Борис Бужор
ДК

Сонные горожане, до этого дремлющие в ожидании автобуса под козырьком остановки, любопытствуют. Неужели мы такие громкие? Скорее, кажется, все пьяное одурение, выдержать бы часок – отпустит.

– Там, как бы англичанин и немец все правильно и отлично ни сделали бы, русский все равно их в дураках оставляет.

– При чем тут твои тупые анекдоты?

– При том что без самоиронии мне не выжить.

– Хочу шаурму, – резко и вздорно вырывается у Ленки.

– Шаурму? Да ты такую, как сама говоришь, дрянь не ешь.

– Не ем, а сейчас хочу! Почему ты не считаешь меня за человека?

– Э, Лен, постой.

– А я человек тоже, да! Хоть и женщина… Или женщина человеком, как и режиссером, быть не может? Да? Ты молодец, конечно, чистенький, все своим честным трудом добился, без образования – вышел в писатели из поселка своего гребаного, из семьи рабочих. А я – все по блату, москвичка, ВГИК с отличием закончила, режиссером стала, только благодаря тому, что папа у меня народный артист, мама народная артистка. Все по связям. Так все думают. И ты так думаешь! А так я бездарна, да? Сама по себе ничего не стою.

– Вроде я пьяный, не ты. Куда тебя заносит?

Новые возникшие из подворотен кривозубые ротозеи просовывают свои рожи меж прутьев забора. Перехрипываются друг с другом, да перекашливаются. На нас самая обычная одежда, но что-то, понятия не имею что, выдает в нас других людей. Стая бездомных собак нагло перебегает дорогу, большой и мохнатый лидер лает на деликатно объезжающее их авто.

– И ты же тоже считаешь, что я не могу быть режиссером, да? И все потому, что женщина!

Ветер поднимает с асфальта паруса пыли, готовые нести ночь к неведомым горизонтам. Погода портится. Пустой пакет проносится по газону.

– С чего так решила?

– Ты это писал в своем гребаном романе!

– Но это же художественный вымысел.

– Ага, рассказывай мне.

– Да и не так я писал.

– Все так.

Я и жена напротив друг друга – глаза в глаза, как боксеры перед взвешиванием.

Молчание сжигает нервы. Уличный, мать его, театр!

Полночный зритель. Взбунтовавшийся город. Приподнятой падугой незаметно колыхающаяся вселенная.

– Платон, да угости меня наконец-то этой поганой шаурмой. – Ленка прижимается мокрым лицом к моей груди. – Я же тоже человек!

– Да без проблем.

Пока все готовится – за стеклом видно, как нерусский парень в белом колпаке и целлофановых перчатках стелет на стол лаваш и набивает его всякой всячиной, – я пью чай из бумажного стаканчика, бодрюсь, как могу. Ленка дышит мне в грудь, шепчет.

– Какой же ты красивый… До чего же ты, сука, красивый.

За суетой продавца на вертикальной трубе вращается кусманище мяса, от него веет пряностями и Кавказом.

– Спасибо, – выдаю я. – Так ты мне Таньку отдашь?

– Ты можешь не забивать голову работой, хотя бы сейчас? Завтра приедешь в театр и все по-деловому обсудим.

– А сейчас?

– А сейчас ты мой муж, а я твоя жена.

– А завтра?

– А завтра я буду худрук, успешный режиссер, а ты дерзкий парень, который решил выступить против всех.

Подъезжает автобус, увозит с собой зрителей в рассеянный мрак. Собаки разбегаются по подворотням. Проступившие из темноты глаза забулдыг растворяются в зарослях кустов.

– И ты будешь снисходительно на меня глядеть?

– Буду.

– А дома?

– А дома буду тебя любить. – Ленка поднимает глаза и гладит мои плечи.

– За что?

– За то, что ты дерзкий парень, что решил выступить против всех. – Она со всех своих женских сил прижимает меня к себе. – Какой же ты широкий…

– Все готово, возьмите, пожалуйста. – Из окошка волосатая рука протягивает завернутую в бумагу шаурму.

После обеда

И новая театральная жизнь стартанула с места… И понесло… Куда понесло? Да шут его знает. И нам дали в помощь двух художников ДК. И нам выделили комнату для первых репетиций – читок, притирок актеров к тексту. Мы укомплектовались по полной – Танька согласилась принять участие в нашем «Марше одноногих». Ленкина избирательность сыграла в нашу пользу, вздорная актриса, недовольная ролью, что она не Джульетта, а какая-то Кормилица, назло руководству дала добро на работу в нашем спектакле. Тем более главная женская роль, да к тому же – единственная женская любовь. Жена злилась, что странно, почему-то на меня. Да и ладно.

Сама же говорила, решим все по-деловому, как полагается, я приехал к ней в театр… Ленка же сама отвела меня к Таньке, мол, спроси у нее все сам – готова или нет? Актриса оказалась готова, Ленка к такому повороту сюжета – нет.

Первая читка прошла вяло и скованно, с запинками и переспрашиванием. Явились все, кроме Колдая, тот работал, это нормально. У него-то роль – выйти из темноты вначале и в конце на три секунды да произнести одну фразу. Вот и весь бенефис. Все остальное исполнит фактура – большая и суровая, и даже если его герой позабудет текст, это мало кого огорчит, зритель подумает, что так и надо.

Читка проходила в комнате, где, как я понял, базировался Театр семейной трезвости. Стены были залеплены множеством фоток, которые увековечивали всю прелесть безалкогольной жизни. Снимок за снимком, если просматривать слева направо, возникнет ощущение, что глядишь допотопный фильм – счастливые мужики, еще больше счастливые женщины, то они вокруг самовара, то они моржуют возле проруби, то играют в бадминтон. Дальше сюжет о трезвом счастье закручивает интригу – и вот наши отважные герои уже на сцене в балетных юбках, исполняют танец маленьких лебедей. Нелепые, пузатые, рыхлые, задорные, улыбчивые, с тройными подбородками… Под фотографией надпись: «Быть трезвым – это весело».

Над пианино портрет печального мужичка с отважными глазами и напряженными от счастья скулами, вокруг, видимо руководителя это безумия, красовались грамоты и дипломы – за что и как они были получены разбираться не хотелось. А вот откуда подвешенный над ними транспарант, узнать не мешало бы, сгодился бы на спектакль: «Алкоголь – чума двадцать первого века».

– Что дальше? – аккуратно спрашивает Петр, словно за стенами нас могли подслушивать.

– Перекур и еще почитаем, – ответил я.

– Хорошо.

Серега откладывает текст в сторону, залипает в одну из фотографий, на которой черт-те что – мужики и женщины выстроены в шеренгу, их губы измучены улыбками, от этого кажется, что им невмоготу как хочется в туалет.

– Ничего так не провоцирует выпить, как трезвое счастье, – философски изрекает Серега.

Мы выходим подымить через служебный вход к когтистым корням растревоженных ветром сосен. На перекуре приходит беда, откуда не ждали. Танька, ни с сего заводится, как заговоренная.

– Я не понимаю, – точеным коготком стряхивает пепел с длинной сигареты.

Небо заволокло тучами, словно брезентом. Еще с утра накрывшая город пасмурность уплотняется мелким дождем, негодует природа, негодует Танька:

– Я не понимаю, вот про что эта пьеса? Вот ты автор, – глядит на меня, – объясни мне? – Ее грудь вздымается красиво и нервно, голос нарастает.

– Тихо, Тань, тихо, – пытаюсь успокоить, пусть выговорится, но не громко, а то в муниципальном при Ленкиной диктатуре кто ей даст такую возможность? Был бы я ее начальник, конечно, оборвал бы на полуслове, а тут остается только терпеть, никакого же рабочего договора между нами нет, Таньке ничего не стоит развернуться и послать нас ко всем чертям. Пусть продолжает, только не уходит. А то тут и ДКашные художники вышли покурить, – услышат, а тут на меня актриса кричит – перед ними свой авторитет терять нельзя.

– Платон, ну, не понимаю, почему вот я… Лично я, должна сочувствовать главному герою. Он ни то, ни се – ни рыба, ни мясо.

– Да это же моя проблема, я за героя отвечу, – хочет вмешаться Серега.

– Ничего не ответишь, на таком материале мы не выедем, понимаешь? А главное – нет трагедии в пьесе, даже любовной линии нет, в ней ничего нет!

Сыч отходит в сторону, его ветровка поднимается на ветру, словно плащ воина, достает из сумки чекушку, да с таким героизмом, словно Персей голову горгоны Медузы… Петр каменеет. Косится на меня, мол, ты главный, останови его, как это он может пить на репетиции? Да его директор и худрук театра остановить не могут, думаю, глава управления культуры с этим не справился бы.

– Ну, что это такое? – Танька лютует, переглядываюсь с Серегой, тот подавлен – все из рук вон плохо.

Первая репетиция, а уже раскол: группа глубоко мыслящих праведников – Танька и Петр, группа глубоко пьющих грешников – Сыч, начальствующая группа – я и Серега. Театр, мать его, не успел образоваться, а уже раскололся. И каждый же прав, жаль, что только ты один это понимаешь… Ты понимаешь всех, тебя никто.

По окнам колотил дождь, мы читали пьесу, я старался вежливо все разъяснить – каждый момент. Серега занимался конкретно Танькой, сидел рядом, пояснял, как первокласснице, каждое слово.

– Ничего не понимаю, – сопротивляется актриса.

– Да потому что ты тупая, – срывается Сыч. – Вы там все в вашем муниципальном совсем с катушек посъезжали от своей звездности! Вот, – хлопает меня по плечу, – драматург. Вот, – кивает в сторону Сереги, – режиссер. Это их проблемы, они решили, что смысл есть, объяснили тебе, что с тебя требуется, – все. Больше тебе знать ничего не надо. Куда ты лезешь?

Танька выдерживает паузу, набирает воздуха – готовит себя к величайшему скандалу.

– Все сказал? – «Примадонна» берет разгон. – Да ты хоть понимаешь на кого свой рот открываешь?

Молния на миг освещает кабинет трезвости, закупоренный воздух накаляется. Все сейчас полетит в тартарары.

– Тише! – выкрикиваю я, чувствуя, как мои слова тонут во всеобщей брани.

– Ты не меня затыкай. – Танька откидывает листы в сторону. – Ты его заткни.

– А что, я неправ? – Сыч продолжает бунтовать.

– Ребята, – пытается влезть Петр. – Ребята, успокойтесь.

Потолок гремит, под светом ламп обостряются трещины далеких времен.

– Э, кукловод, молчи, тебя не спрашивали.

Молния за молнией. Танькины губы продолжают шевелиться. Скулы Сыча обнажают жилистый надрыв… Сумрачный угол вырисовывается фосфорными очертаниями Петра.

– Ребята… – повторяет он раз за разом.

– Тихо! – взрывается Серега, следом гремит гром.

– Тихо! Да успокойтесь же вы!

Собрать актеров с разных театров вместе оказалось, все равно что смешать водород с хлором.

– Это вы там, – Танька привстает, – в своем областном зажрались, ни спектаклей нормальных, ни людей. Непонятно только, за что вам деньги платят.

– Деньги, – хохочет Сыч.

– Нам бы ваш бюджет.

– Да на хрен вам наш бюджет, у вас никакой фантазии. Только свои танцульки да комедюльки ставить и можете! Вас критик энурезный похвалит, вы и рады, себя чуть ли не Элиной Быстрицкой провозглашаете. Вот вам, – Сыч показывает на фотки «трезвенников», – только с ними и конкурировать.

– А вам инвалидов по пригласительным развлекать, все равно к вам больше никто не ходит.

Сейчас затрещавший по швам новоиспеченный театр бомбанет, разнесет ДК в пух и прах. Да что там ДК… Город. Поднятое под небеса пламя узрят театры мира другого и пристыдятся спокойствия своего, позавидуют темпераменту нашему провинциальному, что спичечным коробком всю планету озарить может.

– Все! – срываюсь я и распахиваю окно.

Свежая, только сорвавшаяся с небес вода вливается в кабинет. Ветер сметает со стола листы, срывает со стен грамоты и фотографии… Счастливые лица и бумажные заслуги осенней листвой слетают в темноту.

– Давайте текст читать уже, – подхватывает Серега.

Отдаляющийся гром шумит уже далеко за городом. Лица актеров напряжены – непробиваемы и враждебны. Продолжать репетицию смысла нет.

Все разошлись на репетиции по своим театрам. Мы с Серегой остались одни. Закрыли кабинет, отдали вахтерше ключи. Спустились к художникам в подвал – дверь оказалась закрыта. Вернулись на вахту, спросили.

– Не видели ли их?

– Да они на обеде, – сонно отвечает вахтерша, разгадывая сканворд. Фойе по-прежнему пахнет кофе и валерьянкой, пространство кажется недвижимо.

– И давно? – интересуется Серега.

– Да уже с час.

Мы остаемся ждать. Глядим на развешанные по всем коридорам фотографии – со Дня города, со Дня молодежи, с Первого мая, со дня школьника, со дня туриста… Бесконечное множество дней. Шмели, мухи, цыгане, музыканты, певцы, танцоры, дети с бантами… У расписания множества кружков висят памятки с красными словами «внимание». Читаю одну из них:

«Если вы стали жертвой изнасилования, ни в коем случае нельзя до прихода полиции смывать с себя следы грубости и особенно – сперму маньяка…»

Как ни странно, рядом висит афиша детского ансамбля «Букашки».

Мы изучили все, что можно было, художники не шли, настроение портилось.

– Да где они есть? – кипятится Серега.

– Да пес их знает, – отвечаю я… Больше переживаю за другое – как помирить и объединить этих актеров? Как?

Походили еще, покурили, что делать?

Решил заглянуть к директору.

– Он на обеде, – с ходу отвечает мне пасмурная секретарша.

– А когда будет?

– Позвони и спроси. Я почем знаю.

– Но ведь уже часа три, – возмутился я. Секретарша подняла на меня глаза.

– Молодой человек, что вы от меня хотите?

– От вас? Ничего.

– Ну тогда не мешайте мне работать…

Душный мир ДК оставался недвижим. Лишь из музыкальной студии на первом этаже высокий и рыжий мужик изредка выходил покурить, не спеша поднимал на нас свои увеличенные стеклом очков глаза и скрывался из виду. Хлопала дверь, мужик возвращался и с ленивым любопытством заново рассматривал нас, словно уже успел позабыть и видел впервые. Потом, ступая по коридору, косясь на фотографии, афиши и расписания кружков, тихо комментировал:

– Ох, блядь, ебанись…

Словно он только понял, куда его угораздило прийти.

– Да где они все есть? – не выдержал Серега. – У нас же дел море, нам все нужны.

– Азим Газизович, наверное, после обеда на совещание поехал.

– И как часто он на совещаниях бывает?

– Да целыми днями.

– О чем столько совещаться можно?

– Начальство, – обреченно разводит руки вахтерша.

Ничего не остается, как устроить срочное совещание уже в нашем личном «кабинете», после спертого воздуха ДК хвойный ветерок приятно остужал саднившее внутри раздражение. Подошва кроссовок проваливается в землю, грязь налипает, ну и черт с ней, подсохнет – сама отвалится. С листвы падают капли, но ее, слава богу, немного – все больше хвои.

– И как тут не пить? – Серега откупоривает зажигалкой бутылку пива. – Правда, денег почти не осталось.

Я с силой выбиваю из пачки сигарету, спрашиваю у худрука зажигалку, закуриваю и листаю на сотовом новости города. Заголовки следуют один за другим: «Неосторожность могла быть причиной взрыва бытового газа в жилом доме, в результате которого трагически погиб сын мэра», «Горожанин убил пинком мочившегося в подъезде дебошира», «Местный роспотребнадзор советует делать селфи с портретом на голове», «Городской ансамбль „Танцы-пляс“ стал всемирным победителем фестиваля „Помпадур“»… Читаю дальше… «Новая премьера Муниципального театра драмы – Шекспир на два миллиона»… «Областной театр – пришло время любви»… А где про наш? Эх, Алексей-Алексей… А вот: «Новый театр – новые горизонты».

Открываю заголовок, новость хороша, выверена, заманчива, да уж – пока что Библиотекарь единственный профессионал в нашем коллективе, не зря вчера мне выслал груду текста на согласование, я согласился с каждым, и теперь он заполонит всю прессу, в этом я не сомневаюсь. Сереге я не сказал, но сам, конечно, уже давно знал, что у Лехи, несмотря на его закрытый образ жизни, имеется доступ к любой городской печати. Даже к бюджетным «Городским вестям» и комбинатовским (поддерживающимся заводом) «Вестям города». Откуда у Библиотекаря такие связи? Даже у меня, когда я выполнял в бывшем театре функцию по связям с общественностью, таких не имелось и в помине.

– Про нас снова пишут, – как-то робея, говорю Сереге.

– Это и пугает.

– Меня тоже… Театры уже начали подготовку вовсю, а мы? За сегодня ни черта ничего не сдвинулось! От читки толку никакого. Все заново! А когда теперь всех их вместе соберешь?

– Нам нужен помреж, нам нужен завтруппой, чтобы по нашему приказу актеров обзванивал и время назначал, монтировщики, в конце концов…

– Ага-ага, а еще гример, костюмер, хер с горы… Забудь, у нас этого нет и в ближайшее время не предвидится.

– Да я знаю. И зачем я тебя послушал? – Серега глотнул немного пива, накинул на голову капюшон – мерзостный дождь словно телевизионные помехи снова заполнил пространство.

Я уверен, в муниципальном театре уже вовсю завпост и завхоз реализовывают смету к спектаклю, что составила Ленка, – ищут реквизит по городу и интернету, договариваются с мастерами по декорациям, а может и того лучше – мастера уже принялись за работу. Я жену знаю – отлагательств не терпит. Она выдрессировала своих работников до предела, все как по струнке ходят. Бывшему худруку, что был до нее, Болтагаеву о таком можно было только мечтать. Сценографию Ленка взяла на себя, роль художника по костюмам тоже – было бы хорошо у нее взять сегодня эскизы, посмотреть. Хотя…

В областном театре тоже не лясы точат, после трех премьерных провалов им, кровь из носа, нужен хит. Будет фиаско – Француз слетит с места худрука, к бабушке не ходи. Для него «Коварство и любовь» – последний шанс. Все это знают, на этот раз он выложится по полной, из кожи вылезет, но сделает хорошо, как раньше… А раньше, когда только вступил на должность, спектакли он ставил, будь здоров, зал на семьсот человек собирал стабильно, лауреатом самых престижных фестивалей бывал – многие постановки по Европе с успехом катались.

А мы стоим у поваленного бревна, промокаем, погружаемся в рыхлую, игольчатую от сосен землю и ждем конца обеда… Обед не кончается. Мы еще многое не знаем, к примеру, что обед в ДК не кончается уже давным-давно – может быть, даже с советских времен.

– Вот, наша первая грамота. – Серега срывает этикетку с пива и вешает на дерево – «Пикур», а ниже – «Из соловьиного края».

– За что?

– За безнадежность.

Платон Сергеевич

На следующей день, чтобы застать художников, мы пришли до обеда. Они из поролона делали детский костюм конфеты.

– К грядущему празднику, – говорит Лидия Сергеевна, затягивая веревочкой поролон.

В подвале сыро и масляно, пахнет краской и деревом. Пол скрипит, как палуба корабля – никогда не плавал, но по фильмам знаю. На полках куча с подсохшими пятнами флакончиков, скрученных в три погибели тюбиков, коробочек с краской, пузырьков, баночек – в одной из них, чувствуется, ацетон. Широченный стол с красной тряпкой, Катя к ней приклеивает звездочки из фольги. Зеленая прядь волос закрывает глаза, она ее смахивает рукой, дотягивается до кофе в бумажном стаканчике, делает глоток и продолжает… В деревянном углу тускло мерцает экран компьютера. Окна заколочены – солнцу не пробиться – электрическое заточение.

– А что за праздник? – присаживаюсь я на маленький стульчик.

– Первое мая, Девятое мая, День защиты детей, – вздыхает Лидия Сергеевна.

– Нам нужна ваша помощь.

– Мы знаем, Азим Газизович нам сказал уже… Ну что, Кать, поможем ребятам?

– Поможем. – Девушка встает, разминает хрупкие плечи. Очень даже и ничего эта Катя, если бы не эта зеленая прядь…

– Я пьесу прочитала, – пожилая художница откладывает костюм конфеты в сторону. – Там такой сюрреализм.

– Верно, – включается Серега.

– У меня пара идей появилась. Да, Кать?

Катя молчит и допивает кофе.

– Каких? – интересуюсь я.

– У нас декорации с детского спектакля «Посвящение в пешеходы» остались, можно их использовать. Да, Кать?

Катя бросает стаканчик в офисную урну.

Серега встревоженно чешет косматую голову.

Нас отводят в «карман» – хранилище всех декораций ДК… Проходим за кулисами. На сцене в это время идет репетиция. Маленькие школьницы трясутся у микрофонов, дребезжащим голосом по очереди, каждый по строчке, читают стих.

 
– Майский праздник
День Победы
Отмечает вся страна,
Надевают наши деды
Боевые ордена.
 

– Ближе к микрофону! – взрывается по правое плечо.

Мы тут же приседаем – инстинкт самосохранения. Пепеляще осколочная волна, вздымая на затылке волосы, проносится над головой.

Алевтина Васильевна огненными губами воспламеняет сумрак зала. Удушливая копоть словно рой черно-черных насекомых надвигается из-за ее спины.

Все застывают, только одна девочка, словно переступает через растяжку на минном поле, пододвигается к стойке.

 
– Их с утра зовет дорога
На торжественный парад.
И задумчиво с порога
Вслед им бабушки глядят.
 

– Ты понимаешь, что читаешь? Понимаешь? – худрук и главный режиссер ДК забирается на авансцену.

Юные артистки расступаются. Карательница всей своей мощной фактурой надвигается на выбранную жертву… Красное пятно света над локтем Алевтины Васильевны напоминает повязку.

– Ты понимаешь, что читаешь? Понимаешь?

Кажется, что девочка сейчас свалится в обморок – она бледна, нижняя губа дрожит.

– Ничего ты не понимаешь. А стих про Победу! Про большую Победу нашу. Что ты своей башкой киваешь? Ты хоть знаешь, что такое Бухенвальд?

– Нет, – изрекает девочка, возможно, что это ее последнее слово при жизни.

– Не знаешь, – закатывается смехом Алевтина Васильевна. Ее руки трясутся в праведном гневе, а вместе с ними и вся сцена. – Вот поэтому и блеешь, как овца. Там детей жгли, вот такую, как ты, жгли, такую, как она. – Она тычет ярко-когтистым пальцем в сторону случайной школьницы. – Таких, как вы!

Из неведомых закромов кулис веет горелым мясом.

– Вот были бы вы там – вас бы первым делом сожгли. Завел бы дядя фашист тебя в крематорий, дверку закрыл бы, и все – блеяла бы ты уже обугленная. Да? И никто бы о тебе не вспомнил. Прах с грязью да с говном перемешали бы и все. Что ты молчишь? Да?

– Да, – вырывается у девочки.

– И не стояла бы ты здесь передо мной, нервы бы мне не трепала. – Алевтина Васильевна извергает словесную лаву, градус темперамента зашкаливает – вот-вот и будет точка кипения. – А ты стоишь… Стоишь и блеешь! А надо рассказывать стих громко, отчетливо, понимаешь? Хотя, что ты там понимаешь башкой своей овечьей. Даже кричи во весь голос, все лучше, чем твое блеянье… Или ты, может, Родину свою не любишь? – Режиссерша ДК внезапно затихает, хитро насупив брови. – Не любишь?

– Люблю. – По лицу девочки катятся слезы.

– Может, ты подвиг дедов и прадедов своих, ду… – Режиссерша хочет сказать «дура», но останавливается. – Не чтишь?

– Чту. – Маленькая грешница уже готова к покаянию за все… За всю свою распутную жизнь… Глаза ее чисты и просят прощения.

– Вот любишь если, чтишь если, то тогда кричи, надрывайся! Чтобы стыдно за тебя не было! Чтобы гордость за наш народ у людей была! Чтобы видели люди, как Родиной гордиться надо.

– Валим отсюда. – Серега шутливо прячется за боковой кулисой.

– Не пугайтесь. – Лидия Сергеевна снимает амбарный замок. – Это она ко Дню Победы репетирует – театрализованное выступление делает.

Отодвигается створка мощной и стальной двери, такую бы в Средневековье на вход в крепость, ни один захватчик бы не пробил.

Тусклый свет сменяется ярким.

– Это пиздец, – первое, что говорит Серега.

На нас наваливаются фанерные руины давно прошедших праздников и утренников. Картонные огрызки деревьев, обломки досок, потускневшие стенды, щиты, лестницы и заваленный рухлядью огромный плакат с торчащей залысиной какого-то депутата.

– Где-то тут были. – Лидия Сергеевна невозмутима.

До «где-то тут» мы разбирали полдня весь хлам, потрепанные декорации выносили на сцену, раскладывали, рассортировывали.

– Не так я представлял работу директора, – нахватавшись заноз и вспотевший, как черт, хриплю я, когда приставляю к стене макет избушки.

– А думаешь, работу худрука я так представлял? – сипит Серега, выволакивая на сцену скрученный транспарант.

Появляется Алевтина, следом, как верные стражи, три женщины. Стальной блеск глаз, тройные подбородки, укороченные юбки.

– Вы что творите? – Алевтина Васильевна упирает руки в бока.

– А что? – Какой вопрос – такой ответ – так же дерзко отвечает Серега.

– Аккуратнее, – шепчу я, пытаясь вытащить «волшебное зеркало» с нарезками фольги вместо стекла. – Они же нас сейчас съедят.

– Кто вам разрешил? – Предводительница идет в атаку, и это естественно, мы же разворошили ее логово, вторглись на ее территорию, нарушили вековой покой ДК…

Мы выходим навстречу Алевтине и теткам – видимо, руководителям кружков и театров. Сталкиваемся в середине сцены. Глядим друг на друга в упор. Вот тебе, блин, спектакль, заполняйте зал, глазейте – сейчас начнется…

Когда-то я воровал металл, чтобы выжить. Работал в бригаде у Палыча, порой были конфликты с другими такими же, как и мы, романтиками поселковой окраины. Барогозили, толкались, грызлись. Даже с цыганами дрались за чугунные плюшки. Всякое бывало. И случалось так, что сердце уходило в пятки, что дрожь сковывала зубы – слово и не сказать, а раз, уползая от спецназа по трубе, обоссался. Ничего страшного, казалось, что все забылось. Да вот, как бы не так…

«Show Must Go On».

– Вы здесь еще никто! – начинает Алевтина.

Речь ее судорожна и нервозна, все ясно – директор ее предупредил, приказ свыше тоже озвучили. Она бессильна, просто хочет взять на понт. Да хер тебе по бороде!

– Женщина, освободите, пожалуйста, сцену, вы мешаете работать… – говорю я, стараясь оставаться невозмутимым.

– Женщина? Ты с кем так говоришь? Я худрук городского Дворца культуры! Я двадцать лет уже в культуре.

– Поздравляю, – перебивает Серега.

– Ты сейчас, мальчик, на улице поздравлять бомжей будешь.

– Сцену освободили, кому сказано! – раздается из-за спины Алевтины Васильевны.

– Я двадцать лет в культуре, а он меня женщина… пиздюк этот, – надрывается худрук ДК.

Вспоминаю Палыча, тот подобные разборки вел как надо – выслушает с поникшим видом оскорбления и наезды, подпитает соперника уверенностью, а потом – раз, как отмочит. Да так, что оппонент сразу дар речи теряет, ему только и остается или кинуться драться, или замолчать.

– Почтовая лошадь двадцать лет письма возила, а читать не научилась.

Вырывается у меня со смехом… Эффект ядерной бомбы.

Алевтина Васильевна встает на дыбы, кричит, ее верные стражи ей вторят.

На крик выходит уборщица в синем, смиренно созерцает конфликт. Еще какие-то люди выглядывают из-за пианино. Даже мужик в больших очках из звуковой студии подтянулся. Не сразу разобрал, откуда шумят. Медленно и очень вдумчиво повернул свою большую и рыжую голову в нашу сторону. И замер от любопытства, бормоча:

– Ох, блядь, ебанись…

Алевтина Васильевна и ее подчиненные, кажется, сейчас ринутся нас топтать. А нам как в ответ поступать? Женщин бить вроде бы нехорошо.

ДК пробуждается! Кофейно-валерьяночное спокойствие обретает смысл.

– Покиньте сцену, сами не работаете, нам не мешайте! – свирепеет Серега.

Одна из верных стражей заприметила «волшебное зеркало».

– Это мое! Куда вы его? – Она засеменила толстыми ногами на тонких шпильках к растрепанной декорации. – Это же «портал времени» из моей сказки! Куда вы его?

Руководительница расталкивает меня и Серегу, прорывается к своему порталу. Из-за длинных каблуков и выпирающих с боков килограммов она напоминает слона на костылях с картины Дали, обломятся сейчас, и все, крах…

– Туда же дети заходят и в другой мир попадают, – совершенно беззлобно вырывается у женщины.

– Все хорошо, никуда мы его не денем… – Я подхожу к ней – раскисшей и опечаленной.

– Точно?

– Ручаюсь.

Алевтина щурится. Растеряна, от этого еще злее:

– День, два, на улице будете свой спектакль на помойке ставить! – угрожает она напоследок, косясь на давшую слабину коллегу, как на предательницу.

Моргает красным светом фонарь. Скрипят половицы подмостков. Худрук вместе со своими стражами уходит во мрак, но на полушаге застывает, оборачивается в нашу сторону и выплевывает:

– Всех вас в топку вместе с цыганами отправим…

Кажется, последняя фраза мне послышалась.

На сегодня мы победили. Что завтра? Не знаю…

И пока театры репетируют свои будущие премьеры, мы устраиваем разборки с Алевтиной и ее охраной. Перспективно…

Расчистив весь «карман» и разложив все обломки декораций, позвали Лидию Сергеевну.

– Ну где тут, вы говорили, декорации с этих?.. – выдыхаю я, весь пыльный, исцарапанный, перепачканный краской, воняющий затхлостью. К мокрым рукам налипло всякой мелкой дряни – все зудит и чешется.

– «Посвящение в пешеходы», – поправляет художница.

– Да-да.

Заходим в «карман».

Серега стряхивает с кудрей опилки. Оттопыривает пологий ворот футболки, дует на себя, чтобы хоть как-то остудить. Пахнет он явно не лучше меня.

– А вот он. – Лидия Сергеевна стучит по трухлявому пандусу, такое ощущение, что по нему еще Ленин на броневик забирался. – Мне кажется, хорошо подойдет.

Серега с печалью глядит на перекошенный временем помост.

– Видимо, в пешеходы нынче уже не посвящают.

Я поднимаю голову. Огромный плакат. Все тот же депутат – залысина после разборки хлама, загораживающего его лицо, приобрела вполне неплохую прическу. Сочная улыбка, подпертая тройным подбородком, расползается по лицу. «Выборы главы и собрания депутатов», а ниже: «За Лупина!»…

– Залупа нам, – по-своему читает Серега.

Все, что вынесли на сцену, надо убирать обратно.

Вытащив разваленный пандус, из которого все сыпалось и выпадали деревяшки, затащили весь фанерно-дощатый лом обратно в «карман». Еще раз оглядели добытое. Любой зритель поймет, что такие декорации двух миллионов не стоят точно.

– А у меня еще спектакль сегодня. – Серега садится на деревянный край помоста.

– Какой?

– Мольер, будь он неладен, «Тартюф».

На Viber проходит сообщение. Да там, пока «карман» расчищали, новостей набралось на десять лет вперед. Аккуратно вожу пальцем по экрану, пытаясь не заляпать сотовый грязными руками. Ленка и Библиотекарь. Сначала читаю Леху:

«Привет, Платон, чтобы лучше знать тему, мне нужно репетиции посмотреть, скажешь, когда будет».

Скажу, конечно, знать бы самому.

Ленка понаписала куда больше – сообщений двадцать прислала. Последнее мало о чем мне могло сказать:

«Платон, ты где, что молчишь?»

А дальше расспросы, мол, как дела, что там у тебя с театром?.. Что у меня с театром? Отвечать не хотелось, стремно. Единственное, что я мог написать: «Лен, ты права, зря я за все это взялся».

Директора ДК мы в своем кабинете не нашли, секретарша сказала, что утром он был на совещании в департаменте, а потом поехал на обед… После двух, может быть будет – точно никто не знает.

Серега отчалил в свой театр, а я остался наедине со своими печальными мыслями. Курил, пил кофе из автомата, глядел на служебный ход городского Дворца культуры. Все тот же рыжий мужик из студии выходил покурить. Несколько шумных школьников, слушая на мобильниках рэп, зашли внутрь… И больше ничего.

Хмурые тучи тянулись вереницей грузовых вагонов, волей-неволей вспомнилась тут родная железная дорога, темные ночи, нервное ожидание поездов, запах масляных шпал, скользкий свет вышек, терпкий дым Палычевой «Тройки». Вроде еще недавно воровал чугунные плюшки, а теперь создаю театр.