Александр Васильевич Маренин
Заметки и отдельные воспоминания
Десять лет спустя я получил алаверды. Из-за погодных условий вместо Кишинева пришлось приземлиться в Симферополе и провести ночь в кресле аэропорта. Бумажник был в заднем кармане брюк, кресло было «ракушка», т.е. с прорезью в нижней части спинки. Бумажник вывалился на пол. Я спал, когда меня разбудил проходящий мимо пассажир и указал на мою потерю. Но все-таки за свою халатность я должен был как-то расплатиться – пошел в телефонную будку, чтобы позвонить, и оставил там перчатки. Когда вспомнил и вернулся – их там уже не было.
Брать чужое к добру не приводит, а в Германии это считалось самым позорным делом. Хотя для чего-то на всех велосипедах висели замки, чего у нас в Союзе тогда не было. Велосипеды были почти у каждого. У магазинов или других заведений обязательно была стойка для велосипедов, к которой их пристегивали. Если оставишь велосипед не в стойке, а в другом месте, то в большинстве случаев через некоторое время его там не найдешь. Однако адрес, где его искать, был известен – в полиции. Там же все велосипеды, как машины и мотоциклы, регистрировались с присвоением им государственных номеров. Полицейские были в авторитете. Не знаю как насчет уважения, но их слушались.
Велосипед тогда был чуть ли не основным средством передвижения. На большинстве, казалось бы, и так нешироких городских улицах, с обеих сторон дороги были отдельно вымощены более мелким камнем велосипедные дорожки. Будничный вид города представлялся таким: единичное движение автомобилей и велосипедистов, небольшое количество прохожих, среди которых часто выделялись люди, словно сошедшие со страниц сказок Андерсена. Черный костюм, черный цилиндр, небольшая лестница на плече, гиря и шомпол. Костюм обязательно был застегнут на все пуговицы. Дань ли это немецкой традиции, но то, что эта профессия была в то время одной из важнейших и востребованных, – несомненно. Все дома центральной части города были построены много веков назад и имели печное отопление. Печи и камины топили брикетами из бурого угля. Продолговатые с гладкой и блестящей поверхностью они почти не оставляли на руках черных следов. Чтобы их разжечь, достаточно было скомкать газету, подложить под брикеты и поднести спичку.
Наша квартира находилась в двухэтажном здании на втором этаже и имела два входа из помещений первого этажа, т.е. две лестничные клетки вместе с подлестничным пространством были частью квартиры. В одно из этих подлестничных пространств мы складировали брикеты, натаскивая их ведрами из цокольного этажа рядом расположенного штаба дивизии, где была оборудована кочегарка. Топка печи не представляла большого труда, грязи от нее никакой не было, если не считать постоянно стоящего у ее дверцы ведра с брикетами, щипцов, совка и кочерги.
Однажды пришлось печь частично перекладывать и менять облицовочную плитку, для чего был приглашен немец-печник. Первым делом он перестроил наш радиоприемник с Московской радиостанции на свою волну. Работал очень аккуратно, не давая распространиться пыли и мусору далее своей зоны труда, без конца заметая и делая влажную уборку вокруг своего рабочего места. Мне настолько тогда доставило удовольствие наблюдать за его работой, что до сих пор стараюсь следовать его примеру. Печки, правда, я никогда не выкладывал, но это неважно. А у той печки любил греться с книжкой в руках.
После представления вида города в будни напрашивается и его описание в выходные дни. Здесь все еще проще. В выходные он почти вымирал, никто не суетился, не ходил по магазинам.
Летом берега озер расцветали палатками, а сами озера – парусами яхт. Несколько озер соединялись в одно целое посредством шлюзов. На рейсовых теплоходах можно было отправиться через одно, два или три озера в любую понравившуюся зону отдыха.
Однако основное время, несомненно, тратилось на дела согласно с профессией и возрастом. Взрослые занимались своей профессиональной деятельностью, дети – изучением школьных предметов и развитием через кружки, спортивные секции, художественную самодеятельность. И если о кружках и спортивных секциях в тогдашнем понимании сегодня еще что-то слышат, а иногда и видят, то о последнем уже почти не помнят.
В ГСВГ художественной самодеятельности уделяли особое внимание, в нее были вовлечены многие: от солдат до офицеров с их женами и детьми. Проводились полковые смотры, победители выдвигались на дивизионный смотр, а победители дивизионного смотра ехали на армейский смотр. Я мог бы продолжить и далее, но как участник доходил только до армейского смотра художественной самодеятельности и то только один раз. Возили нас в Фюстенберг, где тогда располагался штаб второй танковой армии. Мы с моим напарником Чичеватовым дуэтом пели песню «То березка, то рябина». Концерт я смотрел из-за кулис, поскольку зал был переполнен, а потом, когда надо было уже быть в автобусе, – оказался в буфете, и меня искали.
Через некоторое время нашу дивизию передали в третью танковую армию, штаб которой находился в городе Магдебург. Однако к тому времени мои вокальные таланты естественным образом закончились из-за ломки голоса. Правда я учился играть на баяне. Для этого в Доме офицеров брал уроки у баяниста Валентина Ваганова. Он был профессиональным музыкантом, выучил меня нотной грамоте и задавал на дом разучивать по нотам разные произведения. Через год или полтора я уже играл множество, в том числе и достаточно сложных вещей, но начисто был лишен, как сейчас бы сказали, импровизационного таланта. А по-русски – не был слухачом. А по сему в этом качестве не стремился к успеху.
Кроме того, к Дню Победы, к годовщине Великого Октября и к Международному женскому дню готовились концерты. Но сначала была торжественная часть, где произносился доклад, в торжественной обстановке награждались отличившиеся, а затем в зрительный зал Дома офицеров входили пионеры. Впереди Знамя пионерской организации, горнисты и барабанщики. Пионеры выстраивались на сцене перед столом президиума собрания и произносили поздравления, поочередно передавая слово друг другу. Это называлось «монтаж». Прошло уже более полувека, а я помню свои слова, которые произносил, поздравляя женщин с Международным женским днем. Мои коллеги-пионеры со сцены развивали тему, как важен домашний труд женщин и как справляются с ним мужчины 8 Марта. Очередь говорить мне;
– Пока жарились котлеты, суп с кастрюли убежал…
Тут в зале поднялся смех.
– И увидев папа это, сразу в обморок упал.
Я был плохим артистом, не знал, что надо было выдержать паузу – и, по-моему, последняя строка произносимого мной стихотворения утонула в этом хохоте.
Все барабаны, горны и Знамя пионерской организации закрепили за каждым, кто не успел сбежать, чтобы те утром сдали их в школьную пионерскую комнату. Мне вручили барабан. Однако тот, кому досталось Знамя, попросил меня с ним поменяться. Поскольку я никогда не горел желанием быть барабанщиком, согласился и после концерта свернул Знамя и через весь город пошел с ним домой. К тому же мне доставило немалое удовольствие, а вернее вызвало гордость, что Знамя какое-то время находилось у меня дома. Я его воспринимал как частицу боевых Знамен воинских частей.
Школа состояла из двух рядом стоящих двухэтажных зданий. Главное здание и дополнительное, поменьше, где было только несколько классных комнат.
Главное здание имело два крыла. Посередине на первом этаже располагался спортивный зал, перейти в правое крыло можно было только через него. Сразу за спортивным залом находился буфет.
Учителями работали частью жены офицеров, имеющие педагогическое образование, а также вольнонаемные педагоги, оформленные через военкоматы своих городов. С огромным уважением вспоминаю о них.
Также в школе работали две немецкие женщины, одна из которых подавала звонки и натирала полотером паркетные полы в классах и коридорах. В обязанности дежурных по классам входило только подмести мусор после окончания уроков. Другая женщина работала буфетчицей. Обе понимали по-русски, однако поначалу в буфете мне никак не удавалось купить бутерброд с колбасой. Раза два или три вместо этого она продавала мне бутерброд с маслом. Я стеснялся возразить и брал, что дают. Затем до меня дошло: бутерброд – это уже по-немецки означает масло с хлебом.
Через дорогу от школы находилась открытая спортивная площадка с гимнастическими снарядами, плац, где в теплое время проводились линейки и школьный сад с плодовыми деревьями.
С противоположной стороны окна школы выходили на территорию автопарка зенитного полка.
За школой городская застройка заканчивалась и окаймлялась одноколейной железной дорогой, по которой изредка проходил паровоз, тянущий за собой один или два товарных вагона. Частенько, заметив его приближение, мы клали на рельсы один пфенинг, после прохождения паровоза получалась одна марка, только очень тонкая.
За железнодорожным путем простиралось поле, на котором росли овощи.
Из танковых и авиационного полков, а также с базы снабжения в Вулькове школьников возили на автобусах, собранных на шасси ГАЗ-51. На этих же автобусах ездили на экскурсии в разные города и памятные места – такие как бывшие концлагеря, а в то время музеи Заксенхаузен и Равенсбрюк.
Другие поездки, кроме названных, обеспечивались более скромно. Для этого использовались грузовые автомобили, оборудованные под перевозку личного состава ГАЗ-63 или ЗИЛ-157. Например, если надо было доехать до Вюнсдорфа или Эберсвальде, чтобы далее на поезде отправиться в Союз, выделяли ГАЗ-63 с кунгом, сколоченным из фанеры и бруса.
Можно было поездом отправиться и из Нойруппина, но при этом надо было ехать до Франкфурта на Одере с пересадкой в Берлине. Однако обратный путь из Союза почти всегда выбирали с путешествием по железной дороге, поскольку ожидание в месте пересадки было небольшим.
Составы состояли из нескольких разнотипных вагонов довоенной постройки. Отличались по длине, форме и классу. Класс вагона определяла его жесткость, т.е. в первом классе было мягче сидеть, чем во втором. Иногда вагон первого класса был с общим салоном, но с мягкими диванами, а третьего класса – жесткий, но с раздельными купе. Были вагоны и с раздельным входом в каждое купе с перрона, такой вагон состоял из трех купе. Паровозы, в отличие от наших, были сильно укороченные. Передвигаясь таким образом, не было необходимости беспокоиться, что может не достаться билетов. Поезда ходили полупустыми, очередей в кассах не помню.
В кассах же на наш поезд до Москвы во Вюнсдорфе и Франкфурте очереди были, и не малые. Иногда можно было сразу и не уехать, а коротать время на вокзале. Прямой поезд до Москвы ходил один раз в сутки, а добираться с пересадками хлопотно. Если таможенники ГДР и Польши формально относились к проверке, то в Бресте проверяли досконально, включая чемоданы. Но к пассажирам прямого поезда «Вюнсдорф – Берлин – Москва» относились лояльно. Проверка ограничивалась осмотром документов и декларации на провозимое прямо в вагоне. Сразу после пересечения границы, не доезжая до станции Брест. Однако и тут, если пассажир вез много вещей или вез огромный немецкий чемодан, окантованный металлическими ребрами жесткости (его называли «Великая Германия»), то просили показать содержимое.
В Бресте пассажиры выходили без вещей на перрон, меняли деньги на рубли и через два часа ждали подачи поезда с уже смененными колесными парами на другой стороне вокзала. Пассажиры с других поездов проходили с вещами через таможню, а это большая разница, чем просто предъявить уже проштампованные документы.
На перекладных с прохождением таможни в Бресте мы ехали всего один раз, когда впервые добирались к отцу, который сначала один уехал к новому месту службы, а затем оформил нам вызов. Провожать нас вызвался наш старый друг семьи Губарев Иван Михайлович, возвращавшийся из отпуска, который на тот момент служил с отцом в одном полку. У него под Барановичами жили тесть и теща. Мы заехали к ним и погостили несколько дней. Иван ехал с сыном Мишкой, моим ровесником, и нам все это время было нескучно. При отъезде по дороге на станцию попали под сильный ливень и вымокли до нитки. Сушились уже в вагоне на пути в Брест, разложив мокрые вещи на жестких полках плацкарта. В Бресте в здании вокзала летали голуби, один из них нагадил мне на плечо. Никто не говорил, что это хороший знак, однако я и не заметил, чтобы кто-то сильно расстроился. Поплиновую светлую куртку замыли и, поскольку эта ядовитая гадость все равно оставила след, а куртка была двухсторонняя, ее просто вывернули на другую сторону. Так я далее ее и носил.
На таможне, открыв чемоданы, потрясли своим нехитрым скарбом. Затем сели в поезд до Франкфурта.
При пересечении границы, поезд остановился, в купе вошли польские пограничники, сказали:
– Пани, прОшу ваши докумЭнты.
Поставили штампы и все.
Ехали ровно сутки, поезд тащил паровоз. Скорость движения значительно отличалась от того, что мы привыкли видеть на наших дорогах, да и качает больше из-за зауженной колеи. Вагон был купейный, с жесткими полками, но спальных принадлежностей не полагалось. Двери купе закрывались, однако почти во всю дверь были остеклены, из коридора можно было видеть, что делается в купе и наоборот.
Ночь спали на жестких полках, постелив под себя какие-то вещи из чемодана.
Так же быстро проверили документы и немцы на своей территории, с той разницей, что сделали это без слов.
Во Франкфурте нас встречал отец. Далее уже по известному маршруту на паровозной тяге.
В отпуска мы ездили к старшей моей сестре. Она уже имела свою семью и жила с бабушкой Анной, которая до отъезда в Германию всегда жила с нами. У нее из шести детей к тому времени осталась только моя мать. Также ездили к родителям отца, жившим в деревне на северном Урале. У них все шесть детей были в полном здравии. Все трое сыновей прошли войну и вернулись живыми. Средний Алексей был одним из защитников Брестской крепости, в музее Брестской крепости представлено его фото и информация о нем, так же как и в книге писателя С. Смирнова. Вернулся он после контузии, полученной при взятии Будапешта.
Особенно мы любили деда Илью. Он носил окладистую бороду, был в меру строг, притягивал житейской бывалостью и одним этим не походил на остальных деревенских мужиков.
Летом 1964 года деда не стало, отец летал на его похороны.
Ну а мы на каникулах маялись в поисках занятий. На территории штаба хозяйственный взвод имел сарай, или по-военному – склад, где хранилось их различное имущество. Днем часто склад оставляли открытым, поскольку возникала необходимость некоторые вещи просушить или проветрить. Мы с друзьями приглядели там доски, которые пришла мысль использовать для постройки шалаша, тем более что к тому времени хоз. взвод выкосил всю траву на территории и она уже превратилась в сухое сено. Толи с разрешения, толи с молчаливого согласия солдат мы взяли эти доски, быстро сколотили основу для шалаша и обсыпали ее сеном. Несколько дней шалаш служил нам и никому не мешал. Мы с друзьями как-то крутились возле него, и, поскольку он стоял прямо напротив входной двери нашего дома, что-то привело нас ко мне домой. И, как обычно, мальчишки часто ищут: куда бы применить свою силу. В кухне у нас стояла чугунная эмалированная ванна, где мы мылись и мыли посуду. Один из моих друзей решил показать, что он может оторвать ванну от пола. У него это получилось. Естественно, что вместе с ванной оторвался и чугунный сифон.
Мы снова вышли во двор. И тут вижу отца, который подходит к дому. В этот день мы ждали его возвращения из отпуска в связи с похоронами дедушки. Я, естественно, бегу его встречать и ухожу с ним домой.
Через некоторое время отец увидел оторванную от канализационной трубы ванну. Я сказал что-то вроде того: «Приходил Сережка – и мы поиграли немножко». Он отругал меня и стал искать инструмент, не нашел и теперь уже начинал злиться. Тут я вспомнил, что пассатижи и отвертку мы использовали при постройке шалаша, я о них забыл – и они уже несколько дней там воткнуты между досок.
В то время, пока мы находились дома, командир хоз. взвода старшина Иванник, проходя поблизости, увидел наш шалаш и приказал своим солдатам навести порядок, т.е. разобрать его.
Когда я выбежал во двор за инструментом, шалаша уже не было. Я пошел искать, куда это все отнесли, в надежде найти пропавшие инструменты. И тут вижу, что идет тот самый Сережка, с которым мы поиграли немножко, и окликает меня. Я спешил и сказал, что мне некогда.
– А-а, зазнался, отец приехал, – говорит он мне в ответ.
Инструмент я так и не нашел.
В отпуск мы не всегда отправлялись всей семьей. Я, например, мог ездить только в летние каникулы, а родители только тогда, когда подходило время по утвержденному графику. Моя младшая сестра первые три года, пока еще не пошла в школу, ездила зимой отдельно с отцом и отдельно с матерью в любое время года.
1963 год мы с мамой встречали одни. У нее, похоже, было не очень праздничное настроение, поскольку она даже не вспомнила, что нужно поставить елку, хотя на территорию штаба привезли их достаточно много. Кстати наши соседи Рыжкины, у которых был сын Женька, мой ровесник, тоже почему-то этого делать не собирались. Мы с Женькой смотрели, как другие разбирают елочный базар, а наши родители как будто ничего не замечают. 31 числа мы не выдержали и решили сами взять на себя инициативу. Елок осталось не так много. Женька выбрал себе ровную, поперек шире, чем в длину, с отломанной верхушкой. Мне она сразу не понравилась, но это его дело. Мне досталась стройная, высокая, но однобокая. Затащил домой, выбрал место в углу комнаты, перевернул на бок табуретку и воткнул принесенное дерево между сиденьем и проножкой. Игрушки сделал из клей-папира (клеящейся цветной бумаги), которую мы в школе применяли на уроках труда. Получились цветные фонарики, кубики и цепочные гирлянды.
Встретили вдвоем Новый год по московскому времени, а ровно в двенадцать вдруг все загрохотало за окном, стало светло как днем. Поскольку это был первый наш Новый год в Германии, мама тут же побежала к соседям выяснять, что происходит. Там жила молодая пара Вадим и Нэлла, у которых в это время собралась веселая компания. Они тут же пригласили нас за стол и объяснили нам происходящее. У них стояла красавица елка, сверкала огнями и крутилась вокруг своей оси. Мы приняли их предложение. Маму усадили между хозяевами, а я попал в руки другой пары – тоже наших соседей.
Сохранилась фотография за столом, где мое лицо выглядывает из-за бутылки пива.
В январе 1963 года мы с мамой получили телеграмму о выезде отца с моей сестрой и, рассчитав время прибытия, пришли на вокзал. Поезд пришел, но среди прибывших их не оказалось. Не заметить их мы не могли, поскольку поезд состоял из четырех или пяти вагонов, а вышла из него только одна пожилая немка. На второй день повторилось то же самое. Мама доложила командованию – и они подключились к поиску. Версии были самые разные, но ни одна из них не могла быть хорошей. Мы продолжали по вечерам встречать поезда. Даже не пытаюсь описать, в каком настроении находилась мама в продолжении трех или четырех дней.
Наконец, только еще в школе начался первый урок, в класс заходит водитель командира дивизии и просит учителя меня освободить от занятий. Мы едем домой, забираем маму, затем в медсанбат, пересаживаемся в санитарную машину и далее во Франкфурт, в военный госпиталь. Оказалось, что отца сняли с поезда из-за сердечного приступа. К нашему приезду ему еще не разрешали вставать и перевозить также не разрешили. Мы побыли у него, забрали мою сестру, которая все это время находилась в детском отделении, и ночью выехали в обратный путь.
Почти через год уже мы с отцом остались вдвоем. Поначалу все шло хорошо, отец купил фотоаппарат ФЭД-2, и мы в свободное время осваивали основы фотографии, правда первую пленку мы загубили – промыли горячей водой, фотоэмульсия отслоилась от ее основы и плавала в бачке отдельно от нее.
Несчастье пришло неожиданно, у отца пошел камень из почки и застрял. Его положили в медсанбат, а позже переправили в госпиталь в город Лихен на операцию. Он мне оставил денег, я навещал его и неплохо справлялся один. С газовой плитой, сковородкой и кастрюлями я обращался свободно.
Вскоре встречаю друга нашей семьи Менькова Василия Егоровича, который служил в комендатуре. Он меня дежурно спрашивает:
– Как дела?
– Хорошо, – отвечаю я.
С его сыном Сергеем я учился в одном классе и даже более того – сидел за одной партой, но ему я не говорил, что живу один, как, впрочем, и остальным.
На следующий день я пришел из школы, только собрался что-нибудь приготовить поесть, как появился Василий Егорович и сразу меня отругал:
– Как же ты говоришь, что все хорошо? Отца у него увезли, а у него все хорошо.
Быстро собирайся, будешь жить у нас.
Я упирался сколько мог, говорил, что мать скоро приедет, а я справляюсь пока. Силы были неравны – он меня забрал к себе жить вместе с тремя его сыновьями: старшим из них Валеркой, средним Сергеем и младшим Юркой. Они были крепкие ребята, с хорошим аппетитом. На их фоне в этом смысле я сильно проигрывал и выглядел бледнолицым. Василию Егоровичу и его жене Антонине Петровне доставляло головную боль, чтобы накормить меня так же, как наворачивали их дети. Абсолютно все относились ко мне с предельным вниманием, и от этого я, конечно, несколько стеснялся.
Жили они на территории комендатуры, которая выходила на озеро. Берег был оборудован помостами и вышкой для прыжков в воду. Опасаясь, что я умру от голода быстрее, чем приедет моя мать, Василий Егорович вставал ни свет, ни заря, выходил на помост, налавливал рыбы – и к завтраку, перед походом в школу, Антонина Петровна уже подавала ее в жареном виде.
Помосты выходили достаточно далеко в озеро. Мы с удовольствием с них рыбачили. Глубины хватало на любую рыбу, обитающую в озере. Настроив удочку на предельную глубину, можно было выловить даже угря. Чуть на меньшей глубине шел лещь, плотва или красноперка. На минимальной глубине ловилась рыбка величиной не больше ладони, похожая на селедку, мы ее называли верхоплавкой. Вероятность удачи была обратно-пропорциональна глубине. Леща можно было и не поймать за весь день, не говоря уже об угре, вытащить которого – это событие. Плотва и красноперка шли хорошо, ну а верхоплавки наловить вообще проблем не было.
Как и все пацаны, мы любили играть в разные подвижные игры, основным из которых, конечно, был футбол. Кумирами были Лев Яшин, Анзор Кавазашвили, Эдуард Стрельцов, Игорь Численко. Играли двор на двор, класс на класс и просто разбивались на команды как получится. В пятом классе мы вскладчину купили одинаковые желтые футболки и краской через трафарет нанесли номера. У меня была футболка под номером 7.
Часто приходили в какой-нибудь полк и играли на площадках, предназначенных для игры в ручной мяч, как тогда называли, или гандбол по-нынешнему. Такие площадки, как и гимнастические городки, устраивались в каждой части. Нередко поле было занято – и мы ждали, пока освободится. У солдат, как правило, принято было играть на масло, т.е. проигравшая команда за ужином отдавала масло победителям.
Мы же играли бескорыстно и исключительно ради удовольствия. Ходили играть также и на городской стадион, расположенный ровно между Нойруппином и Альтруппином. Газон главного поля содержался в идеальном состоянии и на него заходить было нельзя, однако существовало еще три тренировочных поля, которые можно было использовать в любое время. Главное поле имело трибуны, беговые дорожки и обустроенные секторы для прыжков. Там проходили все официальные немецкие соревнования, наши дивизионные, а также школьные спартакиады.
На футбол немцы ходили с трещотками и дуделками, что для нас было непривычно, поскольку в нашей традиции тогда было принято болеть голосом, посылая судью на мыло, и громко раздавать советы футболистам. Конечно же, все кричали: «Го-о-л», когда забивали свои.
Немцы в дополнение к трещоткам тоже что-то кричали, нам не все было понятно, однако переводчик не требовался. Как, впрочем, и в цирке, когда клоун шутит по-немецки, до тебя очень туго доходит, но ты смеешься вместе со всеми.
Однажды в цирке на арену вышли советские акробаты, гастролирующие по ГДР. Я помню, как нас тогда захлестнули бурные эмоции – и мы от души с трибуны приветствовали их, своих, появившихся словно из другого мира. Нельзя было сказать, что нас обделяли вниманием артистов. В нашем Доме офицеров побывали, и не по одному разу, все тогдашние знаменитости от И. Кобзона и М. Кристалинской до ансамбля имени Александрова. Более того – у моего друга и соседа Женьки Рыжкина, с которым мы выбирали елку к 1963 Новому году, отец был начальником Дома офицеров, он частенько их приводил к себе домой. Бывало, и я с ними виделся, но не более чем «здравствуйте и до свидания». Однако тут среди немецкой цирковой программы вдруг неожиданно появились наши родные гимнасты.
Позже, когда я уже сам служил в армии, часто приходилось наблюдать, как солдаты из многочисленных наших национальностей относятся к своей культуре. Достаточно зазвучать хотя бы их родной музыке – и они тут же преображались. Это было удивительно, и не разделявшие их культуру не сразу понимали, что им просто приятно слышать свое родное вдали от родины.
В конце восьмидесятых годов я служил на Балхаше. Как и везде в Советской Армии, у нас в части проходили службу по призыву представители многих национальностей. Случилось так, что между казахами и узбеками возник конфликт, как это иногда бывает между молодыми людьми. Казахи не придумали ничего лучшего, как подключить к этому конфликту местных хулиганов, тоже казахов. Те выбрали момент, проникли на территорию части и физически заступились за своих земляков. Обиженные узбеки после отбоя собрались и решили бежать. Их было человек десять. Прошли по степи километров семь до Гульшадской горы, поняли, что такой толпой далеко не уйдут, назначили делегацию из трех человек, чтобы те добрались до Ташкента с целью пожаловаться. Остальные вернулись в казарму.