Бетти Фридан
Загадка женского
Глава 3
Женский кризис самоидентификации
Последние десять лет я брала интервью у женщин моего поколения и обнаружила странную вещь. Пока мы росли, многие не могли представить себя старше двадцати одного года. Мы не знали, как будет выглядеть наше будущее, как будем выглядеть мы, женщины.
Помню спокойный весенний полдень в кампусе колледжа Смит в 1942 году, я тогда зашла в тупик и испугалась, не понимая, что ждет меня впереди. Несколькими днями ранее мне пришло уведомление о том, что я получила аспирантскую стипендию. Я чувствовала душевный подъем, меня все поздравляли, а внутри шевелилось невнятное беспокойство. Был вопрос, о котором я даже думать не хотела.
«А я уверена, что хочу именно этого?» Такие мысли отдалили меня от читающих учебники на залитом солнцем склоне холма позади колледжа девчонок. Я считала, что стану психологом. Но если закрадывались сомнения, кем все-таки я хотела стать? Будущее неумолимо надвигалось… а я совсем не видела в нем себя. Я не видела себя за рамками колледжа. Неуверенной девушкой я приехала из городка на Среднем Западе в семнадцать лет. Мне были открыты все горизонты и нашего мира, и жизни разума. Я начала понимать, кто я и чем хочу заниматься. Вернуться обратно я уже не могла. Не могла вернуться домой, к той жизни, что вела моя мать и все женщины в нашем городке, привязанные к дому, игре в бридж, покупкам, детям, мужу, благотворительности, одежде. А когда пришло время строить собственное будущее, сделать решающий шаг, я вдруг поняла, что не знаю, кем хочу быть.
Я получила стипендию, но следующей весной под чуждым мне калифорнийским солнцем уже в другом кампусе вопрос возник снова. До этого я получила еще одну стипендию, которая связала бы меня обязательством проводить исследования для докторской диссертации, строить карьеру профессионального психолога. «А я уверена, что хочу именно этого?» Необходимость принимать решение меня по-настоящему испугала, и несколько ужасных дней я не могла думать ни о чем другом.
Важнее любви тогда для меня ничего не было. Но мой парень, когда мы гуляли по холмам в Беркли, сказал: «Ничего не выйдет, я имею в виду у нас. Я никогда не получу такую стипендию». Неужели я считала, что если пойду учиться, то выберу холодное одиночество того дня и пути обратно уже не будет?.. В итоге я отказалась от стипендии и выдохнула с облегчением. Однако в течение долгих лет не могла прочесть ни строчки о науке, которую когда-то считала делом своей жизни. Вспоминая, что я потеряла, я чувствовала сильную боль.
Я не могла объяснить, да и сама вряд ли понимала, почему отказалась от карьеры. Я жила настоящим, работала в газетах, ничего особенно не планировала. Вышла замуж, родила детей, жила, соответствуя этой загадочной женственности, как обычная домохозяйка. Но этот вопрос меня преследовал. Я не чувствовала в жизни цели, не могла найти покоя, пока наконец не посмотрела проблеме в лицо и не нашла собственного ответа.
В 1959 году, общаясь со старшекурсницами колледжа Смит, я выяснила, что этот вопрос пугает современных девушек ничуть не меньше. Только их ответ, как спустя полжизни обнаружило мое поколение, – это совсем не ответ. Студентки, в основном старшекурсницы, сидели в гостиной колледжа и пили кофе. Вечер не слишком отличался от тех, что проводила я, когда была на их месте, вот только многие уже носили на левой руке кольцо. Я спросила тех, кто сидел рядом, кем они планируют стать. Помолвленные студентки стали рассказывать о свадьбах, квартирах, о том, что нужно устроиться секретаршей, пока муж не закончит обучение. Другие, хмуро помолчав, расплывчато заговорили о работе, дальнейшей учебе… реальных планов никто не озвучил. На следующий день одна блондинка с хвостиком спросила, верю ли я тому, что услышала. «Все это неправда, – выпалила она. – Нам просто не нравится, когда нас спрашивают, чем мы хотим заниматься. Никто не знает. И задумываться об этом никто не хочет. Повезло тем, кто выходит замуж сразу после выпуска. Им думать не придется».
Тем не менее я заметила, что многие из обрученных девушек, молча сидящих в тот вечер у костра, пока я расспрашивала остальных о работе, тоже выглядели не радостно. «Они не хотят думать о том, что это тупик, – поведал мой информатор с хвостиком. – Они знают, что образование им не пригодится. Они станут женами и матерями. Вы, конечно, скажете, а как же чтение, общественные дела. Но это все не то. Дальше и правда ничего не будет. Прискорбно знать, что учеба заканчивается, а дальше – ничего и все было бесполезно».
В противовес приведу слова женщины, жены врача, матери троих детей, которая, сидя на своей кухне в Новой Англии за чашечкой кофе через пятнадцать лет после окончания колледжа, сказала следующее:
Трагедия в том, что никто ни разу не посмотрел нам в глаза и не сказал, что мы должны решить, чем хотим заниматься в жизни, кроме обязанностей жены и матери. До тридцати шести я никогда об этом не задумывалась, а муж был чрезвычайно занят практикой и не мог развлекать меня каждый вечер. Мальчишки проводили весь день в школе. Я пыталась завести еще детей, несмотря на резус-конфликт. Но после двух выкидышей сказали, что надо остановиться. Я считала, что мои собственные рост и развитие уже закончились. В детстве я всегда знала, что вырасту, поступлю в институт, потом выйду замуж… а дальше девочке заглядывать не требуется. Потом вас направляет муж, он заполняет вашу жизнь. И только когда мне, как жене врача, стало безумно одиноко и я стала постоянно срываться на детей за то, что они не заполняли мою жизнь, я поняла: надо выстраивать собственную. Мне все еще предстояло решить, кем я хочу быть. Развиваться я не закончила, вовсе нет. Но мне потребовалось десять лет, чтобы прийти к этой мысли.
Загадочная женственность позволяет женщинам не обращать внимания на вопрос о собственной идентичности. Считается, что на вопрос «Кто я?» они спокойно ответят: «Жена Тома… Мать Мэри». Но не думаю, что эта женственность возымела бы над американками такую власть, если бы они не боялись столкнуться с той ужасающей пустотой, из-за которой они не представляют себя после двадцати одного. Правда в том (я даже не знаю, сколько лет этой правде, она существовала и в моем поколении, есть и сейчас), что перед глазами американской женщины больше нет образца, чтобы подсказать ей, кто она, кем она может – или хочет – быть.
Образ создавали в журналах и телевизионной рекламе, чтобы продавать стиральные машины, смеси для тортов, дезодоранты, моющие средства, омолаживающие кремы для лица и оттеночные средства для волос. Но сила этого образа, на который компании тратят миллионы, скупая телевизионное время и рекламные места, проистекает из следующего: американки не знают, кто они. Они остро нуждаются в новом образе, который помог бы им обрести идентичность. Исследователи мотивации не устают твердить рекламодателям, что американские женщины настолько не уверены в том, кем они должны быть, что при необходимости принять решение в своей жизни обращаются к глянцевому образу. Они ищут образ, который больше не могут перенимать у своих матерей.
Многие девушки моего поколения знали, что не хотят быть похожими на своих матерей, несмотря на большую к ним любовь. Их разочарование бросалось в глаза. Понимали ли мы (или лишь обижались) ту печаль и пустоту, из-за которых они слишком крепко за нас держались, пытались жить нашей жизнью, контролировали жизнь наших отцов, проводили дни в магазинах или тосковали по вещам, которые, видимо, не могли доставить им удовольствия, сколько бы ни стоили? Как ни странно, многие матери, любившие своих дочерей – как, например, моя, – тоже не хотели, чтобы их дочери росли как они. Они знали, что нам нужно нечто большее.
Но даже если они убеждали, настаивали, боролись, чтобы помочь нам получить образование, даже если с тоской в голосе говорили о карьере, которая была им недоступна, они не могли дать представление о том, кем могли бы стать мы. Они могли лишь рассказать, что в их жизни не было смысла, а они – привязаны к дому и что детей, готовки, одежды и игры в бридж для счастья явно недостаточно. Мать, конечно, может сказать дочери без обиняков: «Не будь как я, домохозяйкой». Однако дочь, чувствуя, что разочарованность матери мешала той наслаждаться любовью мужа и детей, может воспринять этот совет как «я добьюсь успеха там, где она потерпела неудачу, я смогу реализоваться как женщина» и так и не поймет жизненный урок своей матери.
Недавно, опрашивая старшеклассниц, которые изначально подавали большие надежды и проявляли таланты, но вдруг завершили свое образование, я разглядела новые стороны проблемы женского послушания. Поначалу казалось, что эти девушки просто следовали классической кривой женского приспособления. Если раньше они интересовались геологией или поэзией, то теперь только тем, как стать популярной. Они пришли к выводу: чтобы понравиться мальчикам, лучше не выделяться. Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что эти девушки так боялись стать похожими на своих матерей, что самих себя не видели в принципе. Они боялись взрослеть. Им приходилось копировать образ популярной девушки, отрицая в себе самое лучшее, из страха перед женственностью, которую они видели в своих матерях. Одна из этих девушек, семнадцати лет, сказала так:
Я очень сильно хочу быть как все. А у меня постоянно такое чувство, словно я новенькая, не посвященная. Когда я встаю и должна пройти через комнату, кажется, что я делаю это впервые или у меня тяжкий недуг и я никогда этому не научусь. Я хожу на тусовки после школы, часами зависаю там, болтаю об одежде, прическах и твисте, но все через силу, ведь мне неинтересно. Зато я поняла, что могу им понравиться – надо просто делать то, что делают они, так же одеваться и говорить. Наверное, я стала подстраиваться даже внутренне.
Когда-то я писала стихи. В отделе профориентации считают, что у меня есть творческие способности, что я должна быть лучшей в классе и у меня большое будущее. Но популярности это не прибавит. А для девушки популярность – это главное.
Теперь я встречаюсь то с одним, то с другим; на свиданиях я не могу быть собой. И мне еще более одиноко. Я боюсь того, что будет дальше. Очень скоро все то, что меня отличает, сгладится, и я превращусь в девушку, которая вполне может стать домохозяйкой.
Я не хочу задумываться о взрослении. Если бы у меня были дети, я бы хотела, чтобы они застыли в одном возрасте. Если бы мне пришлось смотреть, как они растут, я бы понимала, что старею, а мне бы этого не хотелось. Мама говорит, что не спит по ночам, так как переживает, что я что-то натворю. Когда я была маленькой, она не разрешала переходить самой дорогу, хотя другие дети делали это давным-давно.
Не могу представить, что я замужем и у меня дети. Тогда у меня не было бы своей личности. Моя мама похожа на скалу, которую всю сбило волнами, на пустое место. Она так много вложила в семью, что для себя ничего не осталось, и обижается, потому что не получает такой же отдачи от нас. Но иногда кажется, что внутри у нее ничего нет. У мамы нет никакой цели, кроме как убраться в доме. Она несчастна и не делает счастливым отца. Если бы она совсем не заботилась о нас, своих детях, это имело бы тот же эффект, что и ее чрезмерная опека. Из-за которой хочется все сделать наперекор. Вряд ли это настоящая любовь. В детстве, когда я в восторге прибегала домой и хотела рассказать, что научилась стоять на голове, она никогда не слушала.
Я смотрю в зеркало и ужасно боюсь, что стану похожей на мать. Меня пугает, когда я понимаю, что у меня такие же жесты или речь. Мы во многом разные, но, если я похожа на нее в деталях, быть может, в итоге я все-таки буду как она. И такая перспектива меня страшит.
В итоге семнадцатилетняя девушка из-за страха стать такой же, как ее мать, проигнорировала и собственное «Я», и все возможности, которые помогли бы ей стать другой, и принялась подражать «популярным» девушкам. В конце концов в панике, теряя саму себя, она плюнула на общепринятое хорошее поведение, которое могло бы принести ей стипендию. Из-за отсутствия перед глазами образа она сбежала к битникам – в пустоту «разбитого поколения».
Другая девушка, студентка младшего курса из университета Южной Каролины, сказала так:
Я не хочу увлекаться карьерой, которую придется бросить.
Моя мама с двенадцати лет мечтала стать корреспондентом, и я наблюдаю ее недовольство жизнью уже двадцать лет. Я не хочу интересоваться ситуацией в мире. Я не хочу интересоваться ничем; меня волнует только дом и моя в нем роль замечательной жены и матери. Возможно, образование – помеха. Даже самые умные парни хотят дома видеть милую красивую девушку. Лишь изредка я задаюсь вопросом, каково это – иметь возможность тянуться вперед, вперед и вперед и учиться всему, что хочешь, и не сдерживать себя.
Ее мать (да почти все наши матери) была домохозяйкой, хотя многие начинали строить карьеру, тосковали по ней или сожалели о том, что от нее отказались. Что бы они ни говорили, мы – обладая глазами, ушами, разумом и сердцем – знали: их жизнь в некотором роде пуста и бессмысленна. Мы не хотели быть на них похожи, но разве у нас был другой пример?
С каким еще женским типажом я встречалась в детстве? Со школьными учителями – старыми девами; библиотекаршей; единственной на весь город женщиной-врачом, которая носила мужскую прическу; и парочкой профессоров из моего колледжа. Ни одна из них, насколько мне было известно, не жила в милом уютном домике. Многие были не замужем и без детей. Я ужасно боялась стать на них похожей, даже на тех, кто, в сущности, научил меня уважать собственный разум и пользоваться головой. В детстве я не знала ни одной женщины, которая работала бы головой, была бы самостоятельной личностью и при этом кого-то любила и имела детей.
По-моему, именно отсутствие в Америке примера для подражания долгое время и составляло суть женской проблемы, просто об этом не знали. Зато публичные образы, противоречащие здравому смыслу и имеющие мало общего с самими женщинами, оказали слишком большое влияние. Эти образы не имели бы такой силы, если бы женщины не переживали кризис самоидентификации.
Странная, пугающая отправная точка, которой достигают американские женщины – в восемнадцать, двадцать один, двадцать пять, сорок один год, – уже много лет отмечается социологами, психологами, аналитиками, педагогами. И все же, думаю, ее суть мы до сих пор не постигли. Ее называли «разрывом» в культурной среде, называли «кризисом жизненной роли» женщин. Виной всему объявили образование, благодаря которому американские девчонки росли, чувствуя себя свободными и равными мальчишкам: играя в бейсбол, катаясь на велосипедах, покоряя и геометрию, и приемные комиссии в колледжах, уезжая из дома учиться, выходя в мир и получая работу, самостоятельно обустраивая квартиру в Нью-Йорке, Чикаго или Сан-Франциско, открывая в себе новые силы. По словам критиков, именно поэтому девочки почувствовали, что могут стать кем захотят и делать все, что душе угодно, наравне с мальчиками. Но к женской роли они оказались не готовы. И когда приходится к этой роли приспосабливаться, наступает кризис. Сегодняшний высокий уровень эмоциональных расстройств и упадка сил среди женщин в возрасте от двадцати до тридцати лет обычно и связывают с этим «ролевым конфликтом». Если бы девочек готовили к их роли, никакого кризиса и конфликта и не было бы, считают сторонники теории приспособления.
Но, полагаю, это лишь половина правды.
Что, если страх, с которым сталкивается девушка в двадцать один, когда она должна решить, кем станет, – это просто страх взросления, ведь ранее женщинам взрослеть не давали? Что, если страх, с которым сталкивается девушка в двадцать один, – это страх свободного и самостоятельного жизненного решения, когда никто тебе не укажет, как жить, это страх свободы и необходимости выбрать путь, который ранее женщина выбрать не могла? Что, если те, кто выбирает путь «приспособления к женской роли» – избегая этого страха, выходя замуж в восемнадцать, растворяя себя в детях и рутине домашнего быта, – отказываются взрослеть, не хотят отвечать на вопрос о своей идентичности?
Мое поколение первым столкнулось лоб в лоб с новой загадкой женской самореализации. Ранее, хотя большинство женщин действительно в итоге приходило к роли домохозяйки и матери, у образования была цель: познать, как работает разум, стремиться найти истину и занять свое место в мире. Когда я поступила в колледж, уже изначально было ощущение, пусть и смутное, что мы станем Новыми Женщинами. Что мы выйдем далеко за пределы дома. Сорок процентов студенток в колледже Смит строили карьерные планы. Однако даже в те времена некоторые старшекурсницы, страдая от приступов пронзительного страха перед будущим, завидовали тем немногим, кто этого избежал, выскочив замуж сразу после колледжа.
Но тех, кому мы завидовали, этот страх теперь мучает в сорок. «Никогда не думала, кто я есть. В колледже все время ушло на личную жизнь. Очень жаль, что я почти пропустила естественные науки, историю, госуправление, не углубилась в философию, – так заполнила опросный лист одна выпускница спустя пятнадцать лет. – Все еще пытаюсь нащупать почву под ногами. Очень жаль, что я не окончила колледжа – выбрала тогда замужество». «Жаль, что я не выстроила более осмысленную и творческую жизнь, жаль, что обручилась и вышла замуж в девятнадцать. Я ожидала от брака определенного идеала, в том числе преданного семье на сто процентов мужа, и испытала шок, обнаружив, что все совсем не так», – написала мать шестерых детей.
Женам из поколения помоложе, которые рано выходили замуж, этот унылый страх был по большей части незнаком. Они считали, что не должны выбирать, смотреть в будущее и планировать. Им нужно только ждать, пока их выберут, и особо не активничать, а уж потом муж, младенцы, новый дом определят, какова будет их оставшаяся жизнь. Еще до того, как они смогли познать себя, они легко соскользнули в свою роль согласно половой принадлежности. Именно они больше всего страдают от проблемы, у которой нет названия.
Моя основная мысль заключается в следующем: корень проблемы носит не сексуальный характер, а личностный – когда рост или развитие останавливается или их избегают, что закрепляется нормами загадочной женственности. Как викторианская культура не позволяла женщинам признавать или удовлетворять базовые сексуальные потребности, так и наша культура не позволяет женщинам признавать или удовлетворять базовую потребность человеческого существа в росте и реализации своего потенциала.
Биологи недавно открыли «сыворотку молодости». Если скармливать ее личинкам гусеницы, они никогда не превратятся в бабочек, а всю жизнь так и проживут гусеницами. Ожидаемые результаты от женской реализации, которые скармливают дамам журналы, телевидение, фильмы и книги, популяризирующие полуправду в психологической обертке, а с ними родители, учителя и консультанты, признающие эту загадочную женственность, действуют как своего рода сыворотка молодости, удерживая большинство женщин в состоянии личинок, не позволяя им достичь той зрелости, на которую они способны. Но появляется все больше доказательств того, что невозможность женщины вырасти в полноценную личность скорее препятствовала ее сексуальному удовлетворению, а не обогащала его, фактически обрекая ее на эмоциональную холодность с мужем и сыновьями, вызывая неврозы или проблемы, на тот момент не названные неврозами.
Кризисы самоидентификации существовали всегда, во все решающие переломные моменты в истории человечества, хотя те, кто их проходил, так их не называли. Лишь в последние годы теоретики психологии, социологии и теологии точно определили проблему и дали ей имя. При этом она считается мужской. По словам блестящего психоаналитика Эрика Х. Эриксона, для мужчины так определяется кризис взросления, осознания своей идентичности, «решения, кто он сейчас и кем станет»:
Кризис идентичности – так я называю главный кризис подросткового возраста; он наступает в тот период жизненного цикла, когда каждый юноша, исходя из полезных итогов своего детства и надежд на предполагаемую взрослую жизнь, должен разглядеть для себя некие горизонты и общий курс, сформировать некое рабочее единство; он должен уловить важное сходство между тем, что он увидел в себе, и тем, как, согласно его обостренному восприятию, его оценивают другие, что они от него ждут <…> У некоторых людей, в некоторых социальных классах, в определенные периоды истории кризис будет почти незаметен; для других людей, социальных классов и периодов он будет выражен ярко, как критический период, своего рода «второе рождение», которое имеет склонность усугубляться под влиянием широко распространенной невротичности либо острых идеологических волнений [8].
В этом смысле кризис идентичности в жизни одного человека может отражать или даже запускать новую стадию взросления человечества, некое возрождение. «В некоторые исторические периоды, в некоторые фазы своего жизненного цикла человеку нужна новая идеологическая ориентация так же сильно и остро, как воздух и пища», – объяснил Эриксон, проливая свет на кризис молодого Мартина Лютера, который в конце Средневековья покинул обитель католицизма, чтобы создать новую идентичность для себя и западного человека.
Поиск идентичности, надо заметить, вовсе не новость, учитывая развитие американской мысли, хотя в каждом поколении тот, кто об этом пишет, открывает эту мысль заново. В Америке изначально почему-то считалось, что мужчины должны стремиться к будущему, при этом такими темпами, что человеческая идентичность застыть не могла. В любом поколении мужчины испытывали невзгоды, были несчастны и неуверенны из-за того, что не смогли перенять от отцов образ человека, которым они хотят стать. Так, поиск идентичности молодым человеком, который не может вернуться домой, всегда выступал основной темой творчества американских писателей. И в Америке всегда считалось правильно, полезно для мужчины претерпеть эти агонии взросления, поискать и найти свою идентичность. Фермерский ребенок уехал в город, сын швеи стал врачом, Авраам Линкольн научился читать – это все не просто сказочки, построенные по принципу «из грязи в князи». Они были неотъемлемой частью американской мечты.
Даже сегодня молодой человек достаточно быстро понимает, что ему решать, кем он хочет быть. Если он не решит в средней школе, в старшей, в колледже, придется прийти к какому-то соглашению к двадцати пяти или тридцати годам, иначе он потерян. Но проблема поиска идентичности становится серьезнее, ведь все чаще мальчики не находят в нашей культуре нужные образы – неважно, отцов или просто каких-то мужчин, – которые могли бы им помочь. Старые земли уже завоеваны, а границы новых обозначены не так четко. Все больше молодых американцев страдает от кризиса идентичности из-за отсутствия хоть сколько-нибудь достойного образа, к которому надо стремиться, из-за отсутствия цели, которая позволит по-настоящему реализовать их человеческие возможности.
Почему теоретики не признают тот же самый кризис у женщин? В рамках старых условностей и новой загадки женственности считается, что женщинам не надо взрослеть и пытаться понять, кто они есть, определять свою идентичность. Судьба женщины, говорят теоретики женственности, личность женщины определяется ее биологией.
В самом деле? Все больше женщин задаются этим вопросом. Будто выйдя из комы, они спрашивают: «Где я? Что я здесь делаю?» Впервые в истории женщины осознают, что в их жизни тоже есть место кризису идентичности, кризису, который начался много поколений назад, с каждым последующим усугублялся и не закончится, пока они, а может, их дочери не свернут на неизведанную тропинку и не создадут на своем примере и примере своей жизни новый образ, в котором так отчаянно нуждаются миллионы.
В каком-то смысле, выходя за рамки жизни конкретной женщины, я считаю, что это кризис взросления женщины – поворотный момент от незрелости, которую называют женственностью, к полноценной личности. Я считаю, что женщинам и раньше нужно было переживать кризис идентичности, который появился сто лет назад, нужно переживать его и сейчас, хотя бы для того, чтобы стать полноценными людьми.