Александра Арсеньева
Записки фронтовой медсестры
Вначале мы плакали, когда умирали такие красивые, такие милые ребята. Мне кажется, сейчас нет таких мужчин, какие были тогда. Потом стали привыкать к смертям, не плакали, но сердце сжималось.
Глава 6. Штольня
На 2-ом севгресе нас тоже разбомбили, было прямое попадание бомбы в угол дома, и мы переехали в Инкерманские штольни. Штольня – это глубокий, длинный туннель, очень сырой. С потолка, по стенам капает вода. Весь этот туннель каменный, дверей никаких не было. У входа в штольню в бок было какое-то углубление, и в нем мы расположили операционную, а вдоль штольни ставили койки и клали раненых, вода со стен и потолка капала на пол и собиралась в ручеек. Потолки над операционными столами мы клеили плотной бумагой. Часто эта бумага набиралась водой, размокала и прорывалась прямо над операционным столом, за которым шла операция. Тогда мы быстро закрывали операционное поле стерильной простыней, отрывали от потолка мокрую бумагу и клеили сухую. Работали при керосиновых лампах, по- прежнему один примус на операционную и аптеку. Раненые лежали вдоль штольни, койки ставили по обе стороны, а посредине был узкий проход для обслуживающего персонала. С потолков на койки капала вода и раненые лежали на влажных простынях под влажными одеялами. Другого выхода у нас не было. Помню, в этой штольне лежал комиссар нашей дивизии Солонцев Петр Ефимович.
Затем в Инкермане немцы заняли сопку напротив и стали направлять снаряды прямо в нашу штольню. Один из снарядов разорвался в штольне, а один – у входа, где всегда стоял наш маленький санитарный автобус, на котором работал шофер Василий, мы его звали Васька-Змей. Машина внутри и снаружи всегда была чистая, вдоль всей машины простелена дорожка, на гвоздике висела Васина гитара, большое зеркало в салоне – это Васина забота. Мы ему говорили, что он очень любит машину, а он нам отвечал: «Не машину я люблю, а Вас всех». И вот, прямое попадание снаряда в машину, а в машине был Василий. Так и погиб.
Тогда поступил приказ – срочно свернуть МСБ и вечером переехать на 35 батарею. Все приказы нам отдавал наш нач.сан.див. Шарф. В штольне Инкермана нач.сан.див. Шарф заполнил на меня наградной лист. «Представляю тебя к ордену», – так он сказал. Но награды той я так и не получила, видимо, наши наградные листы так и не дошли до Верховного Совета. Вечером мы переехали в городок 35-й батареи, где жили офицеры, обслуживающие батарею. В городке был длинный, большой дом, в одной половине которого расположилась операционная, а в другой, большей по размеру, лежали раненые. Разделял эти две половины дома большой сквозной коридор. В этом коридоре на носилках лежали раненые, которые ожидали очередь в операционную. В первую очередь брали раненых в живот и грудную клетку. Оперировали всю ночь, а утром закончились стерильные инструменты. Я прокипятила инструменты на примусе в большом стерилизаторе. Вся наша смена пошла завтракать, а я осталась в операционной вынуть инструменты из стерилизатора на большой стерильный стол. Застелила стерильную простынь на стол, разложила стерильные инструменты, накрыла другой половиной стерильной простыни и собралась идти на завтрак. В это время наши уже все вернулись. Врач Чертков сказал мне, чтобы я быстро шла в столовую, поела и готовилась к лапаротомии (разрезание тела в области живота). Наша столовая, так же, как и прачечная, находилась во дворе. Когда я вошла в столовую, там уже никого не было, только ела молоденькая врач, я видела ее впервые. Мы познакомились, и она рассказала, что ее сюда направили из Краснодарского мединститута. Так как мы опоздали на завтрак, то быстро поели и вышли из столовой. В нескольких метров от ворот МСБ был кустарник, мы бегали туда в туалет, так как наш был разбит снарядом. После столовой мы вдвоем побежали в кустарник. Вдруг над нами появился немецкий самолет-истребитель Мессершмитт. Они над нами носились днями и ночами, наших самолетов не было и гонять немцев было некому. Увидит немецкий истребитель, что идет человек, пикирует, строчит из пулемета, пока не убьет, или бросает небольшие шрапнельные бомбы. Только мы вышли из кустов, как Мессершмитт стал гоняться за нами. Мы бегом вперед, а в стороне метрах в 200–300 от нас стоят моряки и кричат нам: «Ложитесь, он гоняется за Вами». А мы бежим по инерции вперед. Слышим, свистит бомба, я оглянулась и вижу, бомбочка вроде небольшая, уже на земле лежит и крутится вокруг себя, как юла. Моряки нам кричат: «Ложитесь, она сейчас взорвется». Мы еще немного пробежали и упали на землю. Бомба взорвалась. Она упала на то место, где были мы, но успели хорошо отбежать. Нас присыпало землей. Подбежали моряки, подняли нас, отряхнули с нас землю, осмотрели, но ни я, ни она не были ранены. Моряки нам сказали, что мы легко отделались. А мы побежали во двор и обе направились в здание: я шла в операционную, а она – в палаты к раненым. Поднялись по ступенькам на крыльцо, и в этот момент меня окликнула Литвиненко Тамара Митрофановна (сейчас она Богданова и живет в г. Ленинграде). Это была моя самая хорошая подруга в МСБ, мы и сейчас с ней переписываемся. Так вот, Тамара выбежала из прачечной, чтобы спросить, что у меня есть постирать. Она стирала в прачечной и хотела постирать и мне. Тамара работала в палатах, дежурила по суткам: сутки дежурит, сутки отдыхает, поэтому у нее было больше свободного времени, чем у меня. У нее было время на стирку, мы в операционной такого времени не имели, так как нам приходилось работать, пока не прооперируем последнего раненого, а раненые не кончались. Моя молоденькая врач пошла в сквозной коридор, где лежали раненые и ждали очереди на операционный стол, а я вернулась и побежала к Тамаре в прачечную. Я к ней еще и не добежала, как вдруг свист бомб, и меня ударило чем-то по спине, я падаю среди двора, мне очень больно. Подбежала Тамара и потянула меня в прачечную. Опять взорвалась бомба, мы с Тамарой залегли под котел. Самолеты улетели, и я попросила Тамару осмотреть мою спину. Она посмотрела и сказала, что ранения нет, скорее всего, чем-то тупым ударило, потому что на спине была большая гематома. Мы с Тамарой вышли из прачечной и увидели, как раненые (вторично) окровавленные выскакивают через окна. Мы с Тамарой побежали в коридор и в операционную, ведь там были все наши, весь операционный взвод. Я упоминала ранее, что в коридоре лежали раненые. И когда забежала в коридор, чувствую, что меня кто-то бьет по ногам – я думала, раненый что-то хочет попросить. Глянула, а у него нет головы, он руками бьет об пол и меня по ногам, ему взрывной волной оторвало голову. Забегаю в операционную: о, ужас! Доктор Лепеха убит, Лидия Михайловна Домрачева тяжело ранена в голову, врач Буржонадзе влез в канализационный люк, Болдескул Мария Александровна (сейчас проживает в Одесской области, Фрунзовский р-н, с. Осиповка) сидит за дверью, ничего не понимая, а остальные бегают по операционной, растерянные. Окна вылетели, в стене дыра, малый стерильный стол перевернут. А молоденькая врач из Краснодарского мединститута успела войти в этот коридор, и ее осколком тяжело ранило в бедро (я толком не помню: или перебило ногу, или мягкие ткани, но ранение тяжелое). Кто-то из врачей подбежал к ней, мы все перепуганы, дрожим. Забежали в палату, а там поперек кровати в каске на голове лежит убитая старшая медсестра МСБ Синицина Ольга Ивановна. Мы стали выносить матрасы и всех раненых рассредоточили под кустами, в палаты вернуться они уже не могли, там было страшно. Оперировать мы уже не могли, дотемна перевязывали раненых. Ночью уже света нигде нет, работать невозможно. Кто-то нам сказал, что нужно идти на причал, за нами придет эскадра, и мы уедем. И мы начали спускаться к морю под скалы. Ходячие раненые пошли с нами под скалы, лежачие остались под кустами. Лидию Михайловну отправили последним самолетом на Большую землю, комбат Цеменко о ней позаботился. Я просила, чтобы меня взяли в самолет сопровождать Лидию Михайловну, но мне запретили садиться в самолет. Приехали какие-то офицеры, сели в самолет, и он улетел, а я вернулась под скалы. Под скалы мы спускались по веревке, и раненые, кто мог, тоже так спускались. Я в МСБ была самая молодая, и больше всех доставалось мне. Кто-то из врачей, мужчина, говорит мне: «Шурочка, поднимись наверх, сходи в МСБ. Там под кустами ведь раненые лежат, зайди в операционную, перевязочную, найди бинты, медикаменты и перевяжи раненых. В кладовой, если есть хлеб, консервы, набери в мешок и накорми раненых». Я ползала от куста к кусту, перевязывала и раздавала еду, котелками носила раненым воду. Лето, жарко, много мух. Раны тяжелые. Помню, у раненого была ампутирована нога, сняла повязку, а там с полкило червяков. Помыла рану риванолем, повязку тоже наложила с риванолем. Подошла к одному пожилому раненому, а он лежит на животе, у него ране на спине. Сняла повязку, а там червяков видимо- невидимо. А раненый просит меня посмотреть поглубже: «Мне кажется, что эти червяки заползли уже мне в мозги». У него был очень глубокий карман под кожей, я промыла риванолем, потом вошла туда пинцетом и все время доставала оттуда червяки. Почистила все и еще раз промыла, наложила повязку с риванолем. Этот раненый стал молиться богу за меня. Пока всех перевязал, накормила, принесла воды, смотрю, уже смеркается. Я поспешила спуститься под скалы, здесь оставаться было страшно, а все свои там. С этого городка под скалы была тропинка в траве, я в сумерках ее не нашла и решила идти прямо. Только я немного прошла, бегут два моряка и кричат мне: «Стой, куда тебя занесло? Ни с места, сейчас взорвешься на мине! Ты залезла на минные поля. Стой и ни шагу вперед, вбок, назад не делай, иначе сейчас взорвешься». Я испугалась, спросила их: «А сколько я буду так стоять?». Они мне говорят: «До утра, пока станет светло». Я в слезы, боюсь. «Не бойся, мы будем сидеть здесь, утром тебя выведем, другого выхода нет». И я простояла на одном месте всю ночь. Утром подошел ко мне один из моряков и говорит: «Ступай только в мои следы, где была моя нога, туда ставь свою». Когда они меня вывели, я расплакалась, меня довели до тропинки, и я пошла под скалы.
Под этими скалами была какая-то деревянная пристань. Вдалеке в море показалось два, как говорили моряки, тральщика (я и до сих пор не понимаю, что это за корабли). Людей масса, все хотят уехать и бросились на ту пристань. Пристань поломалась и мы все упали в воду. Я плавать не умею, схватилась за какого-то моряка и прошу его, чтоб вытащил меня на берег. Он меня вынес на берег, я так и простояла всю ночь мокрая под скалами. Хоть и лето, а вся одежда мокрая, переодеться не во что, а рядом с морем холодно. А те тральщики к пристани так и не подошли, моряки бросились вплавь, и многие доплыли, но всех не забрали. Те, что вернулись, рассказывали: кто лез на борт, били по рукам, чтоб не лезли. Потом говорили, что эти тральщики дошли до Ялты и немцы их там потопили. Насколько это правда, я не знаю. Больше никто за нами не приезжал.
Глава 7. В ожидании эвакуации
Батареи взорвали, мы остались без боеприпасов, кое у кого были в руках автоматы. На нас шел танк, так какой-то моряк набрал в пазуху гранат и в руки взял четыре гранаты и бросился на тот танк. Танк взорвался, а моряк погиб. Кто он, как его фамилия, я не знаю, да и никто, наверное, не знает.
Однажды я шла из городка 35-й батареи из МСБ и в траве увидела 2 или 3 небольших разбитых ящиков с патронами. Я не понимала, к чему эти патроны, но набрала их в подол гимнастерки, конец гимнастерки в зубы, так и спустилась по веревке под скалы. Показала мужчинам те патроны, и они сказали, что это к автоматам. «Там еще есть?». «Да, есть». «Веди, показывай». И они забрали все патроны.
Под скалами собралось очень много людей, ведь вся Приморская армия и Черноморский флот ушли. Немцы летали над нами очень низко и строчили из пулеметов, под скалами была масса трупов. И вот заходит очередной самолет, мужчины открыли стрельбу из автоматов по нему. Он летел очень низко, и вдруг загорелся и упал. Больше немцы так низко над нами не летали.
Мы думали, что ночью за нами придет эскадра, и каждую ночь ее ждали. Каждую ночь мужчины поднимались наверх, у кого в руках еще были автоматы и гранаты – отбивали немцев, чтобы мы могли уехать.
Пришли две подводные лодки, и с 35-й батареи тайным ходом вышел весь старший комсостав батареи и Севастопольский горком, и ушли на лодках. А за нами обещали направить эскадру, которую они и не думали присылать. Октябрьского, который отвечал за оборону Севастополя, моряки не пустили на подводную лодку. Но он оставил себе в укрытии самолет. Моряки сказали Октябрському: «Довел нас до краха, теперь сами драпаете, а нас оставляете на растерзание немцам? Оставайтесь и Вы с нами». Но Октябрьский схитрил, он подговорил двух пехотных офицеров, и те сказали морякам, что получили телефонограмму от Сталина: арестовать Октябрського и доставить его в Москву на трибунал. Сняли с Октябрьского морскую фуражку, одели на него гражданскую кепку, накинули пехотную плащ-палатку и с автоматами повели его к самолету. А когда Октябрьский вышел с батареи, отдал приказ взорвать батарею, и все те 26 моряков погибли там на батарее. Лет шесть назад останки этих моряков нашли и захоронили ниже батареи.
В нашем МСБ был начальник по технике старший лейтенант Гринченко Николай, он с Полтавы. Подошел он ко мне проститься, потому что ночью идут в бой, задержать немцев: «Эскадра хоть Вас всех заберет, если нам не придется». С грустью все это говорил Николай. Сказал, что у него такое предчувствие, что он живет последние часы. И в ту же ночь в бою Николай Гринченко погиб, а долгожданная эскадра за нами все не приходила.
Еще мне хочется рассказать, как погиб Владимир Брицкий, с которым на лодке я подстрелила чайку. Тогда мы еще работали в штольне, шла операция, прибежала ко мне Тамара Литвиненко и говорит, что пришел Вовка Брицкий, хочет с тобой проститься, так как сегодня ночью они идут в бой. Я попросила Тамару, чтобы Вовка подождал, пока закончится операция, и я смогу на 10–15 минут подойти к нему. Но когда я после операции прибежала, Володи уже не было, поскольку у него не было времени меня ждать. Володя оставил мне две красивые, большие красные розы и письмо, в котором он со мной простился. В ту же ночь Владимир Брицкий погиб, а его письмо и подаренные розы я весь плен проносила с собой.
Так вот, под скалами масса людей, в море масса трупов. Трупов столько, что невозможно пройти. С нами под скалами были с чемоданами и жены офицеров, тоже хотели уехать. У нас уже есть нечего, пресной воды нет, перевязывать раненых нечем. Наверху образовалась воронка от бомбы, в ней была пресная вода. Мы ночью поднимались по веревке и пили там воду. Но немцы засекли нас и стали эту воронку обстреливать. Несколько человек так и осталось в этой воронке. Больше мы туда не ходили.
В море было очень много трупов, волны пригоняли их к берегу. Солнце печет, очень хочется пить. Я отошла подальше от трупов, набрала в котелок морской воды, а пить не могу. Какой-то мужчина дает мне сахар: «Расколоти, будет легче пить». Расколотила я тот сахар в котелке с морской водой, напилась, что-то горько-солено-сладкое, меня стошнило. После этой воды я заболела дизентерией.
Однажды кто-то из врачей подошел ко мне и говорит: «Шура, вон в той нише в скалах сидит начальник политотдела нашей дивизии Шафранский. Он тяжело ранен в голову, его нужно перевязать». «Чем же я его перевяжу?» – спрашиваю.
«Набери в котелок морской воды и теми же бинтами и салфетками перевяжешь его, только хорошо отмачивай, у него там лицо, глаза, ему очень больно». Я набрала в котелок воды, увидела Мусю Сулейманову и попросила ее помочь мне. Муся согласилась, и через трупы мы стали пробираться к нише. Кто-то из мужчин нам кричит: «Да становитесь на трупы, им уже не больно, только становитесь на грудь, а не на живот, он мягкий, а грудь твердая». Естественно, на трупы мы не становились. Добрались мы до ниши, я вошла первая, Муся не зашла и я подумала, что она не хочет со мной возиться. У Шафранского была забинтована вся голова, лицо вместе с глазами, он ничего не видел. Повязка вся пропиталась кровью и засохла. Когда я вошла, Шафранский спросил меня: кто вошел, зачем, кто я, как меня зовут, что буду делать. Я назвала ему свою фамилию, имя отчество, сказала, кто я, зачем пришла. Он рассказал, что сам с Ленинграда, а в Ленинграде семья в блокаде, и он о них ничего не знает и очень волнуется. Когда я сняла повязку, все лицо было обожженное и в мелких осколках, лицо опухшее, нос, глаза – все сплылось. Он ничего не видел, глаза не открывались. Те самые окровавленные салфетки я смочила в морской воде, тот самый окровавленный бинт скатала и сделала перевязку. Шафранский очень благодарил меня, что я облегчила ему страдания. Когда я вышла из ниши, то увидела, что Муся Сулейманова лежит убитая, ей осколком снесло череп. Мы уложили ее на плащ-палатку, положили туда два больших камня, чтобы она не всплыла, связали и опустили в море. Когда я вышла из ниши, солнце стояло высоко над горизонтом, и очень пахло трупами, было тяжело дышать.
С нами под скалами была и Мария Карповна Байда, она раненая лежала в МСБ. Ласкин Андрей Иванович – наш комдив, вывел ее из МСБ и сказал: «Сиди здесь и никуда не уходи, я приеду и заберу тебя на эвакуацию». Она ждала-ждала своего командира и уснула, а очнулась – у нее над головой немцы. Немцы куда-то побежали, а она спустилась под скалы. Немцы захватили в плен моряков, у них уже совсем не чем было стрелять. Немцы построили моряков над обрывом, их всех расстреляли, и трупы упали под скалы, туда, где мы сидели. Это была страшная картина. Моряки шли в бой на немцев с камнями в руках. Немцы очень боялись моряков, они называли их «Черные дьяволы».
И так мы просидели под скалами 7 дней, ждали обещанную эскадру, которую никто и не думал за нами посылать. Октябрьский сказал Сталину, что не стоит губить корабли из-за этих людей. На седьмой день немцы стояли наверху над нами и кричали: «Русь, ком!». Мы, естественно, сидели и не двигались. Когда они убедились, что мы уже не стреляем, т. к. уже нечем было, тогда немцы спустились под скалы и прикладами автоматов стали нас выгонять наверх. Привели с собой профессора Кофмана, не знаю, где они его поймали, и он нам переводил, что немцы хотят от нас. Так мы попали в плен. Но прежде, чем нас сдали в плен наши генералы, мы дали звание Героя двум городам – Одессе и Севастополю.
Глава 8. Плен
Профессор нам сказал, что нужно всех раненых поднять наверх. Раненых поднимали мужчины, кто мог, сам подымался. Наверху разделили – женщины отдельно, мужчины отдельно. Так как солнце было уже над закатом, то мы эту ночь провели около 35-ой батареи и утром нас пешком погнали в Севастополь, только не в город, а в Инкерман. Наверху около 35-ой батареи были сейфы с деньгами, какие-то ящики, мешки с рисом. Все это наши привезли из города, думали, что придет эскадра и все это увезем. Но увы, бомба попала в эти сейфы, деньги в крупных купюрах летели до неба, а оттуда летели на нас, но никто не поднял ни одной купюры. Он нам уже были не нужны. Запомнила красные купюры по 30 рублей вместе. А вот рис мы ели сырой, варить-то было негде. Помню, Надя Остапченко сняла с себя гимнастерку, завязала рукава и шею, набрала рис и всю дорогу несла на плечах этот рис. Набрали рис и другие женщины. Мужчин немцы построили и сказали: «Все евреи, три шага вперед». Кто вышел, в том числе были и наши врачи, всех погнали разминировать минные поля, где они все подорвались на минах. Кто не вышел, те остались живы. А нас через Инкерман, через горы, затем Бельбек гнали пешком, под солнцем, без воды в город Симферополь. Еще под скалами я заболела дизентерией, после того, как напилась морской воды с сахаром. Появились резкие боли в кишечнике, часты позывы в туалет, повысилась температура. Впереди и сзади нас шли колонны мужчин, мы шли посередине. Когда у меня появлялись позывы в туалет, женщины окружали меня, чтобы закрыть от глаз мужчин. Я приседала, из меня капнет несколько капель крови и все. Мы изнемогали от жары, а я еще и от болей и общей слабости. Мимо нас протекала речка Бельбек, мужчины бежали напиться воды. Кто побежал – всех расстреляли. Женщины от страха к речке не бежали. Сколько было убито мужчин, я не знаю. Кто не мог идти, тоже пристреливали. Я бросила шинель, сняла кирзовые сапоги, да еще и размер большой, не могла уже идти. Кто-то из женщин дала мне лосевые тапочки, я одела, и стало легче идти. Женщины меня поддерживают, говорят, чтоб не отставала, иначе немцы пристрелят. Я долго терпела, шла, сколько хватало сил и уже совсем изнемогла. Говорю, что уже больше не могу, пусть меня пристрелят. Я отошла в сторону под гору, легла животом на землю, закрыла глаза, чтобы не видеть, как в меня будут целиться с автомата. Лежу, жду выстрела, мимо проходят наши пленные мужчины. Слышу, кто-то из мужчин говорит: «Какая эта девочка была цветущая, и что от нее осталось». Думаю, жаль, нет зеркала, посмотреть, какая я стала. Слышу, что уже все прошли, топот утих, а меня еще не убили, и боюсь открыть глаза, думаю, наверное, все уйдут, тогда меня пристрелят. Какую-то минуту полежала, кто-то меня ногой толкает в бок, я посмотрела, надо мной стоит румын с автоматом, пожилой человек, виски седые. Показывает мне, чтобы я поднималась. А я полежала немного животом к земле, и боли в животе немного успокоились. Я поднялась, румын показывает – иди вперед. Думаю, хочет отвести меня от дороги и там расстреляет. А наши все уже ушли далеко за гору, и я их не вижу. Мне стало страшно. Румын мне что-то говорит, я не понимаю, только поняла «матка, матка». «Моя мама?» – спрашиваю. «Мама, мама». Говорю: «Моя мама в Одесской области». «О, Одесса – румынише корош, немец не корош». Корош – поняла, что хороший. Показывает, чтобы я шла по дороге. Обошли мы эту гору, он мне показывает, что нужно идти под гору, смотрю, там наши. Подводит меня румын ближе к лагерю, наши все за проволокой колючей, мужчины отдельно, женщины отдельно. Это была остановка на ночь на окраине Бахчисарая. Наши увидели меня, обрадовались, что я жива. Особенно хорошо ко мне отнеслась Остапченко Надежда Ивановна. Она набрала в котелок воды, на костре сварила рис, а мужчины-врачи, один через проволоку передал мне марганец и сказал, сначала напиться марганца, а затем есть рисовую кашу. А другой мужчина передал мне флакончик опия и сказал: «Дайте этой девочке 8 капель опия и боли прекратятся». Все уже знали, что у меня дизентерия. После такого лечения я крепко уснула, утром проснулась, еще раз повторила то же самое лечение, и так я дошла до Симферополя.