Анна Карчикян
Комната
Ей было тридцать, она жила с матерью и братом, которого видела настолько редко, что успела позабыть черты его лица. Она всегда считала брата непомерно мягкосердечным, наивным и до глупости добрым, поэтому опасалась за него, обычно таких людей как он, безжалостно ломают, топчут, плюют им в лицо, а что еще хуже манипулируют использовав его кротость в своих коварных целях. Этот мир изначально был рассчитан для подлых и хитрых, ведь ради выживания необходимо убить в себе совесть с младенчества и печально то, что в подобной грязи находился он: не испорченный, не сгнивший и честный юноша, который в свои двадцать шесть все еще верил в человеческую непорочность, в искренность слов и поступков. Она боялась видеть в его неискушённом взгляде разочарование и неописуемую тоску, раскалывающую пополам всю душу. Её бросало в дрожь от мысли что однажды, посмотрев на него, она увидит своё отражение. Наблюдать за этим человеком со стороны, замечать подлинную искру в глазах доставляло неподдельное удовольствие и самый настоящий ужас. Видеть изо дня в день, как он упорно настаивает на своем, строит планы, веря, что когда-нибудь обязательно их осуществит, терпеливо ждёт, набирается опыта, настырно доказывает свою правоту, да так, что волей не волей начинаешь верить в это без единого сомнения, безусловно радовало, но спустя некоторое количество времени, когда началось его хождение по мукам: бесконечно тянущиеся бессонные ночи, постоянная усталость, недоедание, полное отсутствие перспектив на будущее, бесцельные бродяжничества по ночному неприветливому городу, курение, опустошенность и наплевательское отношение к самому себе слишком болезненно отразились на сестру и мать в том числе. Они смотрели сквозь него, будто он бледная тень себя самого, лишь хорошо знакомый фасад, только потрёпанный, обветшалый, полуразвалившийся, а вся та целеустремленность, энергия и страсть коим он был объят когда-то испарились напрочь и вот, постепенно походив на полуживого он, мелкими шажками искоренял всю свою веру во что-то светлое и незапятнанное. Последняя надежда, которая теплилась в сердце сестры, что в этом гнусном мире, полный боли и предательств можно остаться не изуродованным, потухла, вместе с искрой во взгляде брата. Она не понимала, чем он занимается всю ночь, куда пропадает, однако, зная о его затворничестве, предположила, что тот просиживает в темном и безлюдном уголке, таращась в одну точку и погрузившись в дебри своего подсознания. Невыносимо было от того, что любая предложенная помощь, любой упрек, он принимал в штыки или вовсе не брал во внимание, словно его огородила от окружающей действительности незримая стена, спрятав от всего происходящего вокруг. Он мог не есть целыми днями, или питаться только вредной отравой, прожевывая каждый кусочек пищи с тошнотой и неохотой лишь для того, чтобы поддержать в себе жизнь. Тяжкое бремя тщетности бытия опустило свои цепкие когти на его плечи, захватив его в плен и заблокировав все импульсы радости, словно дементор высасывающий душу из смертного. Все яркие цвета разом потускнели, превратившись в монотонную кашу из оттенков серого, как в старых немых фильмах. Лица людей стали размытее, страннее, страшнее, перемешавшись между собой. «Неужели это тот же самый мир, где мы жили, будучи детьми? Неужели он всегда был таким, и пелена перед нашими глазами не позволяла видеть всё то уродство, что я лицезрел теперь?» думал он, прокручивая эту мысль безостановочно. “Где мне отыскать укрытие среди разрушений и хаоса, среди бессердечности и мрака, как не потерять свой облик находясь в окружении кровожадных извергов? Как выбраться из этой проклятой комнаты и не умереть от страха перед обществом, когда сталкивался лишь с глумлением и пренебрежительным отношением? Как мне быть, хоть кто-нибудь, ответьте, иначе я уже сойду с ума!”.
Мать хотела обратиться к Богу с молитвой о том, чтобы её ребёнок вышел из глубокой ямы отчаяния и вновь улыбнулся своей искренней улыбкой, как в далёком детстве, чтобы он порадовал своим простодушием и не побоялся смотреться в зеркало, при каждом объятии чувствовать теплоту его тела, легкую непринужденность и затерянное счастье, которое сама не смогла испытать, однако быстро опомнилась и окончательно утратив веру, выразила свои желания в виде бессильных слез. Она винила себя в его страданиях, ведь из-за её решения он появился на этот мерзкий свет, где господствуют неистовство и безразличие, где люди убивают себе подобных, отнимая у чужого самые заветные мечты. Поразительно то, что узнав о всех ужасах творящихся вне комнат, люди продолжают безукоризненно приговаривать на жизнь других людей, что на самом деле хуже смерти или небытия, ибо рассчитывать на то, что их дети не столкнутся с проблемами, неудачами и проживут совсем другую жизнь обретя то, что они сами обрести не смогли, попросту глупо и нелепо. Отчасти каждый из них узник, строивший воздушные замки, вообразивший себя самым свободным человеком на земле, с излишним самолюбием, с чувством собственной исключительности, словно клон, считающий себя оригиналом, избранным, важным и неповторимым творением. Все знают, что все умирают в одиночестве с трагичностью осознавая свою никчемность и незначительность в самый последний момент. Оглядываясь назад в прошлое, вспоминая все ошибки и провалы, они начинают жалеть себя и горевать, но все это конечно без толку. Смерть нетерпелива, безжалостна; она не прощает, не дает никому второго шанса, и каждый с неохотой признав тот факт, что является её заложником, трясётся как загнанный в угол зверь. “Боже спаси нас, помилуй, разве ты не видишь, во что превратилась земля? Все цветы давно завяли, солнце перестало согревать, моря приобрели багровый оттенок, воздух стал ядовитее, люди потеряли былое человеческое обличие, чернота распространилась повсюду, разве ты не видишь, как нам страшно, не замечаешь нашу боль и не слышишь молитвы? Боже, неужели ты покинул нас?”. А тем временем болтающийся на веревке труп Бога медленно разлагался.
“Отец, тебя так не хватало в моей жизни, но тем не менее, я всегда считал, что без тебя гораздо лучше, ведь ты был камнем на моей шее, великим и ужасным диктатором противиться которому не хватило духу. Ты держал меня в постоянном страхе и в твоем присутствии мне даже дышать становилось трудно. Знаешь, ты был моими стальными кандалами, и я рад, что наконец избавился от тебя. Помнишь, я однажды сказал, что хочу быть известным музыкантом, поступить в консерваторию, отучиться, построить карьеру, стать тем, кем мне хотелось больше всего? Ты грозно посмотрел на меня, и с повелительным тоном произнес, “Не неси ерунды, выкинь из головы столь дурацкую идею, семью ты музыкой своей не прокормишь и сам с голоду помрешь в нищете, ни в коем случае, повзрослей наконец!”. Одного твоего сверлящего взгляда хватило, чтоб заткнуть меня навеки, заставить откусить язык, залезть в шкаф и не высовываться больше. Я сделал всё так, как ты приказал, поступил на архитектора, переложив свои желания на верхнюю полку, к которой почти нельзя было дотянуться, чтобы отныне не чувствовать этот леденящий кровь взгляд. Впрочем, втихаря, я занимался сочинением музыки, в глубине души обнадежив себя тем, что ничто не способно повлиять на мои решения. Я ненавижу свою профессию, ради получения которой потратил свои лучшие годы. Сейчас, я совсем сник, улетучились прежние мои качества, силы на пределе и мне порой кажется, что я больше ни на что не способен. Ты говорил что-то на счет семьи, но у меня её попросту нет, как и личной жизни. Я живу с мамой и не прилагаю никаких усилий, чтобы изменить сложившийся образ жизни, это ведь ни к чему, кому я нужен кроме неё? Куда я пойду, дабы не чувствовать себя чужим, так как нигде на свете нет моих дорогих стен кроме моей комнаты. Я не умею готовить себе завтрак, понятия не имею как заваривать кофе, чай, как стирать одежду, как их гладить, как платить за коммунальные услуги, как работать, жить самостоятельно не завися от чей-либо помощи; знаешь отец, я бесполезен, и твои советы ничем не помогли; все это один сплошной обман, надувательство, в которое я беспрекословно верил. Мы абсолютно другие люди, твои ценности не совпадают с моими, ты бросил нас, твердя мне, что семья важнее всего; как мне верить тебе, если ты противоречишь своим моральным установкам? Я всегда находил в себе сходства с тобой, незначительные мелочи, пустяки, быть может из-за нехватки твоей любви и внимания пытался быть поводом для гордости став на тебя максимально похожим? Не знаю, что и думать. Возможно, я принимаю тебя как личность и в какой-то мере уважаю тебя, но как отец ты не удался, ты им и не был, не стоило тебе жениться, в этом я полностью убежден. Ты никогда не чувствовал себя в своей тарелке находясь дома, твоё понурое лицо и замученный вид говорили сами за себя. Мы с сестрой запирались в ванной, чтобы не слышать твои замечания и ругань, тем самым оставив тебя наедине с женой, к которой ты уже давно перестал питать нежные чувства; складывалось ощущение, что мы тебя предаем, и нам становилось дурно, но даже это не вынуждало нас выходить из своего укрытия. Ты был просто невыносим; мы для тебя словно непереносимая ноша, груз, от которого ты больше не мог избавиться; именно поэтому не терпелось, выйти из дома, развеется, сделать вид, что никакого балласта не существует, ведь пока ты вне дома – нас нет, по крайней мере для тебя. Сидеть в престижных ресторанах, дешёвых кабаках, не имело значения, лишь бы окружить себя товарищами, в обществе которых ты позволял себе непристойные шутки и остроумные замечания. Ты любил разглагольствовать, рассказывать истории из своей бурной молодости, иногда даже пересказывать одни и те же, кои присутствующие уже выучили наизусть. Ты забывался в компании, и тяготы жизни не казались тебе столь чудовищными, ведь они не обременяли тебя никакой ответственностью; литры выпитого алкоголя омывали скопившийся налёт семейных обязанностей, и ты впадал в транс. Знаешь, мне было очень трудно приспособиться ко всему новому, чаще всего я избегал этого, но минуты, безостановочно движущиеся вперед, несли мое озябшее тело в бездонную пропасть. Я был ребёнком и мне хотелось веселиться в полную силу; я стал подростком и столкнулся с препятствиями, к которым не был готов; став старше, я понял, насколько сильно погряз в зловонной болоте, и будучи моим отцом ты не подал мне руку. Твои руки способные только красть, ломать и бить были засунуты в карманы, когда я нуждался в помощи, может ты хотел видеть мою медленную кончину и торжествовать? Ты не объяснил, что я должен буду уподобиться шайке отбросов для того, чтобы избежать издевательств, и когда я выделюсь чем-то то моментально превращусь в козла отпущения. Ты не предупреждал о том, что небо вовсе не такое голубое, что рано или поздно тьма поглотит весь свет, не оставив ни единого луча. Ты не говорил, как противостоять злу, а не объединиться к нему, поскольку лишь оно является воистину настоящим. Отец, ты ничего не сказал мне про женщин, не предостерег меня, хоть они и не смотрели в мою сторону приняв за чудаковатого клоуна или неуклюжего олуха; все-таки, им иногда удавалось меня соблазнить. Я влюблялся в разных девушек еще со школьного возраста: кто-то привлекал своей красотой, кто-то своей прямотой, кто-то и вовсе необузданностью; их объединяла одна общая черта – каждая была начисто моей противоположностью. Я писал им стихи, но они их рвали на моих глазах, сжигали или бросали. Я собирал клочки ассоциируя их со своими чувствами, подавляя подступающиеся слезы; неужели так легко вытереть ноги об чью-то душу? Находя в себе целый букет недостатков, я оправдывал их действия и даже счёл разумными. Меня удивляло то, какие им парни обычно нравились: глуповатые, бескультурные, на вид сильные и приземленные; так что я совсем не входил в эту категорию; скорее всего, для них я был полоумным, и никакая уважающая себя девушка не стала бы связываться с таким как я. Меня это поначалу задевало, но потом я смирился со своей участью и принял эту природную неприязнь как должное. Комплексы сосуществовали со мной, пожирав все мысли и не было ни единого дня, чтобы я жил порознь. Я избегал зеркал, дабы не видеть столь ненавистное мною собственное отражение и не пополнять список своих недостатков. Мне было известно, что выгляжу я далеко не опрятно даже можно сказать безобразно, а излишнее напоминание об этом было бы очень некстати.