратившись к истории и этнографии. Столь резкая метаморфоза оценивалась неоднозначно. Так, И. И. Панаев вспоминал, что Н. «при своем замечательном уме вертелся, как флюгер, по прихоти случайностей: без сожаления покидал свое ученое поприще для литературных занятий, литературные занятия для служебной деятельности – и нигде не оставлял по себе глубокого следа» (Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1988. С. 146; ср. аналогичные мнения С. А. Венгерова, М. М. Филиппова). Однако более взвешенным представляется иной подход. С самого начала взгляды Н. отличались такой степенью теоретической обобщенности, универсальности, что применение их ко всем новым отраслям знания предполагалось как бы само собою. Проект «Телескопа» родился как раз в момент теоретического «расширения» концепции, возникшей в контексте литературной полемики, в область «современного просвещения». И после закрытия журнала Н. оставался верен себе, «основной интерес его все-таки уцелел. Труды Н. направились теперь на научное исследование той народности, которую доселе он защищал как принцип» (Пыпин А. Н. Н. И. Надеждин // Вестник Европы. 1882. № 6. С. 652). Согласно аналогичному мнению, «интересы исторического изучения, отвечавшие сложившейся у него ранее идее исторического самопознания народа, увлекли мысль и пытливость Н. на новый путь» (Данилов В. В. Н. И. Надеждин в Одессе в 1838–1842 гг. // Русский филологический вестник. 1911. Т. 65. № 2. С. 358). Именно понятие народности во всем своем семантическом разнообразии может послужить связующим звеном для выстраивания в единую логическую цепь эстетических и этнографических трудов Н. до и после катастрофы 1836 г.

Этнографические разыскания занимали Н. и после переезда в 1842 г. в Петербург на службу в Министерство внутренних дел. Редактируя с 1843 г. до кончины (с перерывом) «Журнал Министерства внутренних дел», занимаясь подготовкой официальных документов для министра Л. А. Перовского, статский (с 1851 г. – действительный статский) советник Н. немало сил отдает работе в Русском Императорском Географическом обществе, основанном в 1845 г. В конце 1848 г. Н. «избран председательствующим в Отделении этнографии» (Срезневский И. И. Воспоминания о Н. и Надеждине // Вестник Русского Географического общества. 1856. Т. 16. Кн. 1. Отд. V. С. 9). На протяжении многих лет Н. деятельно участвовал в редактировании различных изданий Общества: «Географических известий» (в 1851 г. переименованных в «Вестник Императорского Русского Географического общества»), а также «Этнографического сборника» (первый выпуск подготовлен совместно с К. Д. Кавелиным и 1853 г.), который содержал материалы, поступившие в Общество со всех концов России в ответ на рассылку в количестве 7000 экземпляров составленной Н. подробнейшей «Программы доставления этнографических материалов». Богатейшие этнографические данные, собранные по надеждинским рекомендациям, использовали для собственных лексикографических и фольклористических трудов В. И. Даль и А. Н. Афанасьев. Затяжная болезнь все более затрудняла профессиональную работу Н. Осенью 1854 г., за год с небольшим до кончины, последовавшей в январе 1856 г. и не вызвавшей широкого общественного резонанса, Н. по просьбе П. С. Савельева пишет автобиографию, данные которой были использованы при составлении статьи для юбилейного сборника к столетию Московского университета, изданного в 1855 г. Доведенная только до начала 1840 годов, автобиография оказалась последним трудом Н.

Посмертная репутация Н. неоднозначна. Наряду с резкими обвинениями в начетничестве, беспринципности, карьеризме (С. А. Венгеров, М. М. Филиппов, Е. А. Бобров, И. И. Иванов, М. К. Лемке) всегда находились историки, мемуаристы, критики, оценивавшие деятельность Н. чрезвычайно высоко (И. А. Гончаров, М. А. Максимович, С. С. Трубачев, Н. Г. Чернышевский, Н. К. Козмин и др.). Очевидно одно: обширное и многообразное, большею частью до сих пор не переизданное наследие Н. сегодня, как и полтора века тому назад, нуждается в пристальном и беспристрастном изучении и популяризации. «Надобно определить его значение в русской литературе, показать меру заслуг его в науке» (Чернышевский Н. Г. С. 141).

Соч.: Литературная критика. Эстетика / Вступит. ст. и коммент. Ю. В. Манна. М., 1972; О современном направлении изящных искусств; Лекции по археологии; Лекции по теории изящных искусств // Русские эстетические трактаты первой трети XIX века: В 2 т. М., 1974. Т. 2; Автобиография / Вступит. заметка и примеч. П. С. Савельева // Рус. вестник. 1856. № 3. Кн. 2.

Лит.: Средний-Камашев И. Несколько замечаний на рассуждение Надеждина о происхождении, свойствах и судьбе поэзии, так называемой романтической // Московский вестник. 1830. Ч. 3. № 9; Н. И. Надеждин [Некролог] // Вестник Имп. Русского Географического общества. 1856. Ч. 15. Кн. 5; Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы. Статья четвертая // Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1947. Т. 3; Трубачев С. С. Предшественник и учитель Белинского // Исторический вестник. 1889. № 8, 9; Филиппов М. М. Московские университетские влияния. Н. И. Надеждин и его отношения Белинскому // Филиппов М. М. Судьбы русской философии. СПб., 1904; Милюков П. Н. Надеждин и первые критические статьи Белинского // Милюков П. Н. Из истории русской интеллигенции. СПб., 1903; Лемке М. Чаадаев и Надеждин // Лемке М. К. Николаевские жандармы и литература. 1826–1855. 2-е изд. СПб., 1909; Козмин Н. К. Н. И. Надеждин. Жизнь и научно-литературная деятельность. 1804–1836. СПб., 1912; Осовцов С. М. К спорам о псевдониме «П. Ш.» // Русская литература. 1959. № 4; Манн Ю. В. Н. И. Надеждин – предшественник Белинского // Манн Ю. В. Русская философская эстетика. М., 1969; Каменский З. А. Н. И. Надеждин. Очерк философских и эстетических взглядов (1828–1836). М., 1984.