Анна Константиновна Лукиянова
Тварь
Варя
Июнь, 2002 год
Думская выдавливает Варю из своего тесного горлышка в раздолье Невского проспекта. Где-то горланит в рупор рыхлый женский голос: приглашает на экскурсию в Петергоф, комфортабельный автобус, отправление через пятнадцать минут. Сигналит машина, перекрывает рупор. Стайка щиплокожих студентов надрывается от смеха, гогочет, пропускает Варю сквозь себя, как сквозь телескопический трап, и исчезает за поворотом. Под ногами профессионально взывает: «Подайте, Христа ради». Свиристель поет. А это откуда? Слился с фасадом дома продавец свистулек. «Мы с Андрюшей горячую в Рим взяли, завтра вылет, вот звоню…». «Шарж, недорого. Девушка, вам нужен шарж на память? По фотографии тоже могу». Брусчатка рикошетит обратно в людской поток симфонию сотен ног. Светофор, наученный разговаривать, предупреждает, отсчитывает секунды. «Отстань, а! Без тебя знаю…» «На дорогу смотри!» «Сколько раз еще повторять? Уже не смешно…» «Давай у входа в девять, ну или в половину…»
Варя даже не идет, просто перетекает из точки А в точку В вместе со всеми. Разве можно здесь удержаться на плаву? Конечно, можно: они же держатся. Асфальт держит, не дает человеку просочиться и исчезнуть. Сверху другие надсмотрщики – крыши домов, трубы, паутины проводов, фонарные головы. Все бдят с высоты своего дюжего роста, щурятся, всматриваются. А люди снуют туда-обратно по отведенным им кирпичным коридорам. Радуются тому, что есть. Не возражают. Варя тоже не возражает. Позволяет импульсам вести себя на Рубинштейна, к Ирме, которой она ничего не расскажет ни сегодня, ни завтра, ни спустя семь лет. К Ирме, которую она убережет от подробностей минувшей ночи, избавит от неизлечимого самобичевания.
Она же не этого для Вари хотела. Другого хотела: из шкуры норильской Варю достать, чтобы не позорилась. Умыть и причесать по-питерски. Облагородить под здешний колорит. Показать Варе другую девочку на Глебовых фотографиях: шелковую, а не хэбэшную. За что Ирме предъявлять? За благие намерения? За извечное желание «как лучше»? Да и как там Глеб сказал? «За себя-то то я спокоен, мне счет по первое число не выставят, я такое перерос». Он перерос, а Варя еще и не доросла даже.
У Екатерининского сквера Варю останавливает, ведет вглубь, услужливо опускает на скамейку. Памятник лежит у носочков кед утрированной тенью. Деревья шуршат сверху зеленью, взятой до осени на прокат. Город немного отступает за решетку сквера, прекращает на себе так сильно настаивать. Варе нужно еще подумать без свидетелей. Прежде чем к Ирме возвращаться, самой для себя решить: за правду она или за ложь.
Долго вертит в мозгу, пробует разные расклады, но каждый раз в родителей упирается, как в тупик. А что если Ирму сорвет и она наберет им прямо в Норильск, выдаст все на одном дыхании? Вероятность ничтожная, но и гарантий обратного никаких. Нет, Варя даже одной десятой рисковать не может. От одной мысли, что родители узнают, пробирает до позвоночника. Нельзя им такое знать. Противопоказано.
Мать тут же ударится в отчаяние, посереет и завянет. Примет всю вину на себя, ни с кем не поделится. Только вина эта ей не по плечу будет. Может, у другой какой матери и найдется на всю семью противоядие, но только не у Вариной. Та и искать не станет, сдастся без боя. Такой характер. А для искупления привяжет Варю к себе. Нет, не привяжет, а примотает липкой лентой, чтобы отдирать больнее. И никакого Варе Питера, никакого воздуха, никакого будущего. Мама ее больше ни на шаг от себя не отпустит, а если Варя вдруг вырвется, станет возвращать слезами, молитвами и сердечными приступами. Нет, нельзя, чтобы мама знала. Себе жизни не даст и Варину потушит.
А папа? Представить страшно. Там всем достанется, и Ирминому отцу – маминому брату, и самой Ирме, и на финал – Глебу. Но черт с ними со всеми. Может, и заслужили не за этот грех, дак за какой-то другой. Всегда найдется за что наказать и за что поплатиться. Главное в другом. В том, что вот этому самому папе, который купал маленькую Варю в ванночке с хвоей и лил шампунь без слез на жиденькие волосики, вдруг расскажут, что его маленькую девочку изнасиловали. Что она хотела сопротивляться, но не могла. Что лежала в заточении черной комнаты без сна, пока Глеб шарился на кухне, доедал и допивал, а потом ушел, захлопнув дверь, будто забыл про нее. И полчаса после этого она думала, что замурована тут навечно. Что Глеб протрезвеет, осознает случившееся и решит ее убрать, как помеху на экране монитора. Аккуратно стереть из этой жизни. А потом в какой-то миг придет спасение в виде простой идеи позвонить и тут же испарится – телефон окажется разряженным. И она внезапно устанет, как не уставала за все восемнадцать лет скопом, и все-таки уснет.
И вот это все поведают ее отцу, для которого она навсегда осталась свертком, выданным в роддоме в обмен на клятву любить и оберегать. Нет, он не станет лишать ее свободы. Его не подстрахуют ни слезы, ни молитвы. Он их просто не умеет. Пока мама будет питаться виной и искуплением, отец умрет с голоду. Не найдется такой пищи, которая бы усвоилась в организме человека, нарушившего собственную клятву. Варя откуда-то знает это наверняка.
Как ни крутит Варя, по самым грубым подсчетам, цена ее признания оказывается неподъемно велика. На все кредиты нынче выписывают, но на такую правду – ни одного не нашлось. Чтобы вот так взять, излить душу досуха, а расплатиться как-нибудь частями и как-нибудь потом. Слишком трудная бухгалтерия для жизни, которая признает только здесь и сейчас.
Постучаться в милицию Варя даже не рассматривает. Это сестре стыдно признаться, а чужому мужику в форме – немыслимо. Одним фактом же не отделаешься, потребуют детали. И потом, ну выслушают ее, ну дадут бумажку подписать. А потом что? Вызовут Глеба, а он скажет, что видит Варю первый раз. Это если по-простому. А можно и по-сложному. Сочинить что-то про ущерб репутации и перевернуть все так, что она еще и в должниках останется. Нет, слишком опасно, потому что непредсказуемо.
Как ни выдумывает Варя, ничего в ее пользу не выходит. Теперь все так выворачивается, что даже хорошо, если Глеб обо всем замолчит. И она замолчит. Так хотя бы близкие сохранят равновесие, навсегда потерянное ею самой.
Глупый июнь тем временем распаривает город, наряжает серьезные дома в нелепые солнечные сорочки внатяг. Тополиный пух превращает дороги в молочные реки. Варя равняется в строю, держит шаг. Ирма уже звонила, торопила ее домой. Надо идти, вот как идут те и эти. Не выделяться. Нарастить на себя будничность. Чтобы за свою принимали, за среднестатистическую. Чтобы не догадались раньше времени, как в ней все отравлено и намешано. Пусть они к ней не присматриваются. Пропускают мимо. А она потерпит еще, поусердствует, чтобы оставить весь гной при себе и других не замарать.
Варя
Январь, 2019
Январь познобило морозами и отпустило. В последних числах стало совсем хорошо. Сыпало снегом, не сухим и колючим, как кашель курильщика, а правильным – мягким. Питер принарядился в белое, только дороги по-прежнему чернели, раскатанные колесами круглосуточных автомобилей. Варя смотрит на город из окна такси, как из вакуумной упаковки. Потеряла всякую связь с вот этим обычным, будничным, людским. За стеклом что-то происходит, но больше напоминает иллюстрацию, чем жизнь.
Ирма ей весь день расписала по минутам. Оплатила краткосрочную красоту в виде маникюра, макияжа и укладки. «Платье наденешь, ну то шикарное… черное, от Диор, поняла? Только я тебя умоляю, без самодеятельности». Варя и не замышляла никакой самодеятельности. Если бы не Ирма, она бы этот день поставила на ускоренную прокрутку. Отсидела бы его прилежно дома и на завтра вышла по УДО. Не любила Варя день рождения с этими выхлопами синтетического внимания к ее персоне. Объявлялись ненужные люди со своими украденными в интернете четверостишьями. Все эти давно не товарищи из школьного и университетского прошлого и коллеги по работе из искусственного настоящего. Тыкались в нее своими формальностями, вынуждали на ответные смайлы. Только Ирма ничего и слышать не хотела. «Яшка, не выдумывай». Варя сдалась. А когда она Ирме не сдавалась?
Бежит от такси до парадной в туфлях и капроновых колготках – нелепая ожившая кукла спешит по кукольным важным делам. Волосы закручены в локоны, из-под дешевого пуховика маячит подол Ирминого Диора. Там, наверху, ее уже ждут с хлопушками друзья на час. Ирма умеет делать из людей атрибуты веселья. «Алекса-говорилку ты помнишь? Он нам нужен, шутит – обоссаться. Леся, разумеется, за пультом, без вариантов. Тосю к напиткам поставим, шарит девка». Варя даже не силится запомнить имена. Не гости, а фирмы-однодневки.
– Ирмочка, давай по-простому, столик на двоих, а?
– Такая ты, Яшка, наивная. Наедине люди никогда не бывают вдвоем. По-настоящему вдвоем можно оказаться только в толпе чужаков. Поэтому мы любим друг друга чуть сильнее, когда попадаем в давку. Замечала, как все начинают хвататься за руки? Как ищут друг друга глазами? А за столиком на двоих люди пялятся в телефоны. Запомни, если хочешь побыть с кем-то наедине, выбирай места полюднее и поопаснее.
Варя выдерживает пластмассовые объятия пластмассовых людей, тоже, как и она, выпущенных сегодня из своих кукольных коробок порезвиться. Принимает торт-многоэтажку с искрящимися свечами под фальшивое «хэппи бездей ту ю». Улыбается автоматной очередью по всем, кого Ирма для нее сегодня отобрала и нарядила. Когда свет гасят и включают гирлянды, становится легче. Теперь можно слиться с обоями, разыграть себя частью интерьера.
Вечер начинает катиться сам по себе, не требует от Вари тягостных усилий. Люди как-то сами собой сбиваются в кучки, находят над чем поржать в голос. Варя подергивает плечами: как им удается быть такими легковесными? Сама она в голос никогда не смеялась, даже не знает, каково это. В школе надо было – потише, дома – поскромнее, в универе – поразумнее. А где прячется прекрасное неправильное посреди всего правильного, Варя понятия не имеет. Где вот этот глупый смех достают, на каких черных рынках, за какую сказочную валюту? Не известно.
Крутится музыка, связывает комнаты электрической паутиной. Варя видит свое отражение в бокале. Видит в очках прошедшего мимо незнакомца: «Варвара, мое почтение королеве вечера». Видит в черной пасти незашторенного окна. Видит себя крошечную в зрачках Ирмы напротив.
– Ты же не веришь в приметы? – говорит сестра теплым шепотом в Варино ухо. – Не верь, это все чушь.
Варя чувствует, как на запястье защелкивается что-то холодное. Смотрит – часы. Оплели руку, как механическая заколдованная змейка.
– Хочу, чтобы ты знала, все, что у тебя на самом деле есть, – это время. Когда почувствуешь, что ты едешь в картонной коробке по конвейерной ленте, – вали нахер, со всех ног, говорю тебе, вали. Жизнь ни черта не картонная, но чтобы это понять, нужно прыгать с конвейера в блядскую неизвестность. – Ирма прижимает холодную узкую ладонь к Вариному пылающему лицу. Кольца приятно вмерзают в кожу, пробуждают ото сна.
– Я люблю тебя, – говорят Ирмины губы. Сегодня бордовые. «Бордовые носки у Алекса-говорилки, а это цвет перезревшей айвы».
Варя долго катает змеиный браслет по запястью. Каленое озарение гравирует кожу, выжигает так сильно и бесцеремонно вглубь, что не дышится от боли. Все свое время Варя растеряла, раздарила ненасытному прошлому. А сама промоталась в картонной коробке по этой самой конвейерной ленте семь отчаянных лет, будто товар на списание. Вот только оказалась она там по ошибке. Это не ее место. Не ее жизнь. А все, что у нее на самом деле есть – время, которое она может сделать своим прямо сейчас.
Варя не боится, что ее отсутствие кто-то заметит. Эти люди слишком заняты внутривенными инъекциями бесплатного праздника. Просто халявщики. Ирмины питомцы. Они, конечно же, справятся и без нее. Даже сестра выпила столько, что перестала время от времени искать Варю глазами. Вся компания словила единую волну, и только Варя плавать не умела.
Наступил первый час ночи, а снег все не переставал, делал окрас города еще фатальнее и белее. Варя идет путано, загребает. В пластмассовом стаканчике плещется жидкость. С волос капает тающий снег, растушевывает лицо. Чьи-то мартенсы на размер больше поверх блестящих колготок с нечаянной стрелкой. Варя шмыгает, размазывая тушь и румяна рукавом пуховика. Слезы тут ни при чем, просто когда внутри горит, а снаружи – холодно, всегда течет из носа. Она так часто мысленно прокладывала этот маршрут, что сейчас идет вслепую, не сверяясь с номерами проплывающих фоном домов.
Как это странно – знать, где он живет. Вычислить по сториз в соцсетям. По геолокациям друзей. По случайно задевшим лишние фрагменты фотографиям. Как это странно – знать того, о чем не говорили напрямую, чего не показывали. Знать, потому что очень хотелось знать. Варя села на припорошенную качель. Не железную, как раньше, от скрипа которой во дворе проспались призраки, а какую-то новую, цветастую. Качнулась раз. Качнулась два. Тишина. Эти современные дворы без души и без детства. Понюхала жидкость в стаканчике. Поморщилась. Внутрь дыхнули огнем. Посчитала окна. Нашла нужное – не горит, как и почти все окна в час ночи. Но он дома. Точно дома. Она видела в сториз два часа назад. Готовил фунчозу. Потом ел на камеру. Посидела еще. Встала. Вопросов в голове никаких, только движения ног. Все так просто, почему раньше она этого не замечала?
Простояла у парадной минут десять. То ли январь, то ли август. То ли снег, то ли тополиный пух. То ли ей двадцать шесть сегодня, то ли восемнадцать всегда. Наконец дверь пропищала. На улицу вынырнул обязательный ночной страж. Нахохлился, смерил Варю недовольным взглядом, засеменил куда-то. Откуда они вечно берутся, эти полуночники? Куда исчезают? Люди ли? Может, посланники? Варя втянула ртом теплоту парадной, перед глазами чуть повело, но не сбило. Свет слишком исправный и яркий, потому что дом элитный. Нет в нем романтики темных свистящих пролетов, по которым бежишь, так что сердце ухает. Тут все чистенькое, безопасное. Мамочки спят спокойно. А ты, тварь, спишь?
Варя вдавливает палец в звонок. Совсем не страшно, даже руки не дрожат. Давит еще. Давит изо всех сил. Звонок трещит, но где-то за пределами этой лестничной площадки, этой улицы, этого города. Дверь открывается, и Варя сама не замечает, как все случается.