Анна Константиновна Лукиянова
Тварь
Глеб
Июнь, 2002 год
Глеб вываливается в парадную в тапочках и шортах. Ввинчивает в замок ключ, прокручивает два раза тряскими руками. Прослушивает тишину. Варя на свободу не просится. Жива ли вообще? Проверять не хватает духу. Пусть пока полежит в коробочке, как пойманный детворой сверчок, ничего с ней не случится необратимого, рокового. Что делать дальше, Глеб не знает. В голове рыхлеет: Ирмин стафф отпускает, а на смену ничего не приходит. Реальность запаздывает, создавая люфт в виде абсолютной стерильной пустоты.
Глеб наваливается на общественный подоконник, впечатывается лбом в треснутое стекло. За окном мажет сизым, не унимается даже ночью. От самодельной пепельницы в углу тащит грубым табаком. По углам шоркается мусор, разносит неприятный гул по высоким бетонным пролетам на Думской. Надо что-то делать. Что-то делать, блядь! Как-то быть. Чем-то затереть это все. Замазать. На висках проступает лихорадочный пот. Так, еще раз. Соберись, Глеб. Соберись, сука блядь! Дело – дрянь. Дело – труба. Все кончено. Вообще все! Понимаешь ты, мудло? Что ты наделал? Придурок недоделанный! Это конец! Приехал, Глеб! Приехал ты, блядь!
Затрещало, так что голова чуть не лопнула, как стеклянный шарик. Глеб заметался. Внизу – никого. Вверху – никого. Откуда трещит? Из кармана шорт трещало. Телефон? Когда он его прихватил? Не помнит. Звонила Ирма. Как он ей обрадовался. Забегал по ступенькам туда-сюда. Шустро, словно хорька выпустили из клетки. Прыг. Прыг. Прыг. Ему бы только ее голос услышать. Человеческий. Настоящий. Пусть она его вернет из ниоткуда в обычный мир. Телепортирует обратно, а то он так не может. Там дышать нечем. Там пустота.
– Ирма, это я, да, Глеб, да, слушай, приезжай. Да, пропущенные… какие пропущенные? Нет, не слышал… Приезжай, все расскажу. Да жива твоя систер, что ты… Ты сама-то только приезжай. Да, прямо сейчас. Ну я шучу что ли с тобой? Надо приехать. Тут такие дела, ты мне позарез. Я тебе так все расскажу, как приедешь. Ты только не затягивай. Вот сейчас. Я нормально. Да в себе, в себе. Ну ты едешь? Уже вызвала такси? Хорошо. Давай, жду.
Телефон замолкает. Пустота снова тащит за тугой железный корсет в неизвестное безвоздушное пространство. Глеб сопротивляется: щиплет себя за кожу, бьет по лицу. Поднимается на этаж выше. На полу валяется жестянка из-под колы. Выдаивает два глотка. Смотрит на улицу. Людей нет, спят по режиму, утром на работу подчиняться. Собаки только у контейнеров носятся, устраивают свои собачьи дела. Еще эти белые ночи. Совсем голову срывает. Время разбегается во все стороны, как ртуть от разбитого градусника.
Поднимается еще выше. За старой дверью в дерматиновой обивке острожное копошение: разбудил тревожную старуху или кормящую мать или какой-нибудь мент уже собирается на службу. Глеб спускается на свой этаж от греха подальше. Еще не хватало объясняться перед соседями. Мусолит в потных руках телефон, дергается, когда экран вспыхивает от случайного прикосновения. Подсматривает в окно воровато, сбоку, хотя бояться некого. Разве что только себя. Ирма, где ты? Почему так долго? Садится на ступени, залитые каким-то непроходящим пятном. Вот так же он ждал отца после школы. Все бегал к окну, как заведенный. Увидит двойку – выпорет. И порол. Всегда исправно, всегда от души.
Наконец дверь внизу зевает металлическим скрежетом. Глеба подбрасывает.
– Что происходит? Где Варя? – чеканит Ирма. Сама себе обкромсала волосы под мальчика, небрежно, незатейливо, но ей идет. На худых плечах висит шелковый пиджак – ярко-желтый, выгрызающий лестничную темноту. Ногти длинные, тоже ярко-желтые. Цыкают по перилам в нетерпении. Цык. Цык. Цык.
– Я не знаю, что это было, меня накрыло… приход, понимаешь… такая ярость, вот как… ну как… хер знает, как что. Это от нового стаффа – точно тебе говорю. Крышняк сносит не по делу. Паленый он у тебя, что ли?
– Думаешь, я приехала на ночь глядя твои впечатления выслушивать? Заведи себе подружку, а лучше психотерапевта на такой случай, – перебивает Ирма. Глаза светятся в темноте, как у кошки.
– Ну че ты зарыпаешься вот так сразу, я ж по-нормальному хочу.
– Варя где? – раздувает ноздри Ирма. Поднимается на ступеньку выше. Сержки-кольца блестят на свету, покачиваются, как маятник на сеансе у гипнотизера.
– Спит. Вроде спит. Ну лежит точно. Так что, наверное, и спит.
– Подожди-подожди, – перебивает Ирма, вдруг осознав подлинную суть происходящего. – Ты ее трахнул что ли?
Глеб раскрывает рот, но получается только мычать, как безязычному.
– Ну ты и мудло! – шипит Ирма, вся высоковольтная, под напряжением. – Только этого мне не хватало! Ты хоть понимаешь, что я отвечаю за нее? Что ее сюда под мое честное слово отпустили? Ты понимаешь, как меня подставил?
Наступает молчание. Капает зыбкими секундами за воротник, скатывается по позвоночнику, передергивает.
– Что делать станем? – первым не выдерживает Глеб. – Она же утром пойдет и накатает заяву. И все – хана. И тебе, и мне.
Ирма дышит в подъездное стекло, недвижимая, стылая. Телом из гипса, только мизинец подрагивает, а в голове носится на сверхскоростях что-то грозовое. Собираются позвонки и хрящики в скелет будущей лжи.
– Значит, вот как все будет. Слушай внимательно. – Ирма нависает над Глебом. Как у нее это получается? Она же ниже ростом. – Принесешь ей кофе и круассан на завтрак. Как ни в чем не бывало, понял? Кивай, мудло. Потом скажешь, что она тебе нравится, но у вас ничего не выйдет. Повтори.
– Она мне нравится, но у нас не выйдет, – захлебывается Глеб.
– Морду сделаешь милую, с улыбочкой. Типа сожалеешь, что она не твоя невеста. Кивай! Скажешь, что дозвонился до меня и я разрешила остаться. Еще скажешь, чтобы она о вас не трепалась, тем более мне.
– Я понял, понял, не гони, только это… думаешь, сработает?
– А нет варианта, мой сердечный, чтобы не сработало. Нет такого расклада. Осознаешь? Я предлагаю тебе остаться в ее памяти рыцарем-неудачником. Чтобы она не думала о себе, как о потасканной вещи, а думала, как о случайной, блядь, музе фотографа-мудака. Будешь делать, как я говорю, или твоя карьера закончится, едва начавшись. Жду ее завтра к десяти утра, немного грустную, но влюбленную.
– Как? – чуть не воет Глеб.
– Как хочешь.
Тишина смыкается вокруг Руднева удушающей петлей. Нет у него сегодня больше никаких выходов, кроме того, который обозначила Ирма.
Варя
Январь, 2019
Все приходится делать в темноте: на поиски выключателей в чужой квартире времени нет. Сейчас каждая секунда – в долг. Варя на ощупь находит раковину, рядом с ней – ванную. Шарится в черном гудроне слепого пространства. Ищет, старается. Наконец находит змеевик, карабкается по нему пальцами выше, пока рука не нащупывает лейку. Выкручивает до упора вентиля, в трубах недовольно шипит разбуженный питон. Вода выстреливает под напором, заливает пол и взятые напрокат у кого-то из Ирминых гостей мартенсы.
Варя возвращается за Глебом. Тот скулит. Варя хватается за домашнюю толстовку, тянет на себя. Не выходит. Это в ней мало сил или в человеке слишком много земного притяжения? Пробует рывками. Надрывается, волочет скрюченное тело в ванную, а у самой в ушах скребет лезвием от Глебова воя. Вой катится шипастым шариком, прокалывает коридор, коридор – сдувается. Все сдувается. Выпускает воздух. И оказываются Варя с Глебом заперты в тесном латексном костюме ночи.
– Да заткнись ты! – не выдерживает Варя. В голове проносятся картинки, которые видела когда-то по телевизору: репортаж с места обрушения дома. В кадре марево из бетонной пыли и что-то телесное – обломок человека. Почему она сейчас как будто там? Вдавливается в развалины, просачивается в трещины. Надеется найти живое посреди всего мертвого.
– Руки, руки от лица! Ну че ты упираешься? Совсем больной? Я ж как лучше хочу! Руки говорю, – кричит Варя. Ей очень нужно быть слышнее воды.
Глеб мычит, гакает, рыкает. Варя заливает ему лицо. Глеб булькает. Варя льет. Глеб кашляет. Варя льет. Глеб орет. Варя льет. Глеб отбивается. Варя льет. Глеб захлебывается. Варя льет. Глеб сплевывает. Варя льет. Глеб размягчается. Варя льет. Глеб оседает. Варя льет. Глеб разжимает пальцы. Варя льет. Глеб запрокидывает голову. Варя льет. Варя льет. Варя льет. Глеб смеется. Надрывается смехом. Скребет смехом по кафелю в ванной. Варя рушится, складывается пополам. Ноги отказываются держать. Внизу потоп. Глеб гогочет. Изрыгает смех.
– Еб твою, еб твою, – тараторит хриплый голос в темноте.
– Это ты вот так, да? Еб твою! Хороша! Хороша, девка! Еб твою!
– Узнал?
– Узнал? Тебя?
Снова смех. Рассеянный такой. Ни к чему не привязанный. Ничем не вызванный. Смех-беспризорник.
– Как не узнать-то, скажи? Я только это… не понимал, как оно будет. Но что будет, это знал. Железно знал. А ты вот так решила. Изощ… ну, блядь. Изощ… фу! Изощренно! Вот как!
Заверещал звонок, распугал Глебовы невнятности. Зачем звонок, когда дверь открыта? Приличия какие? Да разве выдерживают приличия испытания ночью?
– Ау, есть кто дома? Черт знает что такое!
– Соседи что ли? Затопили мы их, – еще хохочет Глеб, пропускает смех через мясорубку горла. Ему нынче все истерически весело.
Варя выползает на дверной свет. Распрямляет себя через силу, словно проволоку. Отзывается:
– Тут мы.
– Вы там совсем уже что ли? Вы хоть знаете, что мы ремонт недавно сделали? У меня муж сам все делал. Рома, скажи им!
– Лиюш, ну при чем тут это сейчас?
– При том, Рома, при том!
Варя наконец нашлепывает выключатель. Прихожая расцветает в ламповом свете.
– Господи прости! Черт знает что творится! – пугается соседка и отступает на шаг назад. Упирается в более скромного мужа, который стоит все это время за порогом. Не отваживается входить без приглашения.
Варя приглаживает мокрые волосы. С одежды течет.
– У нас там капает, – вдруг неуверенно говорит женщина в махровом ромашковом халате. – С потолка. От вас. Капает. А у нас ремонт. Рома вот сам делал.
– Лиюш, ну ради бога!
– Скажи им, что я заплачу! – хрипит Глеб из ванной.
– Заплатим, – кивает Варя.
– А что, простите, тут вообще происходит? – первый страх уступает любопытству.
– Лиюш, сказали, заплатят, что ты еще докапываешься? Пойдем давай.
– Погоди ты, Рома! Тут видишь что!
– Человеку в глаз доместосом попало, вот, промывали и случайно залили. Мы уберем и заплатим, вы не переживайте, – отчитывается Варя. Сознанию несмело возвращалась ясность.
– Доместосом? Случайно? – недоверчиво повторяет соседка. – Ну вы даете! Нашли время для уборки! Час ночи на дворе!
– Лиюш, хотят и убираются, нам-то что?
– Да погоди ты, Рома! Помнишь, у нас Сашка в садике в глаза мылом залез? Мы ему тогда еще чайные пакетики прикладывали. Вы тоже приложите и бинтом все. Ну или пластырем. Пакетики замочите сперва и прямо на глаз.
– Лиюш, ну тебя просили?
– Спасибо, так и сделаем. Вы нас простите за потоп, случайно вышло, – наспех сглаживает Варя.
– Да заплачу, заплачу я! Сотки хватит? – хрипит устало из ванны.
– Вообще-то, Рома сам ремонт делал, эксклюзив, не абы как!
– Сто с полтинником?
– Договорились! И про пакетик не забудьте! Чайный который!
Варя выжимает улыбку и закрывает дверь. Остается со своим ослепленным зверем один на один. Зачем она вернулась-то? Разве не за этим? Не за разговорами? Не за тет-а-тетом? Могла сбежать, но что-то скрутило ноги на лестнице? Какая-то сила вернула ее обратно. Поняла, видимо, что вот так молча плеснуть в лицо – не достаточно. Что это рану только больше разъест. А что залечит? Вот и вернулась узнать.
Убраться как следует не смогли: накидали только банных полотенец и простыней на пол. Потоптались на них, чтобы те воду впитали. Варя сделала примочку на красный Глебов глаз, замотала кое-как бинтом. Неумело, неряшливо. Глеб приостановил Варину руку у себя на щеке – отозвалось терпким цейлонским запахом. Разглядел ее здоровым глазом: с последней встречи почти не изменилась, все та же девочка, только больше мертвая, чем живая. Это он ее умертвил? Неужели окончательно? Неужели нельзя отменить как-то? Уже не сосчитать, сколько раз она ему с того дня снилась. Бледная, как штукатурка. А он все пытался вспомнить, как именно ее поломал, но всю память тогда высосали вещества, оставили Глебу только домыслы.
– Спасибо, что пришла, – позволил себе Руднев. А дальше все затуманилось, отъехало на второй план, отдав главную роль Вариному лицу. Такому близкому, что его смотреть можно только фрагментами, а целиком – никак. Тут и губы показались – масляные, заняли целый холст. Глеб этот холст поцеловал в краску, в самые ее сгустки. За окном бесилась ночь, мешала видеть глазами, заставляла всматриваться прикосновениями. Как он ее смог тогда за волосы по паркету? Она же необожженная, идет трещинами от резких движений. Как он всего этого не видел? Кто-то за него смотрел. Если бы смотрел он сам, он бы ее, вот как сейчас, пригладил, приласкал. Ничего бы месить в ней не стал, а качался бы маятником в унисон ее дыханию.
Глеб заснул почти сразу же, а Варя долго еще лежала с открытыми глазами: разглядывала своего многолетнего палача. Тогда – страшным был, сейчас – жалким. Он пришел к ней семь лет назад царствовать и подчинять, а она его нынче свергла за одну ночь. Устроила переворот. Выровняла наконец линию горизонта, чтобы та не западала, не скатывала ее в яму. Глаза сомкнулись только ближе к утру. Захотелось сгладить все случившееся сном, ошкурить, подравнять, чтобы утром не так царапалось.