Анна Константиновна Лукиянова
Тварь
Варя
Январь, 2019
Кухня до неприличного большая. Вся на заказ, бело-алюминиевая. Чисто, как в операционной. Не готовили тут ни разу по-настоящему.
– Не против, если растворимый? – спрашивает Глеб, потирая воспаленный глаз.
– Все равно, – отсекает Варя.
– Я тут просто турку на днях сжег. Заказал новую, но еще не пришла. Перебиваюсь пока вот… даже название прочитать не могу. Какая-то байда из «Ашана». Ладно, прийти в себя и это сойдет. Я по утрам мертвый. Не представляю, как люди к восьми на работу таранят. Это же преступление против человечества. Выживают нас так, что ли? Какой-то скрытый геноцид. А соседка вчера отжигала, заметила? Коммерсант хренов. Эксклюзивный, блядь, ремонт. Срезала лишний полтос. Ладно, мне не внапряг. Пусть там с Романом отреставрируются по полной. Ты сама-то как? Нормально? Смотришь что-то странно.
– Даже не спросишь, за что я с тобой вчера так? Или снова сделаешь вид, что ничего не было? – Варя кивает на Глебов глаз.
Глеб отворачивается. Чайник разгоняется, начинает посвистывать. Глеб снимает его раньше, чем тот успевает завизжать в полную мощь своих металлических связок. Отвешивает по чайной ложке коричневого порошка на каждую кружку. Заливает. Помешивает. Чуть сжимается в плечах. Надо повернуться, встретиться взглядами. Откладывать дальше некуда. Семь лет откладывали. Хлебает, морщится. Цокает второй кружкой перед Варей.
– Я думал, она знает, о чем говорит. Я поверил, что так будет… ну лучше, что ли. Для всех лучше, понимаешь? – говорит Глеб куда-то в потолок, запрокинув тяжелую голову.
– Кто знает? Кто она?
– Ирма, кто же еще.
– Так она знала? – вздрагивает Варя и оседает на табуретке, как спущенный флаг. Внутри начинает беспокойно кувыркаться, нехорошо так елозить.
– Еще как знала, все знала. А с тобой тогда… это все из-за наркоты. Ирма навязала мне какого-то паленого говна. Я же вообще чистый был, ни разу не нюхал, а тут принял, когда ты собралась уходить, думал, как раз отъеду после съемки, надо мне было очень отъехать тогда. Но меня накрыло почти сразу. Я и не помню, что делал. Только знаю, что этого делать было нельзя. – Глеб закрыл глаза и дальше говорил уже вслепую. – Когда меня отпустило, я увидел тебя. Ты спала или вроде того. Я понял, что проебался по-полной. Звонила Ирма, я попросил ее приехать. Все ей рассказал. Она приказала не дергаться. Сыграть в ебучих любовников. Типа это у нас все по взаимному. Вроде как ради тебя. Я тогда повелся. Ирма намекнула, что, если где-то всплывет, она меня выпишет из фотографов так же быстро, как вписала. Я тогда думал, она о тебе так печется. А сейчас понимаю, единственная жопа, которую Ирма всегда прикрывала – это ее собственная. Она только вышла из наркологички, и, если бы ее отец узнал про стаф, и про меня, и про тебя, загремела бы она обратно, а может, и хуже. Наркологичка же была так – для отвода глаз. Ирма никогда наркоманом не была. Да, баловалась там травкой, хуе-мое. Но не больше. И передоз ее был не передозом, а попыткой суицида. И загреметь она должна была не в Швейцарию, а в нашу Кащенко. Отец, конечно, все устроил по красоте. Передоз – это же что-то про сложных подростков. Там все на сочувствии. А суицид – это про дурку и про то, что тебя начинают избегать. Ну мало ли заразно, люди же так думают. Короче, сильно не вовремя вся эта история случилась для Ирмы. Она у отца на испытательном была. Она ж доила его постоянно на бабки. За такое он бы ей всю кормушку прикрыл. А пастись ей было больше негде. Она выдумывала правдоподобные байки про каких-то тайных спонсоров. Не хотела, чтобы в тусовке думали, будто она на одном отцовском обеспечении. Только так оно и было, и есть до сих пор. А то, что она еще и про мать врет, я вычислил спустя пару месяцев. Мне, знаешь ли, тоже было не по нутру, что она вертит меня на хую, как вздумается. Захочу, мол, открою тебя, захочу – прикрою. Я тогда тоже решил подкоп сделать. Ну чтобы было чем крыть, если она дернется в мою сторону.
Когда Глеб решается посмотреть на Варю, та уже сидит застывшая, почти и не дышит. Взгляд проваливается куда-то сквозь стены и предметы. Вместо глаз – непроницаемые стеклопакеты. Лицо сжато каким-то подкожным спазмом, отчего линии скул, губ, подбородка – все прямые, нарисованные, неживые.
– Рассказывай, – говорит она и внезапно ясно смотрит на Глеба.
Айфон напоминает Глебу, что время все еще существует. Вот оно, простое и измеримое: «14:30». Они сидят с Варей на холодном кухонном полу, почти соприкасаясь плечами. Остывший кофе в кружках затянут пленочкой. Выглядит и пьется отвратительно, но это то, что сейчас нужно. Варя держит в руках ксерокопии из газет двадцатисемилетней давности.
«В Петербурге накануне Нового года от переохлаждения скончалась жена депутата: делимся леденящими душу подробностями.
31 января, за два часа до Нового года, в семье депутата Дмитрия Козыря случилась трагедия, лишившая праздничного настроения целый город. Утром Дмитрий отвез жену Елену и полуторогодовалую дочь Ирму в микрорайон города Всеволожска под названием Мельничный Ручей. Там молодая семья пару месяцев назад приобрела один из первых коттеджей на краю прекрасного хвойного леса. Поселок только начинал заселяться и по большой части пустовал, но, несмотря на безлюдность, семейство Козырь захотело отметить праздник в новом доме. Это и стало роковой ошибкой, повлекшей за собой смерть молодой супруги Елены.
Дмитрий Козырь оставил жену с дочкой готовить дом к празднику, а сам уехал в город по делам. В течение дня супруги обменивались звонками, но ближе к вечеру Елена перестала выходить на связь. Обеспокоенный муж направился в сторону Всеволожска, где попал в пробку. Как потом оказалось, именно этого времени ему не хватило, чтобы спасти жену.
Дмитрий добрался до коттеджа, стоявшего особняком на краю леса, около десяти вечера. Когда Дмитрий поднялся на второй этаж, он понял, почему все это время не мог дозвониться до жены. Елена вышла на балкон за продуктами к праздничному столу. Холодильника в доме еще не было: его собирались установить после праздников. Продукты хранились на балконе. Температура на улице позволяла: было минус пятнадцать, а к ночи и все минус двадцать градусов.
Пока Елена была на балконе, маленькая Ирма, играючи, захлопнула за ней дверь и повисла на ручке. В новых стеклопакетах ручка была только одна и находилась с внутренней стороны. Чтобы открыть дверь, нужно было поднять ручку вверх, но рост девочки не позволял этого сделать.
Вышла на балкон Елена в домашнем халате, который не спасал от пятнадцатиградусного мороза. Звать на помощь было некого – в соседних домах еще шли ремонтные работы, но в праздничный день рабочих не наблюдалось. Телефон Елена с собой не взяла. Прыгать с довольно высокого второго этажа она, вероятно, тоже побоялась. Тем более оставалась надежда на скорое возвращение мужа.
Когда Дмитрий Козырь вернулся домой, Ирма уже плакала от страха, а Елену сильно знобило. Супруга не сразу узнала мужа.
“Ориентировочно женщина провела на морозе больше двух часов. За это время температура тела уже опустилась до 32 градусов. К потере памяти привело снижение продуктивности ферментов в мозгу. К этому моменту тело уже разучилось согреваться”, – рассказывает Валерий Брылев, заместитель главного врача Ленинградской областной клинической больницы.
Но состояние хоть и было критическим, Елену можно было спасти, если бы Дмитрий не совершил самую распространенную ошибку в таких случаях. Муж начал согревать жену и напоил ее горячим чаем, после чего молодая женщина скончалась на месте.
“Многие жертвы переохлаждения умирают от “шока от перегрева” в процессе спасения, когда суженные капилляры расширяются все разом в один момент, вызывая таким образом резкий скачок давления”, – объясняет эксперт.
Погибшей Елене Козырь было всего двадцать пять лет».
Варя вздрагивает от сигнала Глебова телефона. Замерзшее начинает медленно крутиться, скрежетать. Варя знает, что в их семье Елену всегда считали без вести пропавшей. Так им сказал мамин брат, а они и не думали проверять. Да и разве можно такое проверять? Приняли как данность. Ничего лишнего ни тогда, ни после не спрашивали.
– Думаешь, она после этого решила покончить с собой?
– В интернете есть подставные статьи про якобы исчезновение Елены Козырь. Знаешь, как это часто бывает: ушла утром и больше не вернулась. Вот только в библиотеках с их архивами совсем другая правда хранится. Не удалось, видимо, отцу еще и газеты подменить, где-то его не пустила система. Как до газет Ирма дошла – не знаю. Я ее с книжкой-то в руках никогда не видел. А тут библиотека, архивы. Сама понимаешь, не вяжется. Но человек – существо непредсказуемое. А уж если Ирме что-то стукнет в голову, она все вверх дном перевернет. Значит, засомневалась она однажды или кто-то подсказал. А может, и вспомнила что-то. Начала копать и докопалась. Я у нее эту ксерокопию случайно увидел. Не должен был, но подглядывал за ней и все крутился около. Кажется, она эту вырезку постоянно с собой тогда таскала, только никто не замечал. А я заметил. Слишком внимательный был. Ей, разумеется, ничего не сказал, но с тех пор вздохнул спокойно. На любой случай у меня теперь был компромат.
Тишина липнет, обматывает скотчем, не дает пошевелиться. Проходят минуты, похожие на годы. Варя кивает и поднимается на ноги. Ей пора.
– Послушай, подожди… – нерешительно одергивает ее Глеб. – Я еще тогда должен был… Ведь я все понимаю, за такое прощения не просят. Но ты пойми, ведь я не хотел, чтобы так. Я думал, Ирма за тебя душу рвет, думал, она знает, что говорит. Я ее послушался. Решил, что так всем лучше будет. Конечно, это было малодушием. Я боялся тюрьмы и огласки, Ирма боялась остаться без денег. Она делала вид, будто заботится о тебе, я – подыгрывал. Понимаю, все это паршиво, но…
– Хватит, – перебивает Варя. – Ты это все для чего мне? Для прощения? Я тебя не прощаю, нечем мне прощать. Ваше с Ирмой молчание стоило мне семи лет жизни. Они теперь как запущенная гематома – только оторви и выкинь. Тебя не прощаю, а ее – тем более. Все это время я отрезала от себя куски, а надо было – людей.
Варя ступает по снегу, растоптанному чужими спешащими ногами. Ей самой сегодня спешить некуда. Ее тело – полое, голова – бездумная, и только сердце не может так, выталкивает из себя пустоту, просит чувствовать, даже если больно. К горлу внезапно подступает. Варю выворачивает прямо на грустнеющего у обочины снеговика коричневым растворимым кофе из «Ашана». Она смотрит с минуту на пятно, поедающее снеговику кривую улыбку из веток. Это наконец вышло из нее все прошлое, столько лет отравляющее существование. Прошлое, которое она тащила за собой, как дети тащат игрушечные грузовики на веревочке. Тащила, а сегодня бросила.
В кармане настойчиво пищит сообщениями телефон. Ирма. Хочет знать, где Варя. Куда она вчера пропала. Варя всматривается в фотографию сестры на входящем звонке. Ее любимая Ирма. Ее единственная Ирма. Ее чудовищная Ирма. Варя втыкает телефон в снег и бредет дальше. Из трубки за спиной пробивается: «Алло! Яшка?! Тебя не слышно! Яша?! Ты где? Какой-то шум. Яша?!» Снеговик не отвечает.