Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 5. Том 1
А Катя, которая здесь, уже тоже была ему необходима. Её постоянная забота о всяких мелких житейских делах стала привычной, Бориса возбуждали её пылкие ласки, и, наконец, безупречная работа в операционной тоже стоила дорогого. Как же быть?
Сидя вместе с Катей на крыльце, он продолжал курить и, поглядывая на сидевшую рядом и о чём-то тоже задумавшуюся женщину, решил, не дожидаясь посещения госпиталя командующим и начсанармом, рассказать ей о полученном приказе. Почти одновременно они повернулись друг к другу. Она взглянула ему в глаза и сказала:
– Боренька, я знаю всё. Сегодня Шура Пашенцева (так звали медсестру – подругу Неустроева) пришла в наш госпиталь и сказала, что по приказу санотдела армии её переводят к нам, а меня на её место. Она сказала также, что этот перевод вызван тем, что она живёт с Неустроевым, а я с тобой. Таким образом командование армии хочет нас разлучить. Придётся подчиниться, конечно, только формально. Ведь не возьмёшь же ты её к себе в постель? Не посоветуешь мне лечь с Неустроевым? А такая «разлука», по моему мнению, – просто глупость! Что из того, что фармацевт Неустроева, Любка, в прошлом официантка столовой Военторга, обретается у него в госпитале, и он мучается, как бы устроить её жильё лучше, чем своё? А работница она никакая, в аптеке только и годится на то, чтобы посуду мыть. Все знают, что она живёт с генералом Зубовым, и тот чуть ли не каждый вечер присылает машину за ней. Пусть бы уж лучше и работала в своей столовой, пользы бы больше было! Ну а Дуся, перевязочная сестра? Тоже не меньше двух раз в неделю ездит в штаб армии к своему кавалеру – начальнику отдела горюче-смазочных материалов армии. Да и у нас разве можно «развести» Минаеву с Батюшковым, Феофанову с Лагунцовым? Да я тебе ещё пар двадцать назову! Глупо всё это! Что же они думают, я вот так, с переводом в другой госпиталь перестану с тобой встречаться? Да ни за что! Что я, дура какая, что ли? Дать тебе здесь другую завести – да ни в коем случае! Сейчас, пока госпитали рядом стоят, каждую ночь буду к тебе бегать, а когда будут не рядом, всё равно при каждой оказии стану к тебе приходить! Так что от меня не отвертишься, если будем живы, до конца войны! Ну, а тогда поезжай к своей семье. Я не посмею отобрать отца у троих детей и мужа у такой жены, как твоя. А я – что я? Сама на это пошла, меня никто не принуждал. Люблю я тебя, и ради этой любви, когда понадобится, забуду. Нет, не забуду: оставлю в покое и не напомню о себе. А сейчас пока время наше! Мы столько отдали работе сил – всё, что имеем, а если понадобится, то отдадим и жизнь. Мы имеем право на какое-то вознаграждение. Нет-нет, ни медали, ни ордена нам не заменят того чувства близости, нужности друг другу, которое мы с тобой испытываем оба.
Она помолчала несколько минут, затем, вытерев слезинки, катившиеся по щекам, улыбнулась и уже гораздо веселее сказала:
– Смотри, вон Джек – и то себе подругу нашёл. Они только две недели вместе живут, а кажется, будто щенками сдружились!
А собаки действительно жили очень дружно. Сильва очень скоро привыкла к своему новому имени, с Джеком была прямо неразлучна, к Борису испытывала такую же привязанность, хорошо относилась к Игнатьичу и Шуйской. Но, так как Борису было неудобно ходить по госпиталю с двумя огромными псами, то он оставлял их около домика, и его жилище находилось под самой надёжной охраной. Никто, кроме него, Игнатьича или Шуйской не мог попасть внутрь. Стоило только кому-нибудь приблизиться к домику на расстояние ближе пяти метров, как оба пса издавали такие угрожающие звуки, что пришелец пускался наутёк.
Между прочим, и Джек, и его подруга почти никогда не опускались до того, чтобы лаять на чужих: они тихо, но угрожающе рычали. Если этого было недостаточно, то они вставали, щетинились, приподнимали верхнюю губу, показывая огромные жёлтые клыки, а рычание переходило в глухой раскат. Если человек не обращал внимания и на это, то через несколько секунд он оказывался на земле, а Джек стоял передними лапами у него на груди и, продолжая громко рычать, показывал, что ему ничего не стоит запустить свои клыки пришельцу в горло. В это время второй пёс стоял рядом, готовый каждую секунду броситься товарищу на помощь. Отозвать грозных собак могли только три человека, жившие в этом доме.
Как-то в разговоре на кухне (солдатском клубе) Игнатьич похвастался умом и преданностью собак, а один из молодых поваров, задиристый парень, заявил, что он зайдёт в дом начальника госпиталя и даже вынесет оттуда что-нибудь. Поспорили они на недельный «наркомовский паёк», то есть на 700 граммов водки.
Игнатьич оказался дома, когда этот парень надумал провести своё испытание, Борис находился в операционной. Обе собаки лежали на крыльце и блаженно дремали, подставляя свои бока мягкому майскому солнцу. Повар, сопровождаемый несколькими зрителями из числа санитаров и работников кухни, надев на всякий случай ватную телогрейку и штаны, а поверх ещё и шинель, с порядочным куском консервированной колбасы в руке смело направился к домику начальника госпиталя.
Когда учуявшие его собаки в полудрёме от приятно разогревшего их солнца подняли головы, они увидели, что чужой уже переступил ту, мысленно проведённую ими черту, за которой на прохожих они внимания не обращали. Псы сразу вскочили на ноги, ощетинились, оскалили пасти и зарычали.
Повара это не испугало, он продолжал приближаться к крыльцу и бросил собакам колбасу. Даже не взглянув на угощение, верные сторожа молнией соскочили с крыльца и спустя несколько секунд Джек уже стоял лапами на поваре, догадавшемся не сопротивляться, а Сильва, загородив товарища своим телом, повернула оскаленную морду к зрителям и продолжала угрожающе рычать. Те, перепугавшись, стали громко звать Игнатьича, который, не торопясь, вышел, усмехнулся и спокойно сказал лежавшему на земле спорщику:
– Так, значит, недельная порция «наркомовского пайка» моя?
– Твоя, твоя, – пробормотал перепуганный повар. – Убери ты этого зверя!
Игнатьич подошёл ближе, взял Джека за ошейник, таким же образом ухватил и Сильву, затем сказал:
– Теперь вставай, не тронет.
Когда повар поднимался, Джек сделал было попытку броситься на него вновь. Игнатьич, удерживая пса, крикнул на Джека:
– Нельзя! Стоять смирно!
А убегавшему парню вслед крикнул:
– Теперь смотри, к нашему домику не подходи, они тебя долго помнить будут!
Как раз в этот момент Борис и Шуйская возвращались с работы. Увидев Игнатьича, державшего за ошейники собак, Алёшкин захотел узнать, что произошло. Он, между прочим, беспокоился, как бы эти верные защитники когда-нибудь кого-нибудь не покусали. Но в его присутствии опасения были напрасны: шествуя с ними по территории госпиталя, ни одному человеку ничего не угрожало. Обычно собаки шли, почти прижавшись к ногам хозяина, и, хотя с любопытством и поглядывали на встречавшихся людей, но никогда даже не ворчали. Сейчас же, глядя на Игнатьича, держащего возбуждённых псов за ошейники и узнав от него о только что происшедшей истории, Борис был очень недоволен и строго выговорил ординарцу за подобные развлечения. Однако не удержался и сфотографировал его вместе с собаками. Правда, те успокоились и на снимке выглядели уже довольно мирно.
Войдя на крыльцо, Катя увидела два порядочных куска колбасы и спросила:
– Игнатьич, это кто же колбасу раскидал?
– А это повар их приманить хотел.
– Не вышло! – воскликнул довольный Борис. – Ну, значит, они эту колбасу честно заработали. Отпусти собак.
Игнатьич отпустил ошейники, и обе собаки с радостным визгом подскочили к Борису. Заметив колбасу, каждая остановилась против своего куска и умоляюще смотрела на хозяина. Без его команды ни Джек, ни Сильва взять лежавшую перед их мордами соблазнительную еду не решались.
Несколько секунд Алёшкин выдержал, затем, рассмеявшись, сказал:
– Можно! Возьмите!
Повторять команду не пришлось: почти мгновенно раздалось громкое довольное чавканье из травы, в которую Джек и Сильва утащили колбасу.
На следующий день Борис зашёл в землянку к Тынчерову, который только что закончил завтракать. Завтрак сопровождался, видимо, порядочной порцией коньяку, наполовину опорожнённая бутылка стояла на столе. У раненого было отличное настроение.
Борис вошёл, не постучавшись и не спросив разрешения, а заметив изумлённый взгляд сидевшего на одной из табуреток начальника связи армии полковника Звягинцева и адъютанта Васи, стоявшего недалеко от двери, решил показать свою власть. Он повернулся к медсестре, высокой немолодой женщине с ласковым, но удивительно не красивым лицом, обычно работавшей в шоковой палатке и отличавшейся большой аккуратностью и хорошей медицинской грамотностью, и строго спросил:
– Почему в палате посторонние? Кто разрешил?
Та смешалась. Желая выручить медсестру, Тынчеров немного смущённо заметил:
– Борис Яковлевич (после операции он к Алёшкину иначе не обращался), это я их вызвал, они мне нужны были…
– Ну вот что, товарищ генерал, вы сейчас для меня не член Военного совета армии, а раненый военнослужащий. Пока вы здесь, я вам никакими делами заниматься не разрешаю. И адъютанту вашему делать здесь тоже нечего. Связь вам провели, вот по телефону и распоряжайтесь. И сидеть вам долго нельзя, надо несколько дней вылежать. Мы ведь не знаем, сколько и какой инфекции занёс вам осколок. Так что, товарищи, прошу вас покинуть палату. Когда можно будет посещать генерала, я скажу.
– Ну, а мне-то можно его увидеть, хоть на несколько минут? – услышал Борис за своей спиной негромкий басок.
Обернувшись, он увидел командующего армией и сказал:
– Можно, товарищ генерал-лейтенант, только недолго.
– Ну, вот и хорошо! Не беспокойтесь, я долго не буду, да и при вас. А то, что вы так строго за ранеными следите, это прекрасно. Надеюсь, что за всеми. Ничего у тебя народ-то, оказывается, – обернулся командующий к стоявшему за его спиной начсанарму, полковнику медслужбы Склярову. Тот в это время руками подавал знаки Алёшкину, означавшие необходимость отдачи рапорта командующему армией.
Генерал заметил эти знаки и понял их. Он нетерпеливо махнул рукой и сказал:
– Да оставь ты, полковник, формальности, не в них дело. Вот как себя раненый-то чувствует? Что вы, майор, о его ранении думаете?
Борис коротко доложил о характере ранения, произведённой операции и закончил свой доклад так:
– Если товарищ генерал будет меня слушаться, с неделю вылежит в постели, отложив все дела, так, я думаю, что дней через десять он сможет уже вернуться к своим обязанностям.
– Что ж, это хорошо! Ну, как ты? – повернулся Старков к Тынчерову.
– Отлично! Он молодец, так меня резал, что я и не заметил. Вот он, осколок-то, – и Тынчеров положил на стол, развернув из бумажки, блестящий кусочек металла толщиной в полсантиметра с неровными зазубренными краями. – Доктор-то вот говорит, мол, моё счастье, что у меня живот толстый: осколок, пока жир пробивал, так убойную силу потерял. Будь я потоньше, вроде тебя, дело хуже бы было!
А командующий, действительно, был невысоким сухопарым мужчиной, с седоватыми волосами на голове и рыженькими усиками. Генеральская форма на нём сидела как влитая. Успев сбросить, видно, мешавшую ему шинель на руки Васи, он подошёл к столу и, поздоровавшись с раненым за руку, сказал:
– Это хорошо, что ты шутишь, значит, на самом деле всё не так страшно. А то мне, как сказали, что ты в живот ранен, я прямо загрустил: ну, думаю, опять я без члена Военного совета останусь, ведь ты всего третий месяц у нас, а нам с Зубовым здорово досталось. А что здесь начальник связи делает? Другого времени не нашёл?
– Это я потребовал, чтобы он мне связь провёл, вот он приехал проверить, да и приёмник мне привёз, а то они тут без связи живут.
– Без связи – это плохо! Товарищ полковник, сегодня же поставьте телефон у начальника госпиталя и сообщите мне позывные. А к члену Военного совета и сами не ездите, и других не пускайте. О его здоровье я буду у товарища …
– Алёшкина, – подсказал начсанарм.
– …майора Алёшкина сам справляться. Ну, друг, давай поправляйся, слушайся докторов, а вы лечите его как следует. До свидания, – и, набросив поданную ему Васей шинель, командующий армией вышел из полуземлянки.
Начсанарм поспешил за ним, следом выбежал и Борис. Командующий вновь повернулся к начальнику госпиталя:
– Вы о положении больного не для его успокоения сказали? Его ранение на самом деле неопасно?
– Да, товарищ командующий, я надеюсь, что всё будет хорошо.
– Ну, вы надеяться-то надейтесь, а всё-таки лечите его получше. Вот что, товарищ Скляров, направьте-ка сюда армейского хирурга, пусть они вместе посоветуются. Одна голова хорошо, а две лучше. Если у вас никаких дел нет, то поедем со мной, мне с вами поговорить нужно…
– Слушаюсь, – ответил начсанарм и, многозначительно пожав Борису руку, отправился вслед за генералом.
***
Выздоровление Тынчерова шло удовлетворительно, швы сняли на седьмой день, а дней через десять он уже гулял по территории госпиталя, прилегавшей к его землянке, и даже выходил на берег речки. Ещё спустя два дня Борис после консультации с армейским хирургом Брюлиным (кстати сказать, одобрившим все действия Алёшкина) разрешил генералу покинуть госпиталь и приступить к своей работе.
Часов в пять вечера в первых числах июня за Тынчеровым пришла машина, и он направился к начальнику госпиталя, чтобы проститься с ним и поблагодарить за лечение. До сих пор он в домике начальника госпиталя не бывал ни разу, но где он находится, от своего адъютанта уже знал.
Подходя к домику, он встретил маленькую женщину, которая, вытянувшись по стойке смирно, приложив руку к берету (к этому времени женщинам, служившим в госпиталях, вместо пилоток выдавали синие суконные береты), проводила глазами грузно шагавшего мимо неё генерала. Тот ответил на приветствие и спокойно прошёл дальше. Шуйская, а это была она, обернулась в след генералу и сообразила, что тот направляется к домику Алёшкина. Она испугалась, мгновенно представив себе, что произойдёт, едва генерал приблизится к домику. Борис был в операционной: привезли несколько человек тяжелораненых танкистов, и он вместе с Минаевой занимался ими. Игнатьич, как обычно в последнее время, находился в своём «приподнятом» настроении, дома не сидел и всего вероятнее околачивался где-нибудь на кухне. В домике были только Джек и Сильва. Верные сторожа не обратили бы внимания на генеральский мундир, а поступили бы с вошедшим так же, как с любым посторонним человеком. Эти мысли пронеслись в Катиной голове гораздо быстрее, чем мы их успели изложить на бумаге. Мгновенно созрело решение. Она повернулась, бросилась к домику и, вскочив на крыльцо, встала в дверях. Генерал, продолжая приближаться к крыльцу, изумлённо взглянул на неё, но продолжал двигаться и уже свернул с тропинки к дому. Он уже собирался спросить этого младшего лейтенанта, почему она так невежливо его перегнала, но та начала разговор сама:
– Товарищ генерал, вы идёте к начальнику госпиталя?
– Да, а в чём дело?
– Его нет дома, он сейчас в операционной.
– Ну что ж, я его подожду, а вы сбегайте за ним и сообщите, что в его домике дожидается член Военного совета армии генерал-майор Тынчеров, – решил он назвать свой полный титул, полагая, что лейтенант его не знает.
– Я знаю вас, товарищ генерал, но… разрешите уж я тогда вас провожу.
Тынчеров немного удивился, а потом, вероятно, догадался, что эта бойкая молодая женщина Алёшкину не чужая. И, хотя сам он в этом отношении был человеком безупречным, в противоположность начальнику политотдела армии он не осуждал молодых, не выдерживавших одиночества. Генерал улыбнулся и сказал:
– Что ж, проводите, раз без провожатого нельзя.
– Да, товарищ генерал, сюда просто зайти нельзя.
– Почему же? – изумился Тынчеров.
– Сейчас увидите, – с этими словами она открыла дверь.
В проёме двери моментально показались два огромных пса, вставших передними лапами на порог так, что Шуйская оказалась между их головами. Они прижались к её ногам и не сводили довольно недружелюбного взгляда с генерала. Тот невольно попятился.
– Вот видите, товарищ генерал, с вами могло бы случиться несчастье, пришлось бы вам в госпитале не меньше чем на неделю задержаться.
Невольно испугавшись в первый момент, Тынчеров оправился и стал восхищённо рассматривать обоих сторожей. Он, как выяснилось впоследствии, оказался заядлым любителем собак. Несколько мгновений он молчал, затем спросил:
– А почему же вы их не боитесь?
– Они меня знают, – ответила Шуйская, взяв псов за ошейники. – Проходите, товарищ генерал, пока я с ними, они вас не тронут.
– Вы работаете здесь? – продолжал интересоваться Тынчеров.
– Работала… Вот уже почти две недели бегаю на работу в соседний госпиталь, я ведь операционная сестра. Вас тоже помогала товарищу майору оперировать.
– Ах, так? Ну, тогда спасибо. Я уж совсем поправился и сегодня с разрешения майора еду в штаб. Вот, зашёл проститься с ним.
– Я сейчас за ним сбегаю, он придёт. А меня извините, побегу в свой госпиталь. Я и так на дежурство опаздываю, – и, оставив собак, она направилась к двери.
Тынчеров немного неуверенно оглянулся:
– А эти сторожа, они тут без вас меня не разорвут? – полушутливо спросил он.
Шуйская засмеялась:
– Пройдите сюда, товарищ генерал, – и она провела Тынчерова на балкон, где стояло небольшое, откуда-то раздобытое Игнатьичем плетёное кресло. – Садитесь, курите и любуйтесь видом, который открывается с этого балкончика. Ну, я побежала. – Лежать! – прикрикнула она на поднявшихся было собак.
Из двери уже добавила:
– А вы, товарищ генерал, лучше с кресла не вставайте. Они к вам не подойдут.
Тынчеров, продолжая с восхищением и некоторой опаской поглядывать на псов, невольно думал: «Здорово эти начальники госпиталей устраиваются! А, впрочем, кто их разберёт, ведь у нас в штабе армии то же делается. Самое правильное – не надо было брать женщин на войну, и жили бы все спокойно».
Тем временем Шуйская добежала до операционной, где Борис только что начал оперировать красноармейца, раненого в бедро. Она подошла к перегородке, отделявшей операционную от предоперационной, и тихонько позвала:
– Товарищ майор!
Надо сказать, что за всё время с Алёшкиным она на людях звала его или «товарищ майор», или, в крайнем случае, по имени-отчеству, как и многие другие.
Тот оглянулся, заметил её и, встревожившись, подошёл. Он знал, что в это время в госпитале её быть не должно.
– Что случилось, почему ты здесь?
– Ничего особенного… Я встретила Тынчерова и провела его в домик. Он сейчас там на балкончике сидит под охраной сторожей и тебя дожидается.
– А собаки?
– Его караулят, – рассмеялась Шуйская.
Но Борис испугался и рассердился:
– Что ты смеёшься, знаешь, как он может обидеться? А Игнатьич где?
– Конечно, на кухне.
– Ладно, чёрт с ним! Вот что, забеги на кухню, скажи поварам, чтобы какую-нибудь закуску получше приготовили, а Игнатьичу передай, чтобы взял в аптеке бутылку коньяку и шёл домой. Я через десять минут приду, придётся меня генералу подождать. Сейчас закончу обрабатывать этого бойца, – он кивнул головой на раненого, – ну, а гипс они уж сами наложат, хотя им и трудно приходится. Пашенцева – хорошая операционная сестра, но с гипсом обращаться совсем не умеет. Хорошо ещё, что раненых почти нет, а то бы засыпались. Ну ступай.
Обработав раненого, у которого оказался открытый оскольчатый перелом левого бедра, очистив рану, удалив из неё инородные тела, куски шинели, обмундирования, а также все нежизнеспособные ткани и, убедившись, что крупные сосуды надёжно перевязаны, Борис приказал забинтовать рану и наложить гипсовую повязку «с окном», чтобы можно было рану перевязывать. На всё это ушло, конечно, не десять минут, а добрых полчаса. Но вот, наконец, он сбросил маску, халат и, надев висевший в предоперационной китель, торопливо побежал домой.
Между тем дома у него происходило вот что. Выкурив подряд три папиросы, Тынчеров взглянул на часы и увидел, что он сидит здесь больше двадцати минут. Генерал решил выйти из домика, пройти к операционной и там, хоть издали, попрощаться с Алёшкиным. Он, конечно, ни минуты не сомневался в том, что младший лейтенант его поручение выполнила. Но едва он поднялся, как вместе с ним поднялись и обе собаки, до этого спокойно лежавшие в соседней комнатке около топчана на каком-то половичке.
Он сделал шаг к двери, ведущей в эту комнатку, собаки встали перед ним и довольно сердито зарычали. Поскольку они не залаяли, как это делают обыкновенно многие комнатные собачонки, а лишь зарычали, Тынчеров понял, что, если он сделает ещё хоть одно движение в сторону комнаты, псы бросятся на него. Он был слишком хорошим собачником, чтобы не понимать этого.
Заложник сел в кресло, а собаки как ни в чём не бывало улеглись на свои места и даже начали слегка постукивать хвостами по полу. Прошло ещё около четверти часа, как вдруг оба сторожа вскочили, стали прыгать около входной двери и как-то по-особому повизгивать. Почти вслед за этим в домик вошёл хозяин. Он прикрикнул на собак, отчего те, смущённо опустив головы и поджав хвосты, уныло поплелись в каморку Игнатьича, где и забрались под топчан. Борис, оправляя на ходу китель, направился к ожидавшему его генералу. Пожав протянутую руку, он довольно неуклюже начал оправдываться за своих псов. Тынчеров рассмеялся:
– Да-а, будь на моём месте Зубов, досталось бы тебе! Он собак не любит и боится. Да твои псы, кого хочешь испугают. Они и меня укротили, выйти не дали. А собаки замечательные, и где ты только их достал?
Алёшкин вкратце рассказал историю обеих собак и предложил генералу поужинать.
– Нет-нет, – ответил Тынчеров, – некогда! И так из-за твоих собак я на заседание Военного совета опаздываю. Я уезжаю, передай мою благодарность всем, кто за мной ухаживал, большое спасибо тебе лично. А наказать я тебя всё-таки хочу. Твоего Джека трогать не буду, я понимаю, как он тебе дорог, ну а вот с Сильвой тебе придётся расстаться. Я завтра за ней пришлю. Как хочешь, а я её заберу. Мне тоже хороший сторож нужен, а с тебя довольно и одного. Да ты не думай, я не даром у тебя собаку отбираю, я тебе за это свой приёмник оставляю.
Алёшкин, конечно, немедленно согласился. В глубине души он ожидал более серьёзного нагоняя. А держать двух собак было, конечно, накладно и канители больше.
Когда он сказал об этом Игнатьичу, тот возмутился:
– Как это так? Вот так, ни за что, ни про что отдай ему собаку? Что же, что он генерал, подумаешь тоже! Мы подобрали почти дохлую сучонку, сейчас из неё красавица-собака вышла, сколько я на неё труда положил, и вдруг на тебе – отдать!
Борис, выслушав возмущение старика, понял, что тот так возбуждённо говорил потому, что действительно много сил потратил на Сильву, но, в первую очередь, потому, что уже успел хватить выигранную им «наркомовскую порцию».
Игнатьичу и так спиртного доставалось порядочно. Борис очень редко использовал положенные сто грамм, Шуйская тоже не пила, а Игнатьич исправно получал за всех троих, да тут ещё и четвёртая выигранная добавилась, вот старик и стал почти каждый день не в себе.
Понимая, что Игнатьича сейчас руганью или какими-нибудь увещеваниями не успокоишь, Алёшкин решил подождать до утра и серьёзно поговорить с ним до того, как тот успеет приложиться. А пока только сказал:
– Да он не даром, он нам вместо Сильвы приёмник оставил. Сходи принеси.
Игнатьич немедленно отправился в ту полуземлянку, где жил Тынчеров, и через несколько минут новенький, чёрный, самой последней модели приёмник, питающийся от автомобильного аккумулятора, стоял под столом Бориса. Электрик Котов укрепил антенну на высокой сосне, и с этих пор по поручению Павловского кто-либо из комсомольцев или партийцев ежедневно во время передачи сводок Совинформбюро сидел около приёмника и записывал известия, которые сейчас же распространялись по всему госпиталю. Ранее эти известия поступали в госпиталь на второй или третий день. Борис же иногда слушал передачи и немецкого радио, которое вынуждено было признавать поражение войск фюрера, и, ссылаясь на создавшиеся трудности, укорачивать линию фронта. Вскоре, благодаря приёмнику, госпиталь был обрадован вестью об открытии второго фронта – о высадке англичан и американцев на берегах Франции.
