Андрей Бешлык
Звёзды в сточной канаве
Автобиография Ольги, от первого лица
Всё началось, когда мне было только тринадцать. Первой весной в новом веке для меня закончилась детская сказка, и суровая реальность с размаху приложила меня мордой об асфальт.
Я тогда жила на хуторе между Славском и Советском, с родителями. Папа служил в погранвойсках на Немане. Каждое утро он отвозил меня в школу на машине, а потом ехал к своему эллингу и ходил по реке на патрульном катере, контрабандистов ловил.
Работа нервная, случаются и перестрелки. И однажды он сорвался. Преследуя одну быстроходную лодку, когда уже было понятно, что её не догнать, вместо того чтобы отпустить и забыть, он взял и пальнул в неё три раза. Два выстрела улетели в молоко, а вот третий попал рулевому в башку.
А он сыном депутата областной думы оказался. Засудили отца даже не по 108-й статье уголовного кодекса, а сразу по 105-й. Десять лет строгача. Но он и двух не выдержал. Второй зимой на зоне загнулся от скоротечной чахотки.
А мне пришлось ходить до школы и обратно по пять километров пешком, как Сергей Есенин. У мамы не было водительских прав. Да и вообще, машину пришлось продать. В местной глуши нормальной работы нет, чтобы ей содержать нас обеих.
Я сама с 14 лет на консервный комбинат пошла, рыбу чистить.
А мать с горя стала попивать. Сначала пьянела в усмерть от двух-трёх бокалов некрепкого вина. Но уже через год ей двух бутылок водки было мало. Пропивала зарплату, и свою, и мою.
Но она нашла более прибыльный заработок.
Леса в тех местах красивые. И полны дичи. И мать придумала сдавать под гостиницу наш дом в сезон охоты, когда на задворки области приезжали из города местные олигархи и их сыновья, зверя браконьерствовать.
Нам с ней в те дни приходилось переселяться во флигель.
И готовить гостям жрачку, обстирывать их шмотки, убирать срач, который они устраивали на охотничьих пьянках.
Точнее, заниматься этим приходилось, в основном, мне. Мать, получив аванс, как правило, сразу уходила в загул. Валялась без памяти, а то и вообще отсутствовала, ночуя у очередного любовника.
Тяжёлая была работа. И унизительная. Высокие гости постоянно ругались на молоденькую горничную – трудно было угодить на богатых торгашей и крутых бандюков.
Но училась я хорошо. По естественным наукам, конечно, похуже – с тройки на четвёрку перебивалась. Но по гуманитарным одни пятёрки были. Особенно любила английский язык. Доходило даже до смешного, когда я в девятом классе поправляла делавшего ошибки учителя, устроившегося в сельскую школу только чтобы откосить от армии.
Я мечтала закончить все одиннадцать классов и поступить в университет, на факультет лингвистики.
Но к концу девятого класса изнурительный труд и беспросветная нищета окончательно задолбали, и как меня ни уговаривали учителя остаться в школе, я забрала аттестат и поехала поступать в калининградский колледж.
На повара учиться пошла. Готовить умею и люблю. А там и кормёжка халявная, и стипендия какая-никакая, и подзаработать в крупном городе сможет даже малолетка из общаги, если есть голова на плечах, и руки тоже из плеч растут.
Сначала думала пять дней в неделю жить в общежитии, а на выходные домой приезжать, помогать маме. Она ведь такая беспомощная в запое была, что непонятно, кто из нас мама, а кто ребёнок.
Но 1 ноября 2003 года я покинула отчий дом навсегда.
Когда я вечером 31 октября приехала, как обычно, из города, у входа уже стоял японский джип – охотники. Я вздохнула, переоделась во флигеле, и пошла им прислуживать. Это были сыновья каких-то больших политических шишек. Может быть, даже из той же светской тусовки, что и тот, кого подстрелил папа.
И я не сразу поняла, почему мать на меня так странно смотрела весь вечер. И почему эти мальчики-мажоры так и норовят потрогать меня за выступающие части тела.
Только когда меня запихнули в этот джип силой, я поняла, что они хотят, но было поздно.
Отвезли меня на какую-то турбазу на отшибе, и там… ну ты понял. Одному из них я успела садануть пяткой по наглой зажравшейся морде. Но силы были не равны. А когда им наскучило тыкать членами в ревущую девчонку, привезли на ближайший перекрёсток и выкинули из машины, даже до дома не добросили.
Не помню, какими козьими тропами к родному хутору пробиралась среди ночи. А там выяснилось, что это родная мать меня им и продала. Девственницу им, видите ли, захотелось. За деньги продала родную дочь. Как вещь. И заплатили-то гроши. Не больше, чем дальнобойщики платят сучкам, стоящим на Дзержинке. Мамке всего-то на неделю пьянки хватило.
До утра я проплакала, а потом покидала в рюкзак самое необходимое, и свалила в город насовсем. Мать я больше ни разу не видела. Сейчас жалею, что так долго не могла проглотить обиду. Когда я уже взрослой была, в 2010-м, на работе бабы сплетничали:
– У Ольги мать умерла в Славском районе, а она даже на похороны не поехала. Вот стерва бесчувственная.
А я туда поехала только чтобы вступить в права наследования и продать опустевший дом. И когда я зашла в него и увидела, до какого жалкого состояния мама под конец жизни опустилась, только тогда я нашла в себе силы её простить.
Но было поздно.
В её памяти я навсегда осталась с перекошенным от ненависти лицом, захлёбывающаяся в истерике у калитки:
– Я больше к тебе никогда не вернусь, сучка ты крашеная!
Алкоголь притупляет чувство вины, и она, даже догадываясь, насколько подло поступила со мной, ещё возражать пыталась:
– Я тебя кормила, я тебя растила, а ты… А ты без меня пропадёшь!
На что я ответила:
– Хоть выживу, хоть подохну – мне уже по барабану, лишь бы подальше от тебя!
Развернулась и пошла. Даже не взяла денег на автобус. Вышла на федеральную трассу и доехала автостопом. Что сделают мне дальнобойщики? Изнасилуют? Так мне уже нечего терять.
До этого дня я брезговала пробовать алкоголь, когда мне предлагали в школе и на работе. Видела непотребное состояние пьющей матери и боялась стать такой же. Но тогда я впервые в жизни с подружками в общаге напилась. Как сейчас помню, пили портвейн 72-й. Первая рюмка в жизни и первая сигарета придали мне такое нужное тогда чувство лёгкости и расслабленности. Всё стало одновременно по плечу и по фигу.
Но в колледже я нечасто пила. Выживать надо было. Девчонки в общаге помогали. Я за них стирала, убирала, в общем помогала по хозяйству. А они давали, кто хавчик, кто шмотки поношенные, а кто и наличку, сколько могли.
А когда мне стукнуло шестнадцать, на хлебозавод в ночные смены пошла. Не на Галицкого, а на Вагоностроительную. Туда подальше от общаги было добираться. Но на Галицкого устраивали по закону и никогда бы не взяли малолетку в ночные смены. А там частное предприятие, чёрный нал без контракта.
В общем, как-то выжила.
А в восемнадцать закончила колледж.
Но работать поваром не пошла.
Хоть и были неплохие предложения от хороших кафе.
Но мне больше нравился английский язык, и я всё-таки в университет поступила.
На вечернее отделение. Можно было и на заочное, чтобы найти работу было полегче. Но там не дают место в общежитии, а снимать квартиру дорого.
На первом курсе оставалась на хлебозаводе, только в дневные смены перевелась. А на втором устроилась в бюро переводов.
Вот тогда я стала налегать на стакан, когда денег завелось много. И это был уже не портвейн, а более крепкие напитки. Как у Булгакова:
– Это водка?
– Вы что, думаете, что я могу предложить даме водки? Это чистый спирт.
И был повод забухать.
Бог не обделил меня внешними данными.
Но, словно в насмешку над сильным полом с его стороны, красивая девушка была абсолютно недоступна. После насилия я мужские прикосновения на дух не переносила.
Помню, в семнадцать лет была у меня халтурка летом во время отпуска на заводе – воспитателем в детском лагере у моря.
Мы с девчонками сбежали с ночного дежурства и пошли на дискотеку в дом культуры в Пионерске. Кернули перед этим, естественно. Там с пацанами познакомились. Они нас угостили выпивкой и пошли вдоль моря в лагерь провожать.
Все бабы, как бабы – по дороге спьяну целовались взасос с кавалерами на первом свидании. Даже постанывали от удовольствия. А парни мурлыкали, как сытые коты. А мой шёл как побитый щенок, разочарованный и пристыженный. Он не хватал меня за грудь – просто попытался обнять за талию. А я ему сгоряча оплеуху залепила. Всем нормальные тёлки достались, а ему Лёлька-недотрога.
И ведь хотелось мужской ласки, а как дойдёт до дела – не могу.
И дойдя до лагеря, я тут же вылакала залпом одну из заначек спиртного с горя.
Но это ещё не всё.
Угадайте, кто с утра готовил детишкам завтрак?
Оля, конечно.
Подруги лежали пластом и сопли на кулак мотали: «Мне фигово», «Мне хреново». Пришлось мне похмелиться винишком и взять работу на себя.
В общем, было весело.
Но самое зажигательное веселье началось на третьем курсе.
Такая безумная идея могла родиться у нас в голове только по пьяни.
Мы тогда тусовались тесной компанией панков и металлистов из общежития. И первого сентября пошли отрываться на Вагонку. У меня даже фотка осталась, сделанная после того концерта. Трое парней, в коже с ног до головы. И девка, пониже их ростом, но боевая. В джинсовой рубашке, с улыбкой до ушей и с козой на пальцах правой руки.
Так вот, когда мы после концерта шарились по городу с пивом, то вышли на улицу Кутузова. А там сплошь особняки, самые элитные. В которых ещё в Кёнигсберге жило немецкое дворянство. А сейчас русская буржуазия.
По краю улицы ехал велосипедист. Спокойно ехал, никого не трогая. И вдруг, из ворот одного из особняков выруливает БМВ кабриолет. И сидит в нём прикинутый мажор с гламурной подружкой. И прикопался водитель бэхи к этому велосипедисту, стал прижимать его, на тротуар вытеснять. А бордюр там высокий. Упал велосипедист. Погнул колёса и, по-моему, даже сломал руку. По крайней мере, когда мы с ребятами подняли его с земли, одной рукой он велосипед катить пытался, а вторая висела, как плеть. А из открытой машины я своим чутким слухом уловила, как подружка спрашивает крутого:
– Зачем ты это сделал?
А он ей отвечает, как ни в чём ни бывало:
– Скучно стало, вот и прикольнулся.
Вот ведь гнида! Не он, гадёныш, будет чинить единственный велосипед в семье на свои кровные. Не ему перебиваться с хлеба на квас из-за перелома руки, потому что зарплата сдельная и не очень официальная. Не ему выкидывать любимую одежду, потому что она от падения так извалялась в грязи, что не отстирается.
Для таких, как он, люди – расходный материал. Причём, наименее ценный.
В общем, проводив бедолагу домой и выпив ещё, чтобы успокоить нервы, мы посовещались и решили: хватит языком на кухне чесать – пора действовать.
В ближайшие дни мы обходили по городу тусовки молодых панков и рокеров, и нашли пару десятков отчаянных сорвиголов обоих полов, что выразили готовность восстанавливать справедливость прямым методом, с помощью грубой силы.
Мы нападали на богатые особняки по ночам. Внезапно. Людей не убивали, только громили роскошное имущество, которым хозяева так гордились. И при этом кричали: «Да здравствует революция! Да здравствует социализм!», да распевали коммунистические песни. И, напугав всех вокруг до усрачки, быстро сваливали, пока ментовка не приехала.
На улицу Демьяна Бедного, где служебное жильё губернатора и охрана соответствующая, естественно, не совались. На Кутузова, где жил самодур, сбивший велосипедиста, тоже отомстить была кишка тонка. Выбирали менее защищённые места, куда можно ударить и избежать ареста. Малое Исаково, Северная гора, Лермонтовский посёлок.
Довольно долго нам везло.
Я даже успела сдружиться с боевыми товарищами. Массовка часто менялась. Но костяк оставался тот же – я и трое металлистов с концерта, Санька, Венька и Федька. Мы даже прикалывались, что делаем то же, что и хунвейбины, поэтому нас уместно называть «банда четырёх».
Санька с Венькой были бойцами, занимались борьбой и боксом. Фёдор, типичный ботаник-очкарик, был наш мозг. С ходу определял, где есть сигнализация и видеонаблюдение, а где нет. И когда мы уже окончательно оборзели и стали нападать на дома совсем крутых тузов, оборудованные системой безопасности, он безошибочно определял, где и как их отключить.
Говорят, дружбы между мужчиной и женщиной не бывает. Но что мне было делать? Есть такая поговорка: «Не можешь любить – сиди дружи». Я не могла, и мы с моими соратниками были настоящими друзьями. Я их так за глаза и называла – мои кенты.
И поначалу ничто не предвещало беды. Но Федя оказался сильный духом, хоть и слабый телом.
Однажды он подошёл ко мне после похода на дело и сказал:
– Классно ты цепью махала. Научи своим приёмам.
И я стала учить. А он неспроста на тренировки набивался – стал ко мне подкатывать, как к женщине. Ох и настырный оказался. Несколько раз получал зуботычины, а иногда и в солнечное сплетение. Но не отстал. Постепенно мою чувственность пробудил. Такой нежный был, деликатный. И в конце концов, я ему отдалась. Это был мой первый секс по взаимной любви.
Но наша любовь длилась очень недолго.
Рано или поздно мы спалились. Не успели удрать, пока приехал хозяин дома с охранниками из ЧОПа.
Точнее, пацаны успели удрать. А я, как капитан, покидающий судно последним, прикрывала их отход. Санька с Венькой перемахнули через забор. Федя не хотел меня бросать – умереть готов был за меня, не наигрался в рыцарей в детстве, дебил влюблённый. Но я сама ему приказала: «Беги, я их задержу!» и запрыгнула на забор последней. Вроде бы всё удалось, но я надела панковские джинсы с дырками. Дура! Этими дырками и зацепилась за детали художественной ковки. Секундной задержки оказалось достаточно, чтобы охранники сняли меня с забора.
Били жестоко. Сильнее всех старался хозяин дома. И насмерть бы забили, если б не чудо. Как в голливудских сказках, хозяин соседнего особняка вышел на шум с ружьём, выстрелил в воздух и приказал, чтобы здоровенные жлобы перестали дубасить слабую женщину.
Пришлось тому бандиту, что разгромленным домом владел, мстить мне по закону, а не по беспределу. Подал он на меня заявление в милицию. Я могла бы бежать, если бы было, куда. Но мне бежать было некуда. На следующий день взяли меня менты прямо в универе.
Но мне опять свезло. Дядька тот с ружьём, что меня у охранников отбил, преуспевающий адвокат оказался. Честный адвокат, правильный. Верующий очень. И стал защищать меня на суде. Бесплатно. Как он сам сказал, помогать обездоленным – дело богоугодное.
Отпустить меня под подписку о невыезде, правда, не получилось. Очень уж крутым авторитетом был сосед адвоката, которому я насолила. Пришлось посидеть в СИЗО чуть больше месяца. Там тоже дубасили на допросах. Не так жестоко, как охранники, но больно. Никого не сдала. А на воле кенты об этом не знали. И залегли на дно, кто как мог.
Федька, вообще, перебздел. Отчислился из универа и, воспользовавшись осенним призывом, сдристнул в армию. Написал рапорт, что добровольно хочет в Североморск отправиться – подальше отсюда. Отслужив год на срочной, остался на контрактной службе. Стал мичманом. Потом закончил офицерские курсы. Сейчас он лейтенант. Жена и ребёнок есть. Раньше мы изредка общались по скайпу, потом перестали, чтоб жена не ревновала.
Суд состоялся в конце ноября. Антон Дмитриевич (так звали адвоката) не зря получал от братвы такие колоссальные бабки, что на элитный особняк хватило. Прокурор требовал наказания за разбой, покушение на убийство и даже терроризм. Потерпевший орал, как потерпевший. А адвокат, беззлобно и спокойно, никаких эмоций – только факты, доказал, что ещё непонятно, кто кого покушался убить. И остались на мне только статьи за хулиганство и вандализм. Дали год условно, с испытательным сроком два года. Условная судимость – тоже судимость, и жизнь с ней не сахар. Ежемесячно отмечаться у участкового, никаких приводов в вытрезвитель, и всё такое. Но мне хотя бы удалось избежать зоны.
Потерпевший напоследок пытался отомстить, заставив ректора университета отчислить меня, с помощью связей в министерстве образования. Но мне и тут подфартило. Антон Дмитриевич оказался хорошим другом самого ректора. И я продолжила учиться. Только пришлось в пожарном порядке навёрстывать учебный план, ведь я пропустила больше месяца. И первое время ходить на занятия в тёмных очках, хотя на улицах и так было темно – чтобы не смущать студентов и преподавателей тем, как мне разукрасили физиономию в тюряге.
Что смотришь на мои руки? А, хочешь знать, не в тюряге ли мне наколки набили. Нет, это было незадолго до этого. Федя. Он ещё и художник. Рисует классно. И татухи делает не хуже. На правой руке сделал мне имя, а на левом плече наколол мою сущность, дикую кошку. Хороший парень. Был.
Короче, я осталась в универе. Но с работы меня выгнали. Директор ещё издевательски глумился, мол, лидеру красных бригад уместнее переводить цитатник Мао с китайского, чем переводить на английский язык договоры с иностранными капиталистами.
Не знаю, где бы я стала искать новую работу во время кризиса девятого года. Но Антон Дмитриевич взял меня в свою адвокатскую контору. Секретарь-делопроизводитель со знанием английского на дороге не валяется.
Хочешь спросить, не пришлось ли мне отрабатывать его милосердие натурой? Ни в коем случае. Как я уже говорила, он верующий был, очень. Сынок его Денис, твоего возраста, приставать пытался. Но получил от меня жёсткий отпор. До поры, до времени.
В одиннадцатом году я закончила универ. И уже задумывалась о том, чтобы сменить работу, к которой меня уже ничто не привязывало. Но перед новым двенадцатым годом, на новогоднем корпоративе, я Денису всё-таки дала. Зачем? Выпили, вот и дала.
А он вовремя не вынул, и случился залёт. Его отец заставил нас официально оформить отношения, по своим религиозным соображениям. Денис был против, но отец настоял. А у меня не было других вариантов – безработная мать-одиночка никому не нужна.
Жить бок о бок с нелюбимым человеком, само по себе – адская пытка. А беременные, так вообще, летят с катушек.
Я пила, как лошадь, пока ждала ребёнка. И когда, имея семь месяцев беременности, уже оформляла декрет, мой организм распорядился по-своему, и декрета не получилось.
Роды мои были преждевременными. И сразу после, врачи унесли младенчика в бокс. Восемь дней я сцеживала молоко, ждала и надеялась, что они принесут его обратно. Не принесли – мой сын умер.
Тогда мне вообще башню снесло. И кроме бухла, я стала баловаться и более тяжёлыми веществами.
Попробовала наркотики я уже давно. Блатные в тюрьме приучили. Но когда стала матерью мёртвого ребёнка, начала нюхать фен конкретно.
Бывали и периоды просветления. Когда я бежала в церковь, не чуя ног. Молилась там на коленях часами. Домой приглашала священников и монахов. Раздражая Дениса, ведь он – ярый атеист.
Но вскоре всё возвращалось на круги своя – к выпивке и амфетамину.
Денис хотел развестись, раз ребёнок нас больше не связывал. Но Антон Дмитриевич был упёртый как баобаб: живите вместе, рожайте мне внуков, и никаких гвоздей.
А я не хотела снова беременеть. И сейчас не хочу. Боюсь панически: а вдруг повторится выкидыш? Дважды я этого не переживу – руки на себя наложу с гарантией.
В августе прошлого года Антон Дмитриевич умер от сердечного приступа.
Унаследовав папину контору, Денис заставил меня уйти с работы. Несолидно хозяину быть женатым на секретутке.
Мне и раньше было с ним тоскливо. А быть круглосуточно запертой в четырёх стенах – невыносимо, хоть волком вой.
Единственной отдушиной для меня стала музыка.
Я научилась играть на гитаре ещё в колледже.
И в универе подрабатывала пением в ночных клубах.
Потом на некоторое время оставила это дело.
Но, уйдя с работы, решила тряхнуть стариной.
Денис пытался меня отговаривать. Запирать пытался. Даже приставлял охрану. Ха-ха три раза. Я сбегала через забор, как в 2009-м, и на ночь становилась артисткой. И от этого ловила кайф. А ещё ловила кайф от легко доступных в богемной среде алкоголя и наркотиков.
А муж, став собственником среднего бизнеса, и меня стал воспринимать, как свою собственность.
Он и раньше-то меня особо вниманием не баловал. Сколько я ни пыталась пробудить в нём хотя бы бледную тень каких-нибудь чувств, он смотрел на меня холодно и свысока. Я для него не более, чем вещь. Игрушка из живого человека – лучшее развлечение для барина после отмены крепостного права.
Как-то раз, когда в нашем доме собралась тусовка таких же высокомерных мажоров, как он, и им захорошело от армянского коньяка, он позвал меня к ним, чего обычно не делал, дал гитару и попросил поиграть. Хотел, чтобы я развлекала гостей на дружеской пирушке, как безработный актёришка.
Но не на ту напал. Сначала я, вроде как, пошла у них на поводу и начала играть перебором мелодичный романс. А потом как рубану могучие аккорды, да как заору на весь роскошный особняк:
Отречёмся от старого мира,
Отряхнём его прах с наших ног.
Нам враждебны златые кумиры,
Ненавистен нам царский чертог!
Видел бы ты, какой дикий животный страх появился в глазах самодовольных нуворишей.
Но суть не в этом.
А в том, что он не только меня в грош ни ставил, но ещё и изменял мне почти что открыто.
Он думал, я дура деревенская, и не подозреваю, что он любовниц меняет, как перчатки. А моя женская интуиция очень даже подозревала. И однажды моё терпение лопнуло. Когда он притащился с очередной пассией в кабак, и так случайно совпало, что именно в тот, где я пела вечером шестого числа, я психанула спьяну и ударила его гитарой по голове. За что он и закрыл меня здесь. Чтоб не мешала ему наслаждаться жизнью.
Развестись он хочет. Напугал ежа голой ж**ой!
Мне не привыкать тикать с дому с одним рюкзаком.
Только сейчас я уже не маленькая перепуганная девочка, а зрелая тётка, с богатым жизненным опытом.
Выживу как-нибудь, если чё.
* * *
На последних фразах Ольга снова повысила голос:
– Так что, ещё надо разобраться, кто из нас больше хлебнул по жизни говнеца пол-литровыми черпаками. Маменькин сынок! Всю жизнь под юбкой, как у Бога за пазухой. Да ещё и жалуется, как его судьба потрепала. Да если бы тебе выпала хотя бы половина того, что выпало мне, ты бы как минимум два раза повесился и три раза спился! Теперь получил ответ на твой вопрос, что задал мне позавчера – в смысле, почему девушки называют мужчин мальчиками? Да потому что нам такие инфантильные мальчики и попадаются – ищут мамочку, которая будет нянчить их величества. Настоящих мужчин днём с огнём…
Она была в гневе ещё прекрасней, чем в спокойном состоянии. Я смотрел, словно зачарованный, как фурия с растрёпанными волосами закончила свою речь, развернулась и картинно вильнув бёдрами, скрылась в своей палате. А потом курил сигарету, сосредоточившись взглядом на напольных плитках в коридоре, по которым только что ступали её упругие ноги. Даже не замечая, что короткая майская ночь заканчивается, и за окном уже заметно брезжит рассвет.
И только выкинув окурок, сообразил, что забыл то, зачем с ней и заговорил – пригласить её на общество анонимных алкоголиков.
* * *
В предпоследний день моего пребывания в больнице, кое-как очухавшись к завтраку, после него я задался целью всё-таки дочитать собрание сочинений Экзюпери. А то после выписки придётся навёрстывать упущенное на работе, и мне станет явно не до чтения художественной литературы. Несмотря на то, что в процессе чтения после бессонной ночи я несколько раз на короткое время засыпал, мне удалось осилить весь этот сборник, закончив буквально за считанные минуты до того, как настало время идти на собрание общества анонимных алкоголиков.
Николай, как и в прошлый раз, спросил:
– Есть ли те, кто присутствует на собрании впервые?
И в этот раз я уже не поднял руки.
Я уже не новичок. Я для них уже свой.
Мне многое хотелось рассказать этим людям, большинство из которых мне сразу понравилось. И к тому же, преимущественное право высказывания предоставляется тем, чьё воздержание от принятия спиртного менее одного месяца. Как говорил полушутя дядя Коля, «пользуйтесь своим правом – оно скоро закончится».
Но он следил за тем, чтобы собрание выздоравливающих алкоголиков с целью исцеления от пьянства не превращалось в банальное перечисление фактов, как алкоголики мелко хулиганили по пьяни. «Опытом употребления здесь может поделиться каждый. Но гораздо ценнее делиться опытом выздоровления» – его слова. А ещё напоминал, что следует согласовывать свои высказывания с программой «12 шагов».
Опыта выздоровления у меня тогда пока ещё не было, и я больше слушал людей с приличными сроками трезвости, так называемых впереди идущих. И всё больше восхищался Николаем и его манерой вести собрание.
Со своей шкиперской бородкой, сидя в своём председательском президиуме и высказывая фразы, направляющие собрание в нужное русло, он напоминал капитана корабля на мостике, наставляющего моряков, как вести судно, чтобы оно не утонуло, но пришло целым и невредимым к спасительной гавани.
Я так и представлял, что под нами простирался океан, где бушевали огромные волны. А дядя Коля вещает, пытаясь перекричать шторм:
– Ну что, матросы? Сдюжим провести наше судёнышко через бурное житейское море к трезвым и счастливым райским берегам?
А матросы, что уже устали от тяжёлых трудов в постоянной борьбе со стихией, но воспряли, едва заслышав вдохновенное напутствие капитана, хором, громко и чётко отвечают:
– Проведём, товарищ капитан. Можете на нас положиться.
На собрании не дают советов. Но впереди идущие, не имея конкретной цели помочь конкретным советом лично мне, дали мне именно то, что мне было нужно. В дальнейшем я стал часто замечать, что когда меня угнетает какая-то проблема, и я, гоняя её в своей беспокойной башке, с этими мыслями прихожу на собрание, кто-то да обязательно поднимет тему, в ходе обсуждения которой я получу ответ на тот самый мучающий меня вопрос. А тогда мне это было в диковинку. Я удивился, что так удачно совпало, и поблагодарил Бога за то, что он свёл меня с анонимными.
Вернувшись в палату, я ощутил, что не имею, как в первый раз, такого острого желания проповедовать свои новые взгляды всем подряд. Дай Бог всем активно употребляющим алкоголикам со временем прийти в анонимные. Особенно тем, у кого дело уже дошло до госпитализации в наркологический стационар. Но насильно мил не будешь. И в проповеди каких-либо новых идей, пусть даже самых хороших и правильных, следует во главу угла ставить принцип «Не навреди».
А ещё, побывав на группе, где люди занимаются тем, что удовлетворяют свою потребность по чувствам выговориться, я понял, насколько важно человеку иметь возможность просто выговориться хоть кому-нибудь. Как важно сбросить избыток давления внутри кипящего котла, чтобы он не взорвался, так важно и облегчить свою душу от лишних мыслей, прежде чем голова взорвётся от их давления.
Вот что означал нелогичный поступок Ольги, включившей музыку поздно ночью. Это очень даже логичный поступок. Точнее, крик души: «Ну подойди же ко мне, кто-нибудь, хоть одна живая душа, выслушай меня, я не могу больше держать внутри себя всё это!»
И мне было приятно, что именно я оказался рядом и смог помочь страдающей девушке хоть чем-нибудь.
И я перестал переживать, что забыл пригласить её на группу анонимных.
Потому что услышал ещё одну мысль от впереди идущих. Точкой отсчёта, с которой общество анонимных алкоголиков берёт своё начало, считается тот прецедент, когда бизнесмен Билл, пытавшийся бросить пить, вместо того, чтобы пойти в бар, пошёл к такому же бывшему пьянице, доктору Бобу, что тоже из последних сил пытался воздерживаться от выпивки. Выходит, что когда два выздоравливающих алкоголика обмениваются своими мыслями – это уже получается маленькая группа. Что, фактически, прошлой ночью у нас с Ольгой и было.
Ей было полезно раскрыть мне свою автобиографию во всех подробностях, вскрыть эмоциональный гнойник, чтобы он перестал отравлять ей душу.
Но и мне беседа с ней была полезна. Она помогла мне вернуть волю к жизни. Если маленькая беззащитная девочка прошла через такое и не отчаялась, то уж мне-то сам Бог велел помалкивать в тряпочку, когда захочется роптать на него, иначе будет стыдно показать себя слабее слабого пола.
И, радуясь тому, что сам того не желая, оказался полезен другому человеку, даже когда фактически ничего не делал, я смог заснуть спокойно.
* * *
Что дальше? – была первая мысль, когда я открыл глаза и вспомнил, что сегодня день выписки, – дом-работа-дом? Или найдётся способ жить более интересно?
Не трудно бросить пить – трудно научиться жить трезво.
Но взгрустнулось мне не поэтому. Я по натуре общительный, и успел за несколько дней скорешиться с некоторыми ребятами. Так что, когда на обходе врачей заместитель главного врача по больнице отдал распоряжение нашему зав. отделением готовить меня к выписке, пришлось вспоминать уже основательно подзабытое слово – ностальгия.
Впрочем, я сюда ещё вернусь, и не раз. Только не в качестве пациента. Двух собраний анонимных алкоголиков оказалось достаточно, чтобы я твёрдо решил продолжить их посещать, когда окажусь на гражданке. И с нетерпением предвкушал, когда наступит понедельник, на который следующее собрание назначено. Конечно, там также будут пациенты из отделения и из ребцентра. А я зайду туда в новом качестве. Зайду через ворота диспансера извне. Для диспансера я уже буду посторонний. Я на воле. Кайф!
Было любопытно, придёт ли мать забирать меня, как за другими пациентами приходили их родственники. Никакого страха перед самостоятельным возвращением домой через полгорода. Никакой обиды на мать, если она не сочтёт это нужным. Просто любопытно. Мне казалось, что после того как мать за весь курс лечения ни разу не посетила меня с передачами, она и сейчас дома останется. Но я ошибся.
Мама пошла в кабинет зав. отделением оформлять документы. А я, сдав постель дежурной сестре, остался ждать в коридоре, когда они меня позовут. В кресле перед телевизором, который сейчас был выключен, сидела Ольга и думала о чём-то своём.
– Дай мне книжку, – обратилась она ко мне.
– Какую? – не сразу сообразил я, о чём речь.
– Ту, которую ты читал весь день вчера, – ответила она, – я хотела взять её из твоей палаты ещё вчера вечером, но ты ушёл на собрание, а потом я забыла.
– А ты успеешь её прочесть? – усомнился я, вспомнив, насколько велик объём издания Экзюпери, когда взял его в руки, чтобы передать ей – когда тебя выписывают?
– В понедельник. Думаю, что времени достаточно, – она общалась со мной вполне дружелюбно. Словно и не было разговора на повышенных тонах позапрошлой ночью. Как и бывает у эмоциональных личностей, она может взорваться, но не способна обижаться подолгу – быстро вспыхивает и быстро отходит.
