Борис Бужор
ДК

Мишка и Сашка – артисты муниципального театра с подозрением на него косятся. Отходят в сторону.

– Слушай, – обращается к нему Серега. – Шел бы ты лучше домой, начальство еще тут.

– Вот это прекрасно. – Сыч снимает очки, слепо щурится и тревожно задумывается. Его нескладное, высокое и худое тело безмятежно покачивается на стремительных сквозняках городской возвышенности.

– И правда, домой тебе лучше… – начинаю я.

– О, – Сыч надевает очки, приглядывается ко мне. – Епт, драматург, уже классик, а еще в здравии. Сейчас исправим. – Актер разминает шею.

– Да тише, – улыбаюсь я…

– Да что там драматург. – Он наклоняется к нам ближе, точнее, пошатывается в нашу сторону. – Ладно пьесы, мы смирились, но пришла беда откуда не ждали – начал романы писать.

– Спасибо, конечно, но тебе и впрямь домой лучше.

– Э-э-э, следи за мной – потом новый роман напишешь…

– Про что?

– Про то, как главный герой, – Сыч раскрытыми ладонями обозначает себя, – то есть я, посылает свое начальство на хуй…

Он хочет рвануться в ресторан, мы его удерживаем…

– Стоп, – Серега говорит как можно тише, чтобы не привлечь внимания. Даже он, еще недавно бушующий, на фоне Сыча кажется паинькой.

Ведем его подальше от входа.

– А ты, – показывает на меня пальцем. – Создашь для меня пьесу, я там буду играть главную роль и всех убивать.

– Создам, сочиню, сотворю…

– А не сотворишь, всех начну убивать прямо сейчас.

Сыч, улыбаясь, склоняет сонно голову. Заводим его в ивовые заросли, сажаем на лавочку.

– Может, тебе такси вызвать?

– Такси? Мне? – Сыча бьет припадок смеха.

– Что смеешься? – Серега оглядывается по сторонам. – Тебе.

– Мне? – Сыч гогочет на весь проспект.

Столпившиеся за кофейным киоском таксисты оглядываются.

– А ты? – косится Сыч на Серегу. – А ты… Тебя мы возьмем на главную роль.

– Возьмешь, возьмешь.

– А потом уволим.

– За что? – смеется Серега.

– За пьянку. А знаешь почему?

– Почему?

– Да потому, что ты алкоголик… – Сыч выдавливает из себя еще несколько гоготаний и, блаженно замерев, кладет голову на плечо. – Алкоголикам у нас места нет.

– Куда его теперь? – Я протираю тыльной стороной ладони вспотевший лоб.

– На сцену, – сквозь сон бормочет актер.

Поразмыслив, находим выход. Обхватив с двух сторон, слава богу, актер включает «автопилот». Вместе с «автопилотом» включается и радио – Сыч запевает:

 
Вот и осталось,
Лишь снять усталость,
И этот вечер,
Мне душу лечит…
 

Тащим его к служебному входу.

 
– О-о-о-о-о,
Зеленоглазое такси…
 

Заносим разрывающееся от песни тело в театр. Петляем ковровыми и мрачными коридорами в поисках гримерки. Бережно укладываем на диванчик, укрываем первым, что попадается под руку, а попадается клетчатый плед.

– Под лаской плюшевого пледа, – как колыбельную напевает Серега – забота о ближнем его значительно отрезвила.

– Нет, не то, – перебивает сквозь дремоту Сыч. И с большим надрывом оглашает пустой театр хитом восьмидесятых:

 
– О-о-о-о-о,
Зеленоглазое такси…
Притормози, притормози!
 

На полуслове смолкает. Замирает в улыбке и обретает мирный сон.

В полумраке огромных зеркал и настенных грамот пробираемся в фойе. Через него уже возвращаемся в ресторан.

Культура города бесчинствует.

– Пошли отсюда? – говорит Серега.

Я сквозь пьяный гам подхожу к жене.

– Лен, я отойду.

– Хорошо, Платон, – с должным официозом отвечает она.

– Если что, я на сотовом, звони.

Уже выйдя на улицу, слышу голос Олеськи:

– Такси вызвала, жду… Не кричи на меня.

Спустившись вниз по улице, я беру в супермаркете бутылку текилы и лимон.

– Э-э-э, – тормозит Серега, – у меня на такое денег не хватит.

– Не волнуйся, я угощаю.

– Спасибо и, ну если не сложно, можешь еще по баночке пива взять?

– Могу…

Вечереет. Мы выбираемся к парку, на асфальте играют ветвистые тени деревьев, скамейки пустуют, вдаль убегает тусклыми фонарями сиреневый бульвар. Издалека доносятся тяжелые басы, видимо молодежь припарковала машину на площади Маркса, скучковалась и курит кальян. Сейчас это модно. Тополиная высь полна птичьим трепетом, туманный сумрак женскими голосами.

Размещаемся на старой, оставшейся от Союза, лавочке. Сквозь кусты видно, как напротив уличной эстрады под лучами горбатых фонарей мужики играют в шахматы. Сколько себя помню, шахматные партии в этом месте разыгрывались всегда. Сначала играли деды, видимо вымерли, на их место пришли преемники – более молодые и не менее энергичные. Приятно знать, что, когда я в этом мире закончусь, жизнь под светом еще больше сгорбленных временем фонарей не остановится, явится другое поколение, чтобы продолжить нескончаемую игру, ловящую случайные взгляды таких же, как и я, прохожих.

– Стаканчики забыли, – пеняю я сам на себя.

– Говно вопрос – из горла, что ли, не пил?

– Пил.

Сворачиваем пробку, делаем по смачному глотку, кусаем лимон прямо с кожурой.

– А я гляжу, ты хорошо живешь? – выдыхает Серега и делает глоток.

– Не жалуюсь.

– Везет. У меня все наоборот.

– Знаешь, я, когда в театре работать начинал, аванс или зарплату задерживали, пешком до работы ходил.

– О, – воодушевляется Серега. – Я до сих пор хожу…

Швейцер на удивление протрезвел, речь его стала слаженнее и спокойнее.

– Знаешь, – новый хмель приятно кружит голову, язык развязывается, – я когда-то хотел разрушить все это.

– Не понял?

– Ну, вот все, что ты видел сегодня вечером.

– И как?

– Да что-то не вышло.

Делаю глоток, передаю бутылку актеру.

– Не огорчайся, тебе, вон, любой завидует из нашего театра, да, я думаю, и из твоего бывшего тоже – заметил, с какой ненавистью на тебя глядят. – Серега ладонью поправляет растрепавшиеся кудри. – А о тебе я наслышан, звезда культурного подполья… Ты зачем свой спектакль отменил?

– Назло, – вдыхаю аромат изуродованного нашими челюстями цитруса…

– Назло? – Пауза…

Издалека слышится песня:

 
Закрой глаза, всё постепенно,
и тебя тут никто не заменит…
 

– Да, назло.

– Вот это правильно.

– Мне скучно… Нет, я так всем доволен, просто хочу что-то сделать.

– А давай свой театр сделаем? А? Я так об этом мечтаю. Без всего этого говна.

– Какого говна?

– Но ты понимаешь.

– Понимаю.

Снова делаем по глотку текилы. Закуриваем. Ровный дымок одурманивает парковые заросли.

«Я устраиваю рамс, ты ставишь шах и мат…», – слышится из другого мира.

Мужики-шахматисты поругиваются. Один из них, что в качестве зрителя, громко резюмирует:

– Ну, вот и доумничался – хуй на пешку обменял.

Он поднимает голову, замечает нас – притаившихся в кустах, строящих масштабные планы.

– Что нам для этого надо? – Я прокручиваю в голове все возможные варианты.

– Ты серьезно?

– Да.

– Ну, в первую очередь нужна сцена, площадка, зрительный зал, свет, звук, более-менее пригодное для этого здание. – Серега глядит себе под ноги, чувствуется, как в голове его ворочаются мысли. – Актеры. Ну это ладно, мы могли бы их поначалу сами пригласить из других театров, кто нам нужен. Да не, ты не забивай голову, это я так сказал – помечтал.

– А если я найду тебе все это, то что? – Мой язык начинает заплетаться.

– Да не знаю что. – Серега злится. – Ты хоть представляешь, что значит театр?

– Не хуже тебя, – резко отвечаю я.

– Так ты серьезно? – Пара вопрошающих глаз восходит из темноты, Серега берет из моих рук бутылку, остервенело, без всякой меры, отхлебывает текилу. – Ты серьезно?

– Серьезней некуда.

– А тебе зачем это надо?

– А чтобы вон, – указываю рукой в сторону музыки, – говна такого поменьше в городе было.

 
Между нами тает лёд,
пусть теперь нас никто не найдёт.
Мы промокнем под дождём
и сегодня мы только вдвоём…
 

– Все-таки я тебя не понимаю, у тебя же и так все хорошо…

– А ты пока не пытайся, – с небольшим наездом отвечаю я, хотя, честно, я сам еще до конца не понимаю – зачем мне сдался этот театр? Просто какая-то потаенная мысль в голове нашептывает, что надо, а зачем? – объяснять не хочет.

Пейзажи парка в пьяных глазах обретают таинственность и заповедность. Мы, громко разговаривая, проходим мимо шахматистов и вываливаемся на бульвар. Пошатываясь, движемся в сторону памятника террористам. Да, как ни странно, в нашем городе такой имеется – поставлен в советское время народовольцам, пытавшимся убить царя. Из темноты на свет фонарей тянутся одуванчики. По левую сторону едва озаренной электричеством кирпичной стене параллельно нам кинолентой тянутся непонятные надписи. Попадаются граффити и портреты Че Гевары.

– В нашем театре, – на удивление голос Сереги добреет, взгляд устремляется вперед, – не будет группировок из выскочек и стукачей… Бюрократии, пошлости, лицемерия, а главное – никакого тщеславия и высокомерия, в общем, всех этих актерских понтов. Никакой звездности, только искусство… И только свобода!

– Утопия. Театр без говна неизбежен, – закуриваю, аккуратно оглядываюсь – нет ли ментов. – Строить театр, где все будут честные и любить друг друга, все равно что строить коммунизм.

Серега пытается меня перебить и оспорить.

– Ты просто не знаешь. А я достаточно повидал, все может, поверь мне.

– И дело даже не в театре. – Я продолжаю свою мысль: – Ты собери просто человек тридцать в один коллектив, назначь начальников, объедини их общим делом, необязательно театром – любым. И как только начнутся первые успехи, все будет так же, как в нашей среде – бюрократия, лицемерие, как ты там еще сказал – пошлость. А главное – зависть, и еще это – острое чувство несправедливого отношения к себе. Человечество в целом и театр в частности без этого невозможны, понимаешь?

Миновав случайных пешеходов и бегущих навстречу в наушниках спортсменов, проходим небольшой мостик. На стальных прутьях перил висят замки – глупая примета, дающая надежду на прочность браков. По тонкой воде под нами проплывают утки, слышно, как они крякают и плещутся в заваленной пластиком куге.

Из глубины посадок доносится шум баяна. Наверное, в санатории возле минеральных вод веселятся ветераны.

– Понимаю. – Серега делает снова значительный глоток из заметно опустевшей бутылки.

– Нас изуродовала провинциальная лесть восторженных пиздадуев – надели каждому по короне, только полцарства и коня в придачу не дали.

– Но мы строить будем? – спрашивает Серега, видимо, потеряв нить моего разъяснения.

– Будем… – отвечаю я, выбора все равно нет – лучше заниматься делом, чем смирением. С недавних пор я стал идейным националистом, скептиков, твердящих: «Зачем это надо?», «Это невозможно», «Я тоже когда-то хотел…», – готов расстреливать на месте.

Подходим к подножью памятника террористам, больше похожего на уменьшенную копию Стоунхенджа. Ей-богу, не монумент, а мистическое строение друидов какое-то. На каменном помосте девять напоминающих парус пилонов, наверху их объединяет большое и широкое кольцо. Кольцо, помню, рассказывали в школе на факультативе по краеведению, символизирует съезд народовольцев, спаянных единой идеей. Фамилии говорили, но я их, конечно, забыл.

– За нас! – Серега поднимает бутылку вверх.

Притаившаяся на скамейке парочка быстро встает и уходит прочь.

– Потише, – смеюсь я. – От тебя люди бегут.

– Но ты со мной?

– Нет. – Вырываю бутылку, достаю из кармана остатки лимона. – Это ты со мной.

– Ладно, мы вместе. Так идет?

– Идет.

Осушаем бутылку. Морщимся, доедаем лимон.

Никого, кроме нас. Музыки уже не слышно. В просвете тополей ясное и глубокое небо. Свет ближайшего фонаря освещает наши пьяные лица. На обратной стороне стального обода выгравировано: «Здесь в июне 1879 г. проходил съезд народовольцев». А снаружи фамилии: Желябов А. И., Квятовский А. А., Ошанина М. Н., Фроленко М… Колоткевич… Ширяева… Михайлов, Могилев… Передергивает, показалось. Подсвечиваю фонариком на телефоне. Буквы затерлись – точно фамилию и инициалы не разобрать. Но Могилев, подходит, правда… дурь… Дальше вообще пустота, место для имени свободно.

Из глубины посадок поднимается навозный ветер… Дует со стороны зоопарка.

Могилев, а попросту Палыч – главный революционер, которого я встречал в своей жизни. Он возглавлял нашу бандитскую бригаду по краже металла, когда его окончательно прижала система – лишила всякой возможности ночью сгружать чугунные «плюшки» с проходящих поездов, Палыч перевернул целый грузовой состав и скрылся в неизвестном направлении. Но главное другое – он личным примером вдохновил меня сорвать премьерный спектакль по собственной пьесе, Палыч этого не говорил, но я уже сам додумал – лучше пожертвовать собственной мечтой, нежели сдаться. А я всем своим существованием жаждал этой премьеры. Пожертвовал… И что вы думаете? Ни разу не пожалел! Спустя считаные месяцы премьера прогремела с необычайной силой, пьесу взяли другие театры России – я достиг мечты, перескочил ее и даже успел забыть, что она для меня имела хоть какое-то значение.

– Ты что там, родственника нашел? – спрашивает Серега, беспрерывно чиркая зажигалкой. Сигарета не прикуривалась.

– Почти.

– Надо бы еще за театр выпить, а все кончилось.

– Найдем.

Не к месту надрывается телефон, ясное дело, что звонит Ленка.

– Ты где был? – спрашивает Ленка.

Я заваливаюсь в прихожую, темно, в нашей комнате горит лампа. Спотыкаюсь об Ленкину выстроенную в ряд обувь. Разуваюсь, не развязывая на кроссовках шнурков.

Ленка глядит на меня, обостряя гнетущее молчание. Она уже переоделась, стоит в коротком халатике и топает ногой. Замечаю, что под ним ничего нет. Ужасно хочется со всей мочи прижать ее к себе.

– Я тебя люблю… – единственное, что четко могу выговорить я.

– Чай будешь? – Напряжение спадает.

– Буду.

Ленка помогает мне снять толстовку, дергая за рукав, в котором я запутался. Иду по коридору на свет, цепляя стены, заворачиваю на кухню, падаю на деревянный стул. Тусклый свет быстро утомляет глаза. Давно пора сюда повесить люстру, а то уже месяц, как въехали в новую квартиру, а я все не занялся ремонтом. Ленка щелкает кнопкой электрочайника, достает из шкафчика кружки.

– Тебе с сахаром?

– Ага, с тремя ложками.

– Есть хочешь?

– Нет, Лен, спасибо.

– Извини меня. – Ленка наливает из пузатого чайничка заварку, в углу начинает булькать нагревающаяся вода.

– Что? – Я беру себя в руки, ищу в себе трезвые задатки – они, слава богу, еще имеются, чтобы меньше казаться пьяным, пытаюсь говорить медленно. – Ты извиняешься? Это же я…

– Тс-с. – Ленка прикладывает к моим губам длинный палец. – Не спорь с женой. Если я извиняюсь, значит, извиняюсь. Знаешь, – чувствую, как заманчиво дышит под халатиком ее тело, – я никогда же не была замужем, не привыкла быть с кем-то, я же сама тебя сегодня бросила, а ты только ради меня на этот вечер и пришел… Я все поняла. Поэтому и умчался пить с этим, как его там?

– Швейцером.

Я резко поднимаюсь на ноги, алкогольная развязанность дает куража, обнимаю Ленку со спины… Целую в гладкую шею.

– Платон, погоди, чай же…

– Как же я тебя хочу, – прикусываю ее ухо.

– Какой же ты красивый, – вырвавшись из кольца моих рук, Ленка поворачивается ко мне лицом. – И тяжелый, – улыбается, гладит меня по голове. – А я гляжу, ты трезвеешь прямо на глазах…

Поднять ее или не поднять? Трезвый бы я сделал это легко, но сейчас есть риск – от текилы, смешанной с пивом, меня может и повести. Эх, была не была. Резким движением отрываю Ленку от пола.

– Ой, Платон, поставь, ты же чаю хотел.

– Хотел.

Аккуратно войдя в дверной проем, заношу Ленку в комнату и бросаю на кровать. Разливающаяся по венам страсть разъедает алкогольное бессилие. Едва успеваю стянуть джинсы, как горячие объятия утаскивают меня в ночное сладострастье интимного извращения. Где-то далеко-далеко, словно на другой планете, щелкает кнопкой закипевший электрочайник.

Светает, потолок обретает белизну, а скупое пространство из шкафа, стола и компьютера – угловатые очертания. В приоткрытое окно с высоты деревьев влетает пение невиданных птиц, а снизу шум поливальных машин, поливающих улицу. Мы лежим голые и мокрые, дышим друг другу в лицо. Целуемся.

– Знаешь, – начинает разговор Ленка. – У нас все странно. Все целуются перед сексом. А мы после…

– Перед сексом целоваться нет смысла.

– Никакого.

– А еще… еще… принеси попить.

Приятно покачиваясь, иду на кухню. Из холодильника достаю минералку, наливаю две полные кружки. В одной вода сразу мутнеет. Блин – заварка, хотя мне пофиг, и так сойдет, выпью. Шаркая по остывшему полу, возвращаюсь в комнату.

– Знаешь еще, что для меня самое интересное в этом городе? – Ленка чуть приподнимается, чтобы попить, ее соски касаются края одеяла.

– Что?

– Трахаться с тобой. – Поставив кружку на пол, Ленка снова притягивает меня к себе.

Кутаемся в одеяло.

– Платон, давай в Москву уедем.

– Зачем?

– А что мне здесь делать?

– Ставить спектакли, что еще?

– А что толку? Вот, будет в середине июня у нас премьера? И в областном будет… Ну еще раз я докажу, что круче, как его ты там называешь, Француза. – Ленка сонно улыбается. – И что с этого? Конкуренции нет здесь – я, как режиссер, деградирую, понимаешь?

– А если тебе в городе появится достойный конкурент?

– Платон, да откуда он в этой дыре возьмется? – Ленка прижимается к моему плечу. – Поехали, тебе же все равно где писать, что здесь, что в Москве. А в этой дыре ты уже так все и всем доказал… А я уже договорилась, меня в хорошие там театры взять могут.

Я отмалчиваюсь, нежась в приятной дрёме. Острые коготки впиваются мне в грудь. Вздрагиваю.

– И еще, передай этой сучке, как ее там, Верочке, что если она еще раз к тебе подойдет, я ей устрою…

– Что устроишь?

– Она узнает… – Ленкины глаза наполняются суровой страстью. – Не дай бог, она к тебе хоть еще раз притронется…

Ленкины ноготки расслабляются, начинают медленно и ласково царапать мое тело.

– Елена Иосифовна.

– Эй! Не называй меня так…

– Лен, я ручаюсь, будет тебе достойный конкурент.

– Кто же? – сонная улыбка сменяется снисходительностью.

– Я.

– Платон, что?

– Я сделаю свой театр…

– Что значит «свой театр»? Ты хоть понимаешь, что это невозможно?

– А еще два года назад было возможно мне лежать с тобой в одной постели? – Чувствую, что я говорю уже с закрытыми глазами.

– Платон, я знаю, ты сейчас на эмоциях… Тебе надо поспать.

– Когда, ты говорила, у тебя премьера?

– В середине, ну или начале июня.

– Вот и отлично, успею… – бормочу я уже еле слышно.

Меня накрывает тепло нежных и родных женских ладоней.

– Засыпай, мальчик мой, засыпай, – убаюкивает меня Ленка, гладя по голове… – Все ты что-то придумываешь и придумываешь.

Вздрагиваю… Переворачиваюсь на другой бок.

– Будет тебе театр, будет, спи, – слышу я и проваливаюсь в закручивающий меня детским калейдоскопом сон.

Третий в подарок

Утро выдалось солнечным и приятным, солнце обнажило сальные подтеки на стеклах балкона, намекая, что давно пора их вымыть. Ленка ушла на репетицию, а я курил в открытое окно одну за другой и думал, что теперь делать с собственным обещанием. «Создать театр?» Нет, это и правда невозможно. Погорячился спьяну, теперь оправдывайся. Проклиная свою пьяную дерзость и неосторожность, я все-таки попытался решить – с чего начинать?

Сел за ноут, вбил в поисковике: «Как создать свой театр?». Вылетел ряд ссылок: «Николай Басков создает театр», «Как создать частный театр», – первый раз прочитал – честный, «Создаем школьный театр», «Ксения Собчак: „Театр меня заново создал“», «Пошаговая инструкция по созданию театра». Кликнул. Начал читать: «Первым делом для создания театра вам будет нужна площадка и актеры»…

Блин, откинулся я на спинку стула. «И ново, и свежо»…

Можно обратиться в департамент культуры, мол, встретиться с его председателем… Хорошо хоть Седовласого сняли – заподозрили в воровстве, там новый сейчас человек, попросить для начала здание какого-нибудь захудалого ДК. Только один минус – репутация моя там оставляла желать лучшего. Хотя других вариантов нет, ну если только не арендовать площадку – на это никаких гонораров не хватит моих.

Набрал номер Юльки – знакомой девушки, она работала в департаменте секретарем.

– Платон, привет, рада тебя слышать, – послышался в трубке женский голос.

– Юль, тут у меня вопрос такой есть: председатель на месте?

– После обеда будет.

– Отлично.

– А зачем он тебе? Точнее, она.

– Она? – Только дошло, что я даже еще не узнал, кто пришел на место Седовласого.

– Да, Августина Александровна.

– Слушай, так, если честно, она нормальная? Если с ней поговорить, хоть выслушает?

– Да, очень хорошая женщина.

– А можешь мне с ней встречу назначить?

– Попробую. Заходи после обеда.

– Ты меня встретишь?

– Конечно.

– Тогда до встречи.

Короткие гудки вопреки художественному шаблону оставили надежду.

Несмотря на вчерашний алкоголь, самочувствие было прекрасное, я, быстро одевшись, вышел во двор. Детскую площадку заливало солнце, чуть дальше выгуливали собак, над головой сияли окнами многоэтажки. Я двинулся между ними, впитывая уличную суету и весеннее настроение горожан. У подъездов кирпичных пятиэтажек меня приветствовали подкрашенными улыбками вырезанные из шин гуси, лебеди и утки. Вырвавшись к центральному проспекту, я слился с толпой горожан.

Зайдя в укромную подворотню, я стал искать номер Сыча – где-то он у меня был. Почему-то в «контактах» обозначен он как Есенин… Запомнил его в роли поэта так и записал, когда в пивной обменялись телефонами. Пишу ему эсэмэску.

Дохожу до «Русского аппетита», заказываю чай с лимоном… Пью, мысленно готовясь к предстоящему разговору.

– Она в прекрасном настроении, – улыбается мне Юлька, провожая до двери председателя. – Давай, удачи тебе.

– Спасибо.

– Все будет хорошо, – подбадривает Юлька, женское сочувствие ее украшает.

Стучусь. Захожу. Топчусь.

– Здравствуйте.

Женщина средних лет восточной наружности сидит в кожаном кресле.

– Платон, да?

– Да-да-да.

– Садись.

Располагаюсь на стуле – точно напротив председателя. Тело прошибает пот. Язык вяжет, словно объелся алычи.

– Ну, рассказывай. – Августина Александровна говорит сухо и деловито, что обескураживает меня вконец…

– Я, это… – начинаю я не шибко хорошо, но к счастью, меня перебивают:

– Ты волнуешься?

– Да, – отвечаю я, понимая, что казаться уверенным уже нет смысла. Парадокс, никогда в жизни не робел перед чиновниками, а тут предстал словно провинившийся школьник перед строгой учительницей.

– Может, ты хочешь чаю?

Чаю, конечно, хочу! Но отказываюсь.

– Не такой ты и страшный, как про тебя мне рассказали. – Августина Александровна почти смеется – это меня чуть-чуть расслабляет.

– Кто рассказывал?

– Неважно. Даже и не верится, что ты мог спектакль сорвать. Жалеешь?

– Да, – честно вру я.

Пересилив себя, начинаю сбивчивый рассказ про то, что хочу создать свой театр совершенно нового образца, мол, для этого мне нужна площадка. Заканчиваю, пропустив половину слов и смыслов, которые я так хорошо обыграл в своем воображении, когда шел на этот важный разговор. Ощущение провала смиряет меня с бессилием. Бессилие придает уверенности. Уверенность вселяет чувство неизбежного поражения.

– Я поняла. – Августина Александровна задумывается.

Долгий стук в дверь. Поначалу кажется, что стучит мое сердце.

– Я занята, позже.

Кто-то ударяет по инерции костяшкой в дверь еще два раза и уходит. Залетевшая муха натужно жужжит, мечась по просторному цвета казенного дерева кабинету.

– Залетела, не выгнать… – отстраненно произносит Августина Александровна. – Центральный ДК тебя устроит?

Я вздрагиваю от неожиданности.

– Что?

– Говорю, Центральный городской Дворец культуры тебя устроит?

Медленные, чуть раздраженные женские слова уносят меня в перспективу чаяний и надежд.

– Да, – отвечаю четко и по-военному.

– Вот и договорились, я директору позвоню, завтра приедешь в ДК, и все с ним на месте обсудите.

– Спасибо, – не зная зачем, привстаю я.

– Итак, я еще могу чем-нибудь помочь? – спрашивает Августина Александровна с благородным официозом.

– Нет…

– Тогда давай, удачи.

Уже в дверях меня останавливает просьба:

– Будет премьера, не забудь пригласительный оставить.

– Хорошо, – отвечаю я.

И вот, еще вчера беснующийся от провинциальной культуры сам пришел к ней на поклон, и она дала мне шанс. Какой-то возмутительный парадокс! Столько актеров, режиссеров и драматургов – среди них были даже прислужники начальства – мне доказывали с пеной у рта, что хорошо бы сделать что-то свое, но как? Кто им даст такие возможности? Тот хотел – дело не выгорело, этот – не получилось, и так шло год за годом под эгидой старческого скептицизма. А мне, которому в первую очередь должны были отказать, дали «добро». Чем выше цель, тем выше должен быть прыжок. Если и обращаться к начальству, то к самому-самому. Единственная возможность выжить – это выпрыгнуть из местного варева условных вежливостей, дежурных улыбок, канцелярских отчетов, театральных властителей, бумажных творцов, нагретых вековой пассивностью мест, заслуженных, народных. Иначе тебя засосет с головой, и ничего не останется, кроме как тешить свое самолюбие грамотами, статуэтками из спорттоваров, и искать себе оправдание, ссылаясь на бескультурье горожан, безразличие чинов, географию родимого захолустья.

Распрощавшись с Юлькой, пожав ей крепко руку и радушно отблагодарив, вылетаю на свет. Тротуар вымощен плиткой, я ступаю по ней, на ходу набирая номер Сереги… Записал его вчера я как – Еврей.

– Алло… Ты меня слышишь? – Улица вся в движении, шумят машины, забивают своими моторами звук динамика. – Алло, слышишь?

– Это кто?

– Платон…

– А, Платон, понял.

– Занят?

– Только репетиция закончилась.

– Тогда подходи к «Часу Пик», я тебя там буду ждать…

– А что такое?

Чуть ускоряясь, я перебегаю улицу на светофор, обгоняю двух засмотревшихся в экраны своих смартфонов девушек.

– Театр наш обсудить надо.

– Я ничего не понял… Через минут двадцать буду.

– И что нам теперь с этим делать? – Серега делает мелкий глоток пива из бокала, похожего на большую рюмку.

– Ну ты же хотел. Больше у нас шанса такого не будет – надо воспользоваться.

Худощавый официант в белой рубашке приносит жареные креветки, застывает над нами, но не перебивает, распираемый от нетерпения все-таки ожидает паузы. Дождавшись, начинает заранее заготовленную речь:

– У нас сейчас акция, при покупке двух шотов текилы, третий идет в подарок.

– Берем, – машет рукой Серега.

– Хорошо. – Официант удаляется гордой походкой победителя.

– Все просто, – поясняю я. – Премьера в середине июня.

– Что? – От возмущения Серега давится пивом.

– Так сказали, – вру я с чувством полной правоты – если не ограничить себя временем, то все пойдет на самотек, да и Ленке я обещал конкуренцию.

– Это невозможно.

– У нас нет выбора.

– У нас еще нет пьесы, что ты собрался ставить?

Серега злится, его нервозность переходит на меня. Блин, куда я так разогнался? И впрямь же ничего не готово. Что на меня нашло? Чему я радуюсь, что такими темпами выйдет спектакль, его посмотрит пара зрителей – скорее всего, родственники актеров, и все… Тут не с Ленкиным театром конкурировать надо, а с каким-нибудь ДК «Радуга» из Козловска, куда порой наши коллективы возят свои постановки, чтобы порадовать неискушенного зрителя глубинки давно устаревшим для нашего города шедевром.

Над головой гудит вентилятор, тени винтов вращаются по столу словно рулетка. За стеклом шум дороги, мелькают головы пешеходов. Пятница – люди раньше времени спешат с работы домой. Я разламываю креветку, снимаю с хвостика чешую, гляжу на Серегу. Тот отстраненно пьет пиво.

– Креветки хочешь?

– Нет. – Серега прочно ушел в себя.

– Режиссером будешь.

– Режиссером чего?

– Завтра пьеса будет готова.

– Этого не может быть.

– Может.

– А с чего ты решил, что она мне понравится…

– Просто поверь, понравится.

– Да у меня гастроли еще в мае, понимаешь? – Новая волна возмущения охватывает Серегу. – Когда? Скажи, когда? И с кем?

Официант приносит три обсыпанных солью рюмки текилы и блюдечко с дольками лимона, пронизанных миниатюрными шпажками.

– Вот, это ваше, – зачем-то говорит официант…

– Должен быть лайм, – актер срывается.

– Извините, пожалуйста, лайм закончился. – Официант возмутительно спокоен. Белый ворот, черный фартук и нарукавники, точно такие же нас заставлял надевать красноносый трудовик перед своими уроками. – Но зато у нас акция…

– Берем, – тут же перебивает Серега.

– Хорошо. – Официант тут же удаляется, словно и не появлялся.

– Это хочешь сказать, ну, в смысле, я буду режиссером?

– Да. – Я вытираю салфеткой руки, испачканные креветочным соком. – Ты будешь режиссером.

– Ты мне так доверяешь?

– Да. Ты будешь даже худруком.

– Ах, даже худруком! – иронизирует Серега.

– Да. Под моим присмотром.

– А ты кем будешь?

– Директором.

Словно из-под земли возникает официант – сначала его улыбка, белый ворот, а дальше он целиком. В его руках поднос, на котором три рюмки.

– Что это? – истерически хохочет Серега.

– Коктейль «Боярский», – с чувством полного достоинства аргументирует официант.

– А, Боярский, отлично… – пародирует голос всем известного советского Д’Артаньяна.

– Да мы еще текилу не выпили, куда нам столько? – спрашиваю я.

– Сегодня все выпьем, сегодня все можно. – Серега явно вошел в роль мушкетера. – Сегодня мы театр открываем, меня худруком назначили. Сегодня можно.

Официант пытается начать речь, но тут же его перебивают:

– Так, что там есть по акции? – Серега не дает сказать и слова. – Берем.

– Все?

– Все!

Текила пьется легко. Третью рюмку разливаем по двум пустым и тут же опрокидываем. Переходим на коктейль «Боярский», распиваем по такой же системе. Только не закусываем лимоном.

Звук уведомления… Viber. Пишет Ленка: «Ты зачем сегодня ходил в департамент?». Что за жопа? Ей уже доложили. Юлька своя – не могла. Вроде никого и не видел, кроме охранника и нескольких неизвестных женщин.

– Серег. – Я ставлю локти на стол.

– Да.

– Ты же знаешь, что тебя здесь ждет?

– Знаю…

– Ты через два-три года начнешь пить еще сильнее.

– Знаю, – подавленно и зло отвечает Серега.

– Ты сопьешься к сорока.

– Знаю.

– Ты пойми. – Я отодвигаю тарелку с лимонными корочками. – Честно, в своем театре ты и так все и всем доказал, тебе скучно. Я вижу же. Для тебя это уже не театр – а конвейер.

– Ты не актер, тебе не понять.

– Слушай. – Я делаю глоток пива из Сережиного бокала. – Выключи актерский пафос. Ты же не актриса какая-нибудь эта… – Фамилию хотел назвать вслух, но опомнился, не назвал… –  Ты, кстати, тоже почти не актер.

– А кто?

– Худрук.

– Пойдем, покурим. – Серега хлопает меня по плечу.

На выходе сталкиваемся с нашим официантом – повелителем всех возможных акций – третья в подарок. Он как раз появляется из кухни с большим подносом. На нем куски баранины, три бутылки вина, овощная нарезка, маслины, корзина с фруктами и сыром.

– Это кому? – усмехаемся мы.

– Вам.

– Нам? – Серега бледнеет.

– Все по акции, – улыбка официанта непробиваема.

– Ладно, – закуриваю у стеклянных дверей, отражающих город. – Это нам отметить твою новую должность.