Александра Арсеньева
Записки фронтовой медсестры
В Симферополе нас загнали в какой-то лагерь, мы называли его картофельное поле. Там было большое здание, женщины все там поместились, но там мы переночевали одну или две ночи. Затем нас всех отправили в Симферопольскую тюрьму. В этой тюрьме я продолжала пить марганец и опий. Спасибо этим двум врачам-мужчинам и Остапченко Н. И. – у меня успокоились боли в животе, нормализовался стул. Когда мы были на картофельном поле, немцы искали среди нас Марию Карповну Байду. Ей присвоили звание Героя Советского Союза, и комдив поместил в дивизионную газету статью «Слава, слава Героине!» с ее портретом. Эта газета попала в руки немцам. Там был описан ее подвиг и не один. Вот, немцы и хотели с ней расправиться, убить. Мы ее постригли, в рот она взяла часы за щеку, будто у нее флюс, мы ей перевязали щеку, чтоб немцы ее не узнали. Однажды, немцы неожиданно зашли к нам, Мария быстро легла, мы набросали на нее свои шинели, всякие тряпки и сели на нее три женщины. Немцы с газетой в руках смотрели на ее портрет и каждой женщине вглядывались в лицо. Но им так и не удалось найти Марию.
В Симферопольской тюрьме нас продержали с 7 июля до сентября 1942 года. Затем нас погрузили в товарные вагоны и перевезли на Украину, станция Славута. Там был большой лагерь для мужчин и женщин. То были казармы нашей воинской части. Только после бомбежки там не было ни стекол в окнах, ни дверей. Мужчины от нас были отделены колючей проволокой. Женщин было около 500, мужчин было больше. Мы занимали один двухэтажный корпус. У мужчин было 2 или 3 корпуса. В поезде у меня снова появились сильные боли в животе, я стонала от боли. Мария Байда мне сказала, чтоб я запела песню и живот болеть не будет. И мы запели – песню подхватили все женщины вагона. Так мы долго пели, чтоб у меня не болел живот.
Когда нас привезли в Славуту, собралось много людей на вокзале. Мы еще сидели в вагонах, кто-то дал мне кусочек контурной карты и карандаш. Я написала записочку своей мамочке и сестричке, что я жива, попала в плен и сейчас нахожусь в Славуте. Нам сказали, что мы будем сидеть здесь в лагере. Я спросила у людей через вагонное окошко, опутанное проволокой, адрес. Славута, Каменец-Подольской области. Написала адрес и бросила эту записочку в окошко, и крикнула людям, чтоб передали эту записку моей маме. Какая-то женщина подхватила записку и она дошла до моей мамы. Люди передавали друг другу, из села в село, какой-то мужчина ехал на поезде и на станции Затишье крикнул, есть-ли кто на станции из села Краснополье, подбежал мужчина и крикнул, что он из села Краснополье. Так записка дошла до моей мамы. Когда я вернулась домой, мамочка мне показала записку и рассказала, как она к ней попала.
Итак, лагерь Славута. Мы все лежали на двухэтажных нарах, сбитых из досок, безо всяких матрасов и постели. На голых досках, у меня не было даже шинели. Кормили нас баландой запаренных отрубей или сорго, или с картофельных немытых очистков. Рядом с нашим корпусом были корпусы мужчин. Все корпусы были огорожены колючей проволокой и охранялись немецкими часовыми. На территории мужчин под открытым небом была плита, в которую вмуровали котел. Там варили нам баланду, и туда мы шли строем с котелками.
Прошел месяц сентябрь, начался октябрь, начались холода. Мне женщины говорят: «Шурочка, надвигается зима, а ты совсем раздетая». «А что же мне делать?» – спрашиваю. «Мужчины каждый день умирают, мы попросили, чтоб дали тебе шинель и обмотки с умершего. С обмоток сделаешь себе чулки.
Только тебе нужно один день не есть баланду, а отдавать мужчине, который передаст тебе шинель». Так я и сделала. Перебросили через проволоку мне шинель, я глянула, а там много вшей. Женщины развели костер и прожарили ее на костре. Но все равно, после этой шинели я заболела сыпным тифом. Пока я болела, Мария Байда убежала из лагеря. Немцы спросили у женщин, кто умеет шить. Мария сказала, что она портниха и попала в эту группу женщин. Когда немцы вели их через какой-то лесок, Мария и Ксения из Симферополя спрятались за деревьями. Когда группа ушла, они убежали в село и попросились, чтобы их спрятали. Там Мария попросила картошку, муку, соль (нам все варили без соли), улучила момент, когда часовой ушел далеко, бросила узел через проволоку, там была записка, что это мне – Арсеньевой А.Ф., и крикнула женщинам, чтобы передали это мне. Но мне передали только одну луковицу и немножко соли. Эта соль была вкуснее конфет, я ее смаковала во рту, как конфету. Затем Мария собрала у населения целый воз картофеля, немцы сказали, что сварят нам, а сами забрали картофель себе. Картофель везли через наш двор, мы набросились на воз и стали хватать хоть одну-две картошечки, но немцы начали бить нас, пока не вывезли воз со двора. Немцы ставили нас вокруг, и если кого-то вытолкнут на круг, то немцы хватали этих женщин и увозили на расстрел. Таким образом увезли нескольких женщин. Кто-то сильно в спину толкнул и меня и вытолкнул меня на этот круг и крикнули: «Комсомолка!». В тот же миг две женщины выбежали на круг и схватили меня за руки – одна с одной стороны, другая с другой и с истерическим криком «Нет, нет, нет!» потянули меня обратно в строй. Я была ошеломлена. Не знаю, кто меня толкнул на круг, и не знаю, кто меня забрал из этого круга. Потом я подходила и спрашивала женщин, кто меня забрал из этого круга. Мне одна женщина сказала: «Деточка, зачем тебе знать? Тебя спасли люди, скажи спасибо, не спрашивай, потому что и тем женщинам небезопасно. Молчи, так лучше будет». Я замолчала, очень хотела найти тех женщин, которые меня спасли, но так и не нашла. Хотелось поцеловать им руки.
Мы решили праздновать ноябрьские праздники. И вот утром 7 ноября 1942 года мы все собрались во дворе, там стоял какой-то стол. Вера Голяк, одесситка, залезла на этот стол, поздравила нас всех с праздником Великого Октября. Мы выкрикивали лозунги, сделали из какой-то красной кофты флаг, с этим флагом и с песней «Интернационал» пошли вокруг корпуса с демонстрацией. Немцы услышали песню, взбесились, прибежали и стали нас избивать. Мы все разбежались, но они нам 4 дня не давали не только еды, но и воды. Среди нас была врач-доцент Евгения Лазаревна Клем. Она нас всех держала, сказала всем лежать, не разговаривать, не тратить силы на разговоры. Мы все молча лежали. Вот так мы праздновали октябрьские праздники в плену.
Женщины не умирали так, как умирали мужчины. К мужским корпусам каждое утро подъезжали грузовые машины, и на эти машины бросали трупы мужчин, как дрова, один на другого. Выносили людей еще живых – он еще дышит, а его уже на грузовик бросают. Умирали от тифа, дизентерии, истощения.
Перед корпусами наши пленные мужчины, которые могли еще двигаться, копали большие ямы, в которые сбрасывали с грузовиков живых и мертвых наших военнопленных, слегка присыпали землей. Люди из местных говорили, что эти ямы дышали от живых людей. Местное население ночью откапывали эти ямы и вытаскивали живых людей, прятали их.
Немцы нас всегда называли «руссише швайне», «швайне рай» – русские свиньи, грязные свиньи.
Зимой 1943 года водили нас в баню. Снег выпал по колено, а у меня только лосевые тапочки. Баня была от нашего корпуса далеко, нужно было пройти мимо мужских корпусов, и там где-то в углу баня. Мои лосевые тапочки терялись в снегу, я их брала в руки и босиком по снегу шла в баню. В бане не топилось, вода в душе холодна, мыла нет. Мы раздевались, становились под душ, нас польют холодной водой, мы одевались и по снегу босыми ногами шли в корпус. В корпусах холодно, ни стекол, ни дверей. После такой бани все болели. Эти бани нам устраивали для издевательства.
Как-то мужчины решили удрать из этого лагеря, собралось 6 человек, среди них было 2 врача, летчик и 3 офицера. Они решили сделать подкоп из корпуса, где находились, за проволоку. Они уже много прокопали и выносили землю оттуда наружу. Немцы увидели эту землю и стали искать, откуда она. Нашли дырку, и этих офицеров бросили в подвал, куда наточили воды. И эти бедные офицеры зимой стояли по шею в воде. Утром они стояли перед нами, в чем мать родила, босые, а мы шли мимо них за баландой. Затем их снова бросали в подвал в ледяную воду. Два дня немцы выводили этих офицеров, а на третий они уже все были мертвые. Жаль, что нам никто не назвал их фамилии. Мне кажется, на этой площади в ямах до сих пор покоятся кости наших военнопленных. А может быть, местное население перезахоронило их. Я бы очень хотела узнать это.
В Славуте я еще не отошла от сыпного тифа, как заболела тропической малярией. Когда болела тифом, мне наголо остригли волосы, кто-то дал мне косыночку, и я так и ходила в этой косыночке. Мне сказали не говорить, что я болела тифом, мол, завелись вши, потому и остригла волосы. Иначе немцы убьют, они боятся тифа. Малярия меня трясла, каждый день сильный озноб, температура 41, а немцы собрались нас отправлять в Германию. У меня страшный озноб, зубы стучат. Подошла ко мне высокая женщина, черная, очень худенькая и дает мне три порошка хины. «Выпей, тебе будет легче». Я приняла три этих порошка и мне стало легче, перестало трясти, только слабость осталась.
Глава 9. Жизнь в Германии
И вот, 23 февраля 1943 года, когда наша армия перешла в наступление, немцы нас решили вывозить в Германию. Хорошо запомнила эту дату, День Красной Армии. Нас погрузили в товарный поезд и повезли на Германию. Сначала привезли в Ровно, там мы переночевали одну ночь. Затем снова нас построили, ходили какие-то женщины, тыкали пальцем, и немцы этих женщин отбирали. Я толком ничего не помню по Ровно, т. к. я была больная и мне было все безразлично. Потом нас погрузили в товарный поезд и повезли в Германию. Привезли нас в город Зоест, в какой-то лагерь. Там сразу всех раздели и отправили в баню, а наши вещи в дезкамеру. После бани нам долго пришлось стоять совершенно голыми и ждать свои вещи. Потом загнали нас в холодные бараки на нары, без постели, одни голые доски. В холодном бараке меня снова начала трясти малярия. В этом лагере нас охраняли всего два полицая, немцы- старички, т. к. вся молодежь была мобилизована на фронт. Немцы сварили нам брюкву, немытую, с шелухой. Наши женщины подняли бучу: «Вы нас за людей не считаете. Хороший хозяин свиньям моет все, когда варит, а Вы людям варите с землей, с шелухой». Женщины поймали повара и хотели его в котел головой засунуть, чтоб он сам ел то, что сварил. Подбежали старички-полицаи с винтовками через плечо, но они не успели снять те винтовки, как наши женщины вырвали у них эти винтовки и разломали их, совсем.
В этом лагере мы были месяц или два, не помню. Когда немцы привезли нас в Германию, нам сказали, что мы уже не военнопленные, а гражданские и пойдем работать на их заводы. Мы им сказали: «На Украине нас не отпустили, как мы просились, то в Германии нам ваша воля не нужна, и работать на ваших заводах мы не будем, не будем делать бомбы и снаряды, которые будут убивать наших людей. А будете силой заставлять нас работать на ваших заводах, так мы ваши заводы развинтим и поломаем».
Меня малярия уже трясла так, что я не могла ходить. Было еще много тяжелобольных, и никто нам не оказывал никакой помощи. Тогда собрались врачи во главе с Евгенией Лазаревной Клем, она была еврейкой, хорошо владела немецким языком. Они пошли к немцам и меня взяли. И сказали им: «Вот вы, немцы, считаете себя цивилизованными людьми, а нас называете свиньями. Но вот эти «свиньи» всех ваших военнопленных лечили, а вы – «цивилизованные» нашим больным женщинам никакой медицинской помощи не оказываете. Мы все – врачи и будем сами лечить, только дайте нам медикаменты». Тогда немцы собрали всех больных, человек 40 и отправили в больницу. Я уже не ходила, меня женщины несли в ту больницу на носилках, а всех остальных отправили в концлагерь за неповиновение, за то, что не хотели работать на их заводах.
Нас поместили в барак из досок на территории немецкой больницы, за нами ухаживали сестры-монашки. Утром на обход пришел старый врач-немец, назначил мне анализ крови на малярию, малярия подтвердилась. Врач назначил мне пить хинин, от которого я оглохла. Но потом все прошло, у меня прекратились приступы и стало легче.
В больницу к нам приходили иностранцы, смотрели на нас, как на чудо, спрашивали: «Это правда, что вы военнопленные женщины? Это правда, что вы воевали в Севастополе?». Мы отвечали: «Да, это правда». Иностранцы нам сказали, что наших женщин отправили в концлагерь. Мы ответили, что нам не привыкать к лагерям. А они нам сказали, что это особый лагерь и мы таких еще не видели. Один мужчина подошел ко мне и сказал: «Вот ты, если бы попала в тот лагерь, тебя бы сразу сожгли в печке». «Как? – возмутилась я. – Живую в печке жгли бы?». «Да» – ответил мужчина. Мы все были в ужасе, такого еще не слышали, чтобы живых людей жгли. Они нам сказали, что там эти печи дымят день и ночь. Тот мужчина, что ко мне походил, оказался югославом-сербом. Он хорошо говорил по-русски, сказал, что он коммунист, что работает у хозяина, доит коров и дал мне литровую бутылку молока. Я это молоко выпила залпом. Он рассказал мне, что у него есть приемник, который он слушает ночью, включает Москву и слушает каждый день известия от Советского информбюро. Он мне говорил, что все время следил за славной обороной Севастополя: «Я восхищался этими людьми. Расскажите мне хоть немного об этой славной обороне, об этом героическом народе». Я многое ему рассказала и он сказал: «Вы сами не знаете, какие Вы люди. О Вас нужно писать толстые романы».
Иностранцы к нам приходили по выходным дням, они нам говорили, что слух о нас прошел по всей Германии, поэтому они все хотят посмотреть на нас. Немцы называли нас партизанками, бандитками, а иностранцы решили посмотреть, похожи-ли мы на бандитов. «Ну и что, похожи?» – спрашиваем мы.
«Нет, Вы не бандиты, Вы – красивые русские девушки, патриоты своей страны». Мы рассказали им, как все мы отказались от немецкой свободы в Германии и не пошли работать на их заводы. Иностранцы все были поражены, женщины – и такой героизм? Югослав пришел еще в одно воскресенье и дал мне опять бутылку молока. Больше к нам уже никто не приходил.
Наши женщины по мере выздоровления стали уходить из этой больницы, куда кто ушел, я не знаю. Не помню, сколько месяцев я пролежала в этой больнице. В туалет женщины вдвоем водили меня под руки. Когда меня перестала трясти малярия, я начала набираться сил. Со мной в одной палате лежали две девушки, Нина и Галя – обе они были из Новосибирска, попали в плен под Сталинградом и немцы их привезли к нам в лагерь в Славуту. У нас были женщины и из-под Москвы, там попали в плен. Всех женщин свозили к нам в лагерь. Так вот в нашей палате осталось нас четыре человека, остальные все ушли. Нина и Галя мне говорят: «Шура, мы сегодня уходим отсюда, ты пойдешь с нами или останешься с Ольгой Титовной?». Ольга Титовна – женщина с седой головой, лет 50, она была ранена в ногу, и у нее начался остеомиелит, то есть начала гнить кость. Она день и ночь кричала: «Ой, ножечка моя!». У нее были сильные боли в ноге. Я решила идти с девочками, все-таки втроем, что будет – то всем вместе. Говорю: «Иду с вами». Нас вел неизвестно куда какой-то немец, ему было лет 70, худой, длинный. Он нам что- то говорил, мы не понимали. Привел он нас к хозяину на работу. Хозяин Нину и Галю взял, а меня нет, стал кричать «век, тод». Я не понимаю, что это значит, смотрю, моих девочек куда-то повели, а меня оставили за забором, и все время тот хозяин кричал на меня «тод». Мне это слово врезалось в уши, я – «тод». Когда я осталась одна, я очень испугалась, растерялась, что никого нет из наших, и если со мной что-то случится, никто и знать не будет, и я начала плакать. Этот старик-немец что-то говорит, я не понимаю. Он меня берет за руку и ведет куда-то, а я всю дорогу плачу. Смотрю, мы пришли на вокзал, подошел поезд, мы сели и поехали. Думала, что он везет меня в тот лагерь, где наши все, и там меня сожгут в печке. Сижу в поезде, а слезы льются, не могу успокоиться. Вспомнила мамочку и думаю, что моя мамочка не будет знать, что со мной случилось. Приехали мы на вокзал, в какой-то городочек. Привел меня немец в лагерь, где на проходной нас задержали и пригласили переводчицу. Пришла переводчица – высокая, красивая блондинка. Она у меня спросила фамилию, имя, отчество, а я у нее спросила, что такое «тод», она ответила, что «тод» – это смерть. Я решила, что меня привезли сжечь в печке, все сжалось, и произошел какой-то внутренний взрыв – я потеряла сознание.
Очнулась в какой-то маленькой больничке, опять барак из досок. Вокруг меня лежали люди и говорили по-русски. Спрашиваю: «Вы – русские?». Отвечают: «Да». Спрашиваю: «Где я, что это такое?». Отвечают: «Это лагерь, где живут русские люди и работают на заводе. А это – наша больница, здесь лежат только больные русские люди». Я немного успокоилась. У меня стали расспрашивать, кто я такая, откуда я сюда попала. Я боялась им говорить, что я – военнопленная из той группы женщин, которых отправили в концлагерь. Утром пришли на обход два врача, русская женщина-врач лет 30–35 и старик- врач-немец. Русская врач стала меня расспрашивать, как я сюда попала, почему я стриженая, почему я мертвецки желтая, бледная. Я ответила, что пострижена, потому что у меня были вши, мертвецки бледная – потому что больная тропической малярией. Она начала спрашивать, мол, откуда я знаю, что малярия тропическая. Я ответила, что это мне сказали в больнице в Зоесте, где я лежала, а сюда меня привез какой-то немец, мне стало плохо и меня положили сюда. Больные стали подсказывать, что меня принесли без сознания женщины. Не помню, сколько я пробыла в этой больнице, 1–2 месяца, но уже немного окрепла. Вот приходят на обход опять русская врач Нина Алексеевна и немец, и она мне говорит: «Вот этот врач-немец говорит, что ты уже должна работать, хватит лежать в больнице». Я ей говорю, что на завод я не пойду, я не могу там работать. Нина Алексеевна ответила, что она уже нашла мне работу и этот врач- немец согласился с ней. «Ты будешь в этой больнице работать санитаркой, будешь ухаживать за русскими больными. Ты согласна?». «Да, согласна».
«Тогда идем к санитарке Клаве, она здесь одна работает, теперь будете работать вдвоем и жить будете в одной комнате в этом же бараке, в комнате рядом с палатами».
Клаве не понравилось, что я буду с ней жить, так как я была страшная, больная и Клава не хотела заболеть, заразившись от меня. Нина Алексеевна ей объяснила, что я не больная, а просто истощенная, и ей ничто не угрожает. И так я поселилась с Клавой.
Я убирала палаты, коридор, кабинет врача, перевязочную. В манипуляционной и перевязочной работала медсестра-немка Гильда. Наши русские-советские там были в основном, русские, украинцы, женщины приходили к этой Гильде на перевязки. Раны большие, инфицированные, гнойные, по несколько дней не перевязывались, эти повязки засохшие. Нина Алексеевна говорила Гильде с чем делать повязки, и Гильда перевязывала наших женщин. Она очень брезговала, со злостью срывала засохшие повязки, аж кровь брызгала, все это делала небрежно, с презрением. Когда Гильда ушла, я попросила Нину Алексеевну, чтобы она разрешила мне развязывать женщинам раны. Гильда с ними обращается очень грубо, им очень больно, у наших женщин всегда слезы на глазах, пока она делает перевязки. Нина Алексеевна мне разрешила. Пока Гильда придет, я снимаю женщинам повязки, а Гильда потом перевязывает. Я разводила марганцовку, отмачивала раны, затем легонечко снимала повязку. Нина Алексеевна спрашивала меня, откуда я знаю, что раны нужно отмачивать, да еще и марганцовкой? Я отвечала, что у меня были раны, и мне так делали. Я боялась говорить Нине Алексеевне, что я – медработник, боялась, чтоб меня не отправили в тот лагерь, где людей сжигают в печке. Как угодно умереть, только не жариться в печке.
Как-то Нина Алексеевна мне сказала: «Шура, а может, ты перевяжешь этих женщин, что-то Гильда задерживается». Я согласилась. Нина Алексеевна сказала: «На эту рану положи повязку с Sol. Rivanoli (риванол)». Называет мне все по-латински, и на бутылках тоже по латыни. Я беру бутылку с риванолем, а она строго наблюдает за мной. «А эту рану смажь Sol. Brillianti grinni (зеленка)». Я беру зеленку и мажу рану. «А сюда положи Ung. Ichtioli». Я беру ихтиоловую мазь и ложу на гнойник и совсем без внимания, что Нина Алексеевна специально называет мне препараты по-латински. Я закончила перевязки, а Гильды все нет. Нина Алексеевна вызывает меня в кабинет и спрашивает: «Шурочка, ты – медработник?». Я покраснела до ушей и сказала: «Нет». «А откуда же ты знаешь латынь?». «А кто Вам сказал, что я знаю латынь?». Она рассмеялась и сказала: «Ты наивна, как ребенок. Шурочка, мы же с тобой на перевязках общались на латинском языке, и ты ничего не перепутала, все правильно брала, а я все лекарства называла только по-латыни». Я страшно растерялась, думаю, какая она умная, и какая я дура. Она меня спросила: «Шурочка, ты меня боишься?». «Да». «А почему ты меня боишься?». «А чего Вы ходите с тем немцем?». «А ты разве не понимаешь, что он меня проверяет: ложу я больных на койку или здоровых. Ты не заметила, что лечение этих больных его не интересует, он идет на обход только для того, чтобы посмотреть, кого я положила: больных или здоровых. Ты откуда?». «Из Одессы». «Как ты сюда попала?». «Как все люди, а Вы?». «А я из Севастополя». Я так быстро спросила: «А где Вы были в Севастополе?». «В Сов. больнице, а ты?». «А я была в медсанбате на Максимовой даче, и в Сов. больницу мы отправляли тяжело раненых». «Совершенно верно, мы Ваших раненых принимали». Тогда мы с ней обнялись, заплакали, вытерли слезы, я спрашиваю: «А где Гильда? До сих пор нет». Нина Алексеевна ответила, что она специально ее отпустила, чтобы меня проверить: «Я сразу заметила, что ты медработник. Когда ты так грамотно снимала повязки женщинам». После этого объяснения мы с Ниной Алексеевной стали друзьями. Как-то я заболела, повысилась температура, Нина Алексеевна меня послушала и сказала, что у меня двусторонний плеврит. Она делала мне горчичники, давала какую-то микстуру, таблетки аспирина, и температура упала, но чувствовала я себя плохо.