Анна Константиновна Лукиянова
Тварь
Глеб берет Варину руку, совсем как в долбаных мелодрамах. Рукопожатие, похожее на искусственные цветы для похоронного венка.
– Мне бы очень хотелось расстаться по-дружбе, – Глеб мягко улыбается, его глаза источают сострадание, которым он брызжет Варе в лицо, заливает до слепоты. – Ну что, по рукам?
– Да, – осторожно соглашается Варя. Если бы только не плечо, которое саднит и упорно держит этим в сознании, она бы с радостью обманулась.
Ирма
Август, 2006 год
Универ пролетел быстро, как и все в молодости. Лето коптилось, гноилось из всех щелей зноем. Диплом – красный, Варя – веселая, июльская, свободная на все четыре стороны. Бежит в новых босоножках и в старых веснушках, задыхается в трубку:
– Ирма, Ирмочка, я все! Получила блин! Красный, натурально красный!
– Яшка, ты – гений! Идем на лодке кататься, только ты и я? Мне тут прилетело одно место – охренеешь. Красный надо отметить не на отъебись.
Мчали на Ирминой машине куда-то сквозь город, прорывались через бумажное небо на горизонте. По бокам тянулись поля, такие идеально зеленые, что становилось страшно – вдруг подстава? Выйдешь, присмотришься, а это не трава – просто 3D-графика, умелая пародия на что-то настоящее. Так засомневались, что притормозили, выбежали из машины и сразу в малахит. Ноги щекочет невыносимо, от заросли сурепки густо пахнет медовухой, но главное – везде подлинники, никаких тебе ксерокопий. Ирма открывает шампанское, орошает застенчивые местные лютики нездешним брютом «Империал» из папиной коллекции.
– Не бойся, не засекут, дальше оборотней в погонах не будет, – заверяет Ирма, отпивая из горла.
Варя и не боится. Ирма – горная река: в ней можно сплавляться только по течению, грести против – себе дороже.
– Давай по местам, тут уже близко.
Едут еще минут пять. В машине спаривается в кипяток аромат шампанского и полевого букета из иван-чая. Откуда такой жаркий день в Питере? Надолго ли? Надо впитать, сколько сможется. Запастись дефицитным ультрафиолетом. По радио поздравляют выпускников, значит, и ее, Варю, тоже поздравляют. Ирма лохматит сестре волосы, смеется не разбавленным смехом, а самым его концентратом.
Приезжают на место, когда солнце липнет к траве, просачивается в землю янтарной патокой. Под ногами уже не просто почва, а торт медовик. Озеро утоплено на десять минут ходьбы в лес. Заброшенный мосток с привязанной лодкой прячутся от людской цивилизации. Вода похожа на овальное зеркало, вместо рамы – кайма из кувшинок. Небо как-то выдавило слезу и вот, замерло, не впиталось.
– Как ты такое нашла? – удивляется Варя.
– Вот так люди жизнь и пропускают: хотят разобраться, что было до, вместо того, чтобы быть здесь и сейчас. Забей на все, вообще на все, Яша. Вот мы, вот озеро, вот лодка, остальное – похуй, поняла? – Ирма улыбается, но говорит с надрывом, значит, в первую очередь себе говорит, Варей только прикрывается. Варя уже давно научилась вычислять, когда сестра к ней обращается, а когда – к себе.
Лодка настолько ветхая, что невозможно по дерматиту облупившейся краски понять ее цвет. Дерево сухое-сухое, скрипит под ногами, но течей не дает. Спускается сначала Ирма, слетает, как стрекоза, но из-за того, что обе руки заняты шампанским, бороздит коленкой дно. Тут же заливает ранку алкоголем: золотое красиво пенится с красным и стекает к щиколотке. Варя тоже спускается: одной на мостке страшно, а с Ирмой в лодке – рай двенадцатипроцентной крепости. От солнца по застывшей воде розово-лиловые строчки. Еще немного и стемнеет, но пока самый смак.
Ирма гребет, видно, что не в первый раз. Когда научилась? Снова вопрос к прошлому, а про него сегодня нельзя.
– За бутылками следи, упадут, дурочка! – сквозь смех кричит Ирма, пугает тишину. – Ты, Яша, знаешь что? Ты у меня лучшая. Моя систер, моя Яшка. Я ни к кому еще так, как к тебе… ну ты понимаешь. Форевер янг тугезер.
Варя чувствует, как потеют ладони, как сложно держать в их скользкости стеклянные горлышки бутылок. Даже когда тебе пять и ты разбил любимые мамины часы, а тебя потом не наругали, это не так хорошо, как сейчас. Даже когда тебе десять и тебя первый раз в жизни рвет столовским борщом, а потом вдруг отпускает, это не так волшебно, как сейчас. Даже когда тебе пятнадцать и тебя на школьной дискотеке при всех приглашает тот самый мальчик, тебе не так фантастически, как сейчас.
Варя смотрит на Ирму, на то, как шевелятся ее губы в оранжевой помаде, говорят ей что-то, оглушенной этим глупым «тугезер». Наконец слова пробиваются сквозь пелену вместе с занудной телефонной трелью.
– Ответишь? – Ирма изображает телефон, подносит его к уху.
Варя отвечает. Мама. Да, все хорошо. Да, уже дома. Да, красный. Спасибо. У вас как? Хорошо. В Норильск? Да, приеду. Когда – еще не знаю. Обязательно решать это прямо сейчас? Нет, билеты будут. С чего им не быть? Разумеется, на поезде. Нет, не голодная. Поела у подруги. Нет, не напрашивалась. Да, сама пригласила. Ты ее не знаешь. Нет, еще не спать. Может через час. Нет, никуда не пойду. И я вас. До завтра.
– Тете Наташе привет, – шепчет губами Ирма, но уже поздно, в трубке гудки. – А мою маму отец грохнул.
Ирма отпивает еще и разочарованно таращится на бутылку – кончилась. По подбородку стекает сладкая струйка, подмывает за собой оранжевую помаду.
– Как это – грохнул? – выдавливает Варя. Солнце закатывается за горизонт, и в какую-то минуту темнеет так, что лес вокруг становится плохо прорисованной картонной декорацией. В наступивших сумерках лицо Ирмы белеет, а губы начинают гореть какой-то истошной сигнальной ракетой.
– Ну вот так, – сестра пожимает плечами. – Выгнал ее на балкон и запер, а там зима. Она рыдала и скреблась обратно, а он сидел под дверью. Сукин садист. (Сплевывает.) Человек без чувств. Знаешь, есть такая болезнь даже, когда люди ничего не чувствуют. Потом он же сам и насочинял про пропажу. Только все это пиздеж. Он ее прикончил. Вжух, и нет мамочки.
Варя дышит через раз, запинается о воздух. Слова разлетаются черными воронами, но не исчезают, наоборот, сбиваются в плотную стаю и кружат над головой, каркают во всю воронью глотку. Варя враз осушает свою бутылку: кажется, ничего лучше сейчас не придумать. В их семье всегда считали мать Ирмы без вести пропавшей.
– Ирма, я, я…
– Нет, ничего не говори! Еще лучше – вообще забудь. Двадцать пятый кадр, понятно? Вроде видела, а вроде – нет. Я могу болтать лишнее, и это ничего не значит. – Ирма резко, со свистом дает задний ход. Неуловимая секунда слабости проносится мимо со скоростью звука. Нет, ее нельзя поймать. Только посмотреть ей вслед. – Давай-ка выбираться отсюда, становится жутковато.
И правда, жутко. Скрипят весла. Озеро уже не зеркало, а черная дыра, прорубь размером со школьный стадион. По шее и вниз спускается холодный и сырой воздух. Пахнет протухшим илом со дна, забродившим дыханием а-ля «Империал» и еще немного потом, впитавшимся после жаркого полдня в одежду. Сестры неуклюже выбираются на берег. Ирма еще наклоняется к гудронной воде, плещет себе в лицо. Как ей только не страшно? Озеро полно неизвестности. Может быть, это совсем и не озеро. Какой-то портал. Коснешься вот так воды – и тебя уже нет. Был человек, а стало – пусто.
В машине едут молча, больше не весело. Варя незаметно поглядывает на Ирму, на то, как она меняется в свете проносящихся мимо фар. Лицо белое. Лицо желтое. Лицо красное. Лицо цвета облепихи. Красивое лицо. Даже с подтеками туши. И уж тем более с размазанной до подбородка помадой. Ирме идет быть несовершенной. Ей к лицу надлом. Он делает ее произведением искусства. Чем-то, что хочется фотографировать и увековечивать.
Волосы давно отросли в каре, больше не напоминают о клинике. Ирма заправляет их за уши, а в ушах всегда большие металлические кольца, соблазнительно тянут мочку вниз. Сестра снимает серьги только перед сном. Тогда можно украдкой примерить их, нафантазировать себя ею.
Глеб
Январь, 2019 год
Отработала Варя свою пятидневку, а как – не помнила. Отбивала что-то на клавиатуре, стругала тексты, слепла от монитора. На обеде в общей кладовой-кухоньке перебрасывалась с кем-то формальностями, играла в нормальную жизнь, вот только мыслями вся в телефоне была. Каждый день рассматривала Глеба под микроскопом. Глеб, в отличие от Вари, за эти семь лет не буксовал ни разу.
На вид изменился: из голодного мальчишки превратился в холеного мужчину. Приобрел сытый овал лица, отпустил творческую щетину, приоделся во все брендовое, громкоговорящее. Взгляд как-то по-особенному замаслился, из беглого превратился в неторопливый. Некуда Глебу было спешить, все нужное само вокруг вращалось, руку протяни – сразу твоим станет.
Менялись квартиры, становились шире и богаче на вид из окна. Варя насчитала как минимум три новоселья. Машины тоже менялись, как и подруги. Самая долгая продержалась в Глебовой жизни шесть месяцев и тоже исчезла со снимков, как до нее исчезли Настюша, Римма, Эммочка и Магда. Быстро менялись страны в объективе. То заграничные уик-енды, то короткие отпуска, то заказные съемки в экзотических уголках богатой жизни. Видно было, как Глеб постепенно вырастает из восторженного юноши, щелкающего все подряд, даже убранство отельного номера. Из того юноши, который записывает себя на видео – глаза горят, волосы дыбом – и которому не терпится показать первый свой океан подписчикам, чтобы разделить восторг. Именно разделить, а не просто похвастаться. Пройдет семь лет, и природные пейзажи почти исчезнут из ленты, останутся только кадры с какими-то людьми на каких-то тусовках. Длинные лирические тексты под картинками скукожатся до сухой констатации: «With Don Diablo, a great DJ. Ibiza, 2019».
Тут же, как на витрине, выставлены все Глебовы знаки отличия: статьи в журналах, выставки, интервью. Видно, как с каждой новой медалькой шире расправляются плечи. Глеб пускает корни в профессию, акклиматизируется. Из зернышка становится ростком, потом подлеском, и так, пока не превращается в разлапистое дерево, прочно занявшее свое место.
А два года назад просочилась в Глебову павлинью, напыщенную реальность совсем незатейливая девушка Катя. С того момента Глеба повело совершенно в другую сторону, словно эта Катя (специально ли? случайно ли?) перевела стрелки на рельсах и поезд изменил привычный маршрут. За год Инстаграм очистился от ночных клубов, упоротых вписок у кого-то на хате, грудасто-губастых однодневных заглушек.
Катя прошлась по Глебовой жизни с генеральной уборкой, отдраила каждый угол. Первый раз Варе кто-то понравился во всей этой тусовке. Девочка с ласковой улыбкой, но волевым взглядом. Пока друговы жены придумывали, чем бы еще себя наколоть, где бы еще подтянуть, она щеголяла без макияжа, а все равно светилась на снимках ярче всех. Чистая была. Ничем не замутненная. Штукатурить ее было незачем, да она бы и не далась. Знала себе цену и прогибаться не собиралась. Глеб за ней семенил, как щенок, который и без поводка за тобой пойдет, только позови. Видимо, соскучился по настоящей женщине, его-то к тому времени только мультяшные окружали.
Быстро у них сложилось, Варя только удивлялась. Через пару месяцев после знакомства Катя мелькала уже в интерьерах Глебовой квартиры. Через один совместный отпуск на Бали – свадьба. Через семь месяцем после – выписка из роддома. Инстаграм пестрил фотографиями новорожденной Лизоньки. Счастье, такое сахарное и липкое, лилось через край, разъедало смотрящему глаза. А потом – бац – затишье. С месяц никаких постов. Люди соцсети бросают в двух случаях: когда слишком хорошо и когда слишком плохо. Варе гадать не пришлось. Перешла в Катин профиль – репетитор по английскому, запись в директ – отмотала назад, сверила даты. Когда Глеб замолчал, Катя наоборот – заговорила, опубликовала пост.
«Глупо дальше скрывать. Нами с Глебом было принято решение развестись. Прошу всех не нарушать личные границы и не писать ничего на этот счет. Спасибо за понимание.»
Гром среди ясного неба или закономерный итог? Варя не знала. В Инстаграме рассказывали только о сладостях, а горечь держали при себе. На фото десять слоев фильтра наложено, чтобы слепило в глаза праздником, отвлекало, пока все закадровое догнивает.
Через месяц после расставания Глеб тоже вернулся в эфир. Вернулся собою прежним, как будто и не отмывала его Катя эти полтора года уксусной кислотой от ржавчины. Оброс обратно, по-новой закоптился. Понеслись фото из дымных кальянных, из случайных гостиниц, из чьих-то таиландских вилл. Вернуло Глеба в колею. О недавнем просветлении напоминали только редкие снимки с растущей дочкой: один искренний снимок на двадцать кадров пустоты.
Варя бросила телефон на диван, рванула в коридор. Там заскулила и забрыкалась стиральная машинка. Пошла, как живая, по коридору, стряхивая с себя на пол Варины мелкие вещички. Варя придавила буянющую стиралку, отдала все силы, чтобы удержать на месте, а она все не унималась. Барабан вращался с немыслимой скоростью, пускал по Вариным рукам дрожь. Пальцы вибрировали, передавали заряд в ладони, те – пропускали выше, в локти, в плечи, с плеч шло в ключицы, с ключиц – в ребра. Варю трясло, но вместе с машинкой или отдельно от нее, уже было не разобрать. Слезы накипали, а потом срывались. Капали, как вода из плохо закрытого крана.
Глеб успел за эти семь лет все. Отснял лучшие свои работы. Нахохлился. Снискал призвание. Посмаковал его. Выплюнул. Исколесил полмира. Надышался. Насмотрелся. Заскучал. Обустроился с комфортом где-то на Крестовском. Опьянел от жизни. Опробовал самых разных любовниц. Не понравилось. Повыкидывал. Влюбился по-настоящему. Воспарил. Полетал. Стал отцом. Успокоился. Разнежился. Развелся. Переболел. Пережил. Продолжил крутить педали.
Глеб шагал по центральной улице жизни широко и размашисто, пока Варя пряталась от него в подворотнях, сидела в засадах темных дворов, упирались в тупики и вонючие помойки. Он жил, пока она боялась. Он спал, пока она не могла сомкнуть глаз. Он влюблялся, пока она избегала мужского внимания. Варю душили слезы несправедливости.
Какое право он имел тогда перешагнуть через нее, как через случайный мусор на дороге? Разбередить и бросить: мол, сошьешься как-нибудь обратно. Да вот только не сшилась. Не хватало Варе чего-то, ниток каких-то не хватало. И лезла из швов одна и та же синтепоновая обида, одно и то же ширпотребное унижение. Вот она раньше думала, что сама решила молчать. Но что это за решение такое без альтернатив? Решение – это выбор, а у нее выбора не было. У той восемнадцатилетней Вари был только страх за родителей и низкопоклонная дрожь перед Ирмой. Вся вываленная в грязи, она надевала поверх чистые рубашки, но живое-то под тканью с каждым годом чесалось и зудело лишь сильнее. Ни вдохнуть, ни выдохнуть как следует. Только успевай новыми тряпками гнильные запахи отгонять.
А как хотелось забыть. Списать со своего жизненного счета эту жуткую транзакцию. Перевыпуститься заново. Штампуют же как-то нулевые карточки в Сбербанке. Вот и ее бы так же. Чтобы совсем без прошлого. Не было в этом прошлом ничего такого, за что стоило держаться. Школа как школа. Пятнадцать минут пешим ходом из дома. Летом – бестолковые каникулы в строгом периметре города, зимой – лыжи и домашка. В холодильнике мамин невкусный суп, в гостиной – папин оракульный телевизор. Кругом лабиринты из блочных многоэтажек, большую часть времени занесенных снегом. Из всех развлечений – сидеть с подругой на телефоне, обещать укатить отсюда подальше как только. Под самый выпуск из школы – Гончаров. Долговязый, смышленый и очкастый. По улицам с таким не прогуляешься, все равно что в мамином растянутом трикотаже выйти. Но дома, почему бы и нет? Кило черешни, какие придется песни по кухонному радио, детские поцелуи без удовольствия, но с волнением.
После подачи документов в СПбГУ Варя больше с Гончаровым не встречалась. Как будто целая эпоха между ними пролегла. Уезжала Варя девственной, вернулась – изнасилованной. А Гончаров как был мальчиком, так и остался. Уже не вышло бы у них ничего ни с любовью, ни без нее.
Одним словом, все с рождения и до того самого лета 2002-го можно было смело ампутировать. От Вари бы не убыло. Зато остальное сложилось бы правильно. Скучные пары в универе, смешливые подруги, перекуры на крыльце под майским солнышком, общажные посиделки с контрабандой в виде бутылочки вина из ближайшей разливайки, парни из противоположного крыла в шортах и сланцах, по-простому, по-домашнему.
– Че такая бледная?
– В Норильске перебои с ультрафиолетом.
– Так ты не местная?
– Не-а, а ты?
Не случилось. Не выправилось. Не наладилось. Ничего из того, что обещают в таких случаях сочувствующие посторонние.