Юрий Юренев
Симфония времени и медные трубы

Глава 7

Уже на закате солнца машина, нагруженная инструментами, подъехала к дому штаба части, и первое, что приятно поразило и обрадовало Егорова, было то, что у здания штаба стояли почти все его музыканты. Как выяснилось в дальнейшем, комиссар гарнизона г. В** позвонил майору Рамонову и сообщил: «Ваш музыкант выехал с инструментами на нашей машине. Встречайте его. А шофёра накормите, машину заправьте, и пусть сразу едет назад».

Рамонов вызвал старшину Сибирякова и передал ему сообщение комиссара. Сибиряков же притащил с собой всех музыкантов, кроме тех, кто стоял в наряде. Но помимо музыкантов, оказывается, ещё один человек ждал с нетерпением приезда Егорова. Это был пожилой, с усталыми глазами, майор Залесский, заместитель Рамонова. Увидев Егорова, выходящего из машины, Залесский подошёл, дружески пожал руку и спросил:

– Ну, теперь-то уж мы послушаем музыку?! Так хочется послушать, до тоски доходит. Завтра услышим музыку?

– Товарищ майор, боюсь, что завтра ещё не услышите. Надо ведь попробовать инструменты, подобрать, разыграться, а затем ведь надо сколотить оркестр, позаниматься строем оркестра, много ещё черновой работы. Вот, может быть, ещё недельки через две…

– Да вы что! Через неделю часть будет принимать присягу! И это без оркестра?! Как хотите, а неделя вам крайний срок. Да ведь я не маршей хочу, не военщины! Я «Кармен» хочу, «Пиковую даму». Я Шопена хочу! Вот чего дайте!

Расстроенный Залесский медленно пошёл в сторону, а Егоров про себя отметил, что и среди майоров бывают меломаны.

А музыканты тем временем дружно разгружали автомашину и, к радости дирижёра, разбирали инструменты по своим специальностям.

К удивлению Егорова, он не увидел среди музыкантов трубача Петрова, который себя рекомендовал по меньшей мере солистом.

– Товарищ Сибиряков! Где же Петров?! Ему же тоже нужно подобрать себе инструмент! Почему его нет?

– Товарищ старший лейтенант, да вы ему любую трубу дайте, без подбора. Он не обидится.

Опять неясно. Но… сейчас уже нет времени для сомнений. Он дал распоряжение старшине завтра, сразу после завтрака, провести генеральную чистку материальной части, а потом уже начать самоподготовку на инструментах.

Сам же пошёл в штаб доложить о своих успехах и составить теперь уже действительное расписание и план работы музыкального взвода.

А майор Рамонов, и начальник штаба капитан Безродный, и, конечно, Зеленин, чувствующий себя причастным к делу получения инструментов, были в штабе, тепло поздравили Егорова с первым его успехом и предоставили ему право составления расписания занятий так, как это удобнее и выгоднее для того, чтобы в ближайшие сроки оркестр смог бы зазвучать. И они сказали, что было бы желательно, чтобы оркестр уже участвовал в ритуале принятия присяги.

Пользуясь предоставленным правом, Егоров составил расписание, максимально уплотнив его музыкой, и даже строевые занятия поставил с пометкой «в составе оркестрового расчёта».

Вернувшись в дом, Егоров увидел, что почти все музыканты озабоченно возятся со своими инструментами, промывают, очищают, выправляют вмятины, регулируют механизмы.

На ужин Егоров опоздал. Спать лёг налегке, но спал очень хорошо: важное и нужное дело выполнил на отлично, и теперь начинается прямая дирижёрская работа, а это уже явное удовлетворение работой. Работа ведь любимая.

Утром по пути в оркестр Егоров зашёл в штаб к Безродному, чтобы уточнить, что надо будет поиграть на принятие присяги. Ответ его несколько озадачил… Оказалось, что от оркестра ждут несколько маршей. Вначале роты будут подходить к месту построения, затем надо сыграть встречный марш для встречи командира части, после должен быть сыгран Интернационал.

– Вот и всё пока, – лаконично сказал Безродный.

Егоров понял, что, пожалуй, нечего и говорить о том, что нот ведь тоже нет… Сомнительно было, что его музыканты смогут обойтись на первый раз без нот. Также он понял, что в этом положении ему никто и ничем помочь не сможет. Ведь и раньше, в такое, совсем ещё недавнее, мирное время, подолгу рассматривая нотные новинки в музыкальных магазинах, он почти и не встречал в продаже партитур военных маршей. А потом вспомнил, что когда-то где-то кто-то, быть может, даже именно высокий консерваторский военный чин, говорил, что существует где-то у нас в нашей системе Инспекция военных оркестров и что во главе такого стоит комбриг Чернецкий. И что он близок с главным командованием. И что все материалы для военных оркестров рассылаются этой Инспекцией непосредственно по воинским частям. Но Инспекция далеко, и при настоящем положении дел неизвестно, может ли она помочь. Значит, надо выходить из создавшегося положения самому, своими собственными силами.

Пока Егоров обдумывал свои дальнейшие шаги, к нему подошёл лейтенант Чарыгин. Пожилой, внимательный, очень вежливый, один из тех, кто принимал Егорова в штабной палатке в первый день его появления в части.

– О чём задумались, товарищ Егоров? Кстати, от вас нет ещё строевой записки!

Егоров вкратце поведал о своих раздумьях и заверил в том, что строевую записку сейчас же пришлёт. Чарыгин выслушал его и, подёргав себя за усики, сказал:

– Чем могу вам помочь-то я? Ну кое-что всё-таки могу. Я дам вам великолепной бумаги, дам тетрадей и чёрных чернил. А самое главное – подарю линейку, чтобы линовать бумагу. Это, учтите, редкость! Из всего этого вы сможете приготовить нотную бумагу. А вот писать ноты я не умею… У меня и своих дел хватает больше чем достаточно. Пойдёмте, я вам всё сейчас дам!

Получив всё перечисленное и сопровождаемый добрыми пожеланиями, он пошёл через лагерь к своему домику. По мере приближения к оркестру сильнее, отчётливее стали слышны звуки инструментов, играющих вразнобой. Егоров отметил совсем неплохо звучащих трубачей. Они разыгрывались, и весьма профессионально. Мягко и сочно звучал бейный бас, просто хорошо звучали баритоны, были слышны тенора и даже альты, в своём скромном диапазоне. Вероятно, альтисты решили позаботиться о возвращении давно забытой техники. Посмотрев на часы, Егоров уточнил, что его музыканты действуют совершенно точно по расписанию и что самоподготовка на инструментах должна продолжаться ещё полчаса.

Отойдя в сторону от дороги, под большими зелёными деревьями Егоров сел и начал вспоминать, как выглядит партитура для военного оркестра. Так. Все духовые инструменты, в своём большинстве транспонирующие, пишутся нормально. Только басы, флейты да гобои с фаготами. И, кстати, у нас нет ни флейт, ни гобоев, ни фаготов. Значит, самое лёгкое отсутствует. Трубы, тенора, баритоны – это бейные инструменты, и, значит, их писать надо на тон выше. Это легко… А вот альты – это хуже всего. Они в строе «С». Ми бемоль. Значит, если альту писать «до», то звучать будет «ми бемоль». Выходит, чтобы альты звучали как нужно и звук их совпадал с нормальным звучанием, в строе «до», писать их надо на малую терцию ниже! Это хуже, но после пяти-шести ошибок разовьётся навык. Ну что ж, будем писать ноты. Да! А в каких тональностях их писать?!

Решив, что по этому вопросу он проконсультируется со старшиной Сибиряковым, Егоров встал и пошёл прямо в оркестровый домик.

При его приближении к дому выскочивший оттуда товарищ Кухаров отдал взводу команду «Смирно» и доложил, что музыкальный взвод занимается по расписанию, а также, что дневальный по оркестру – он, рядовой Кухаров.

Егоров отдал команду «Вольно» и спросил, где Сибиряков.

– Старшина Сибиряков пошёл со строевой запиской в штаб части! – доложил Кухаров.

Егоров вошёл в домик. Подошёл к своему столу, разложил на нём полученные им тетради и, пригласив нескольких человек в помощь, начал линовать листы в тетради, предназначенные под оркестровые партии. А бумагу под партитуры.

Вернувшийся из штаба Сибиряков доложил, что оттуда приходили просить сигналиста и что он принял решение послать к ним Петрова. Сигналить он может, а вот никакой он не трубач, а просто трепло! Жалеть о нём нечего, а то, что он будет в штабе сигналистом, нам же легче…

Егоров изумился.

– Да ведь он так говорил об оркестрах! Таким себя показывал мастером! А проверить-то нельзя было…

– Не переживайте, товарищ старший лейтенант. Без него чище будет.

И Сибиряков спокойным образом отошёл в сторону и как ни в чём не бывало начал усердно тянуть гамму, целыми длинными нотами, постоянно забираясь всё выше и выше. Он разыгрывался, раздувал свой инструмент. И правильно. Все музыканты были заняты теперь своими уже чисто профессиональными делами. Занимались все, за исключением тех, кто линовал нотную бумагу. Все играли, и только Кухаров, дневальный по оркестру, держал в руках не инструмент, а большую самодельную метлу. Методически, с невероятной аккуратностью и с лицом страшно занятого человека он подметал, между прочим, отлично выметенный пол.

Излиновав уже порядочное количество нотной бумаги, дирижёр решил, что надо приступить к основному делу. Прежде всего оркестровать Интернационал. Почему? Гимн он великолепно знает на память, оркестровать его значительно легче, чем неизвестную незнакомую вещь. Но как сделать Интернационал хорошо звучащим для военного оркестра?!

Какую выбрать тональность? Очевидно, надо опять советоваться со старшиной.

– Товарищ Сибиряков! Вы не помните, в какой тональности играет духовой оркестр Интернационал? – обратился Егоров к старшине.

– Ну как же, в чистом, товарищ старший лейтенант, начисто! Ни тебе бемолей, ни тебе диезов, это уж точно!

И сейчас же на своей трубе наиграл несколько тактов Интернационала.

– В чистом тоне, – солидно подтвердил Назимов и тоже наиграл Интернационал, но уже баритоновую партию, значительно отличающуюся от партии трубы. Егоров сразу же подумал: «Ох, тут надо ещё контрапунктирующую партию для баритона».

В разговор вмешался Шевяков, бейный басист, успевший с утра довести свой огромный геликон до умопомрачительного блеска.

– Интернационал – два бемоля в ключе си и ми бемоль. Это точно! – и тоже издал несколько мощных звуков.

Егорову стало ясно, что тональность Интернационала – си бемоль мажор, поэтому для труб, баритонов, теноров и кларнетов надо писать именно в чистом тоне на тон выше. А вот для альтов в соль мажоре – с одним диезом. К счастью, не было пока валторнистов. Возни меньше с транспонированием.

Положив перед собой несколько листов разлинованный бумаги, взяв в руки карандаш и линейку, Егоров приступил к оркестровке. Сначала он сделал для себя небольшой клавирчик. То есть написал Интернационал в фортепианной фактуре. Причём особенно тщательно выписывая аккорды аккомпанемента. Дело пошло неплохо, и к обеду партитура Интернационала была готова, но только без партий баритона и труб. А вот после обеда Егоров подозвал к себе Назимова и попросил его сыграть баритоновую партию Интернационала. Назимов проиграл её несколько раз, и Егоров полностью внёс её партитуру.

А в отношении партии труб он опять посовещался с Сибиряковым.

– Ну какая же там партия труб? – сказал Сибиряков. – Вы по своему вкусу дайте им, трубачам, сигнальчики на сильных местах, и будет в самый раз!

Пришлось согласиться с его мнением. Появилась и партия труб.

Теперь надо было переписать все оркестровые партии. Это сделали быстро, и часам к четырём оркестр был торжественно посажен в оркестровом классе на первую репетицию. Пультов, конечно же, не было. Но Кухаров проявил свою инициативу и принёс откуда-то достаточное количество ровно напиленных поленьев. На них и положили ноты. Можно было начинать.

Егоров посмотрел на сидящий перед ним оркестр, и что же? Зрелище совсем не такое уж плохое! Опрятно и единообразно одеты, подтянуты, нет ни расстёгнутых воротников, ни съехавших набок галстуков, ни лохматых причёсок, как это бывает на репетициях симфонических оркестров. Медные инструменты у всех блестят, не видно позеленевших, заплесневелых труб, тромбонов, как это опять-таки часто бывает в симфонических оркестрах, даже у очень хороших музыкантов, с высокими окладами и пренебрежительными взглядами на аккуратность и порядок!

«Если бы они ещё и играли!» – мелькнула мысль у Егорова.

Прежде всего он решил настроить оркестр. Объяснил задачу музыкантам и приступил к работе. Конечно, строй был очень плохой, фактически его и не было вовсе. Не строили инструменты, а самое главное – большой перерыв в занятиях музыкой отозвался на музыкантах. Губы не всегда слушались их!

Затем Егоров решил проиграть с оркестром гамму. Одновременно настраивались октавы. Сами музыканты слышали нестройность и сами же стремились достичь нужного звучания. Это было очень полезно для всех. И только после гаммы, отнявшей много времени, Егоров проиграл с оркестром несколько аккордов разными штрихами – протяжно, отрывисто, громко, тихо. И после этого упражнения дал команду на перерыв, покурить и размяться. Сам он, подойдя к окну, увидел, что перед домиком оркестра стоит много людей. Даже скромные, чересчур робкие звуки оркестра привлекли к себе внимание красноармейцев. И те, кто был свободен, пришли послушать, посмотреть. И они уже не называли музыкантов обидными словами, а, уважительно протягивая им свои, пока ещё домашним табачком наполненные, кисеты, говорили:

– Значит, начали? Командир-то вас, видать, жучит. Тут, брат, не похалтуришь. А то как же!

Что им отвечали музыканты, Егоров не слышал. Он убедился в том, что задача, поставленная перед ним командованием части, будет выполнена. Но марши! Марши! Где их найти, где отыскать? Наконец, какие марши вспомнить?

Глава 8

Тем временем кончился перерыв. Без всякого напоминания со стороны Егорова музыканты сели за свои «дровяные» пульты и были готовы начать занятия.

– Ну что же, товарищи! Приступим к Интернационалу! – сказал Егоров.

Прежде всего он несколько раз проиграл аккомпанемент, тщательно ставя акценты и добиваясь ровного дыхания у всех исполнителей штрихов аккомпанемента. Да, ещё лишний раз он убедился в том, что и эти исполнители партии альтов и теноров, несомненно, в своё время играли в оркестрах. Они совершенно точно отсчитывали паузы, старались соблюсти хоть какое-то пока ещё подобие ансамбля между собой.

Затем к аккомпанементу добавились басы. Постепенно, добавляя новые и новые голоса, оркестровое звучание крепло и крепло, а когда к оркестру присоединился баритонист Назимов, то это уже можно было назвать музыкой.

– А ведь выходит, маэстро! Честное слово, будет оркестр, что называется, без дураков! – неожиданно и очень обрадованно объявил Агеев, подручный старшины Сибирякова по партии первых корнетов.

– Да ты, никак, обалдел! По званию надо называть в армии-то! Чего ты! – толкнул его локтем Сибиряков. – А между прочим, товарищ старший лейтенант, действительно, дело-то на мази!

Верно, верно! Интернационал, по сути дела, оркестр, можно было считать, играл сносно.

Егоров сказал, что все музыканты должны выучить свои партии на память и что с завтрашнего дня он будет проверять знание партии в индивидуальном порядке, и разрешил быть музыкантам свободными.

Да и время-то уже подходило к ужину. Старшина построил музыкантов, доложил Егорову и повёл их на ужин, взяв с собой нотную бумагу, и Егоров пошёл к комсоставской столовой.

По пути в столовую он вспоминал известные ему марши, но все они как один были явно не подходящими к воинским требованиям! Чудесен марш из оперы «Аида», но весьма сомнительно, чтобы под этот марш могли бы идти, да ещё в ритме 120 шагов в минуту, красноармейцы. Совершенно великолепен марш из «Сна в летнюю ночь» Мендельсона!

А как блестящ марш Прокофьева из оперы «Любовь к трём апельсинам»! Но не для движения войск эти марши! Даст разве батальон или рота под этот марш «ножку»? Ах, как нужны какие-нибудь, хоть старенькие, нотки или сборники…

Очевидно, у Егорова был очень задумчивый вид, что дало повод обратить на него внимание нескольким командирам в столовой.

– Какие проблемы решаете? Почему такой отрешённый вид? – спросил у Егорова Добровин, оказавшийся в столовой рядом.

– Проблемы?.. Верно, проблема! – И Егоров рассказал о том, что приближается день присяги, что оркестру надлежит играть, и что Интернационал он подготовил, а вот что делать с маршами, да ещё с такими специфическими, как Встречный, он никак не придумает.

– Гражданский вы человек, Егоров! Или, как любят выражаться наши кадровые служаки, «сугубо гражданский»! Что же додумываться-то? Если уж вы сумели расписать по голосам Интернационал, то уж пару-другую маршей запросто сделаете! – заявил ему Добровин.

– Ну конечно, сделаю. Но какие марши-то? Не знаю я их!

– Ну, давайте вспоминать!

Добровин нахмурил брови и стал что-то еле-еле слышно насвистывать.

– Да вот! Есть целая серия маршей под названием «украинских»… Они так и назывались, 1-й украинский, 2-й украинский. Хорошие марши. Кажется, Чернецкий их сочинял.

– Ну и что же? Я-то их не знаю…

– Да вы послушайте, они построены на основе украинских песен. Как и полагается, есть вступление, а затем, в ритме марша, какая-то песня, затем другая, потом третья и опять сначала. Вот и вся премудрость. Но сделано здорово! И, знаете, нога так и поднимается сама! Да я вам дома насвищу!

– Хорошо, спасибо! А Встречный марш? Какая между этими маршами разница?

– Встречный? Ну, во-первых он играется скорее обычного марша и, потом, как бы это вам сказать, более чеканный, более отрывистый и, пожалуй, более торжественный, что ли. Играется он мало. Очень мало. Да не волнуйтесь вы. Вы же можете всё записать нотами, домой придём, вон сколько с нами живёт старых вояк! Напомнят!

Когда Егоров и Добровин, придя домой, рассказали своим товарищам о задаче Егорова и необходимости помочь ему, помощь явилась сразу и в гигантских размерах. Все командиры стали вспоминать разные марши, начали напевать их Егорову, так что, в общем, записать он ничего не смог. Только Полтинин, оказавшийся весьма общительным и серьёзным человеком, до призыва в армию служивший инженером в ГАИ, из своего чемодана достал небольшую мандолину и, отведя Егорова в уголок, методично наиграл ему Встречный марш и сказал, что наиграл ему правильно и марш этот имеет название «имени М.И. Калинина». Потрясённый эрудицией Полтинина, Егоров записал марш и сделал клавир. В этот вечер он ничего не смог написать своей жене. Голова была забита какими-то музыкальными фразами, которые никак не могли удовлетворить совершенно непонятному требованию, «чтобы в минуту было 120 шагов»!

Почти всю ночь не мог заснуть Егоров! Слышал он какие-то диковинные украинские марши, какие-то маршеобразные звуковые комбинации не давали ему возможности уснуть. Уж и встать он хотел, записать на нотной бумаге то, что ему запомнилось, да подумал, что кругом спят его товарищи и придётся зажигать лампу, а лампа-то была заправлена не керосином, а соляркой, и поэтому горелка была густо обсыпана солью!

Всё это и в нормальных-то условиях вызывает возню и шум, а уж ночью, когда все спят!.. Так и промаялся до рассвета. А когда встал, то всё-таки решил записать то, что осталось в его памяти. Во всяком случае, входя в помещение оркестра, он точно знал, что сегодня репертуар его, помимо Интернационала, обогатился ещё и Встречным маршем, и каким-то ещё, пока ему самому неведомым, но пригодным для оркестровых нужд маршем.

Его ожидала непредвиденная радость! Не успели ещё музыканты ответить на его приветствие, как к нему подошёл молодой ещё, просто очень похожий на мальчишку, один из вторых трубачей, Павлов, и, захлёбываясь от удовольствия, доложил:

– Товарищ старший лейтенант! Вот мы нашли-то что! Просто же везёт нам! – и сунул в руки Егорова довольно увесистый пакет. Сквозь плотный слой бумаги прощупывались какие-то будто бы книги, но и ещё что-то плотное, твёрдое, массивное.

В пакете оказались совсем неплохие медные тарелки, правда, разные, вероятно, из разных комплектов, без ручек, но ведь приделать к ним кожаные петли – это же пара пустяков! Но они же ведь звучат! Это же счастье!

Но и не только тарелки были в пакете! Там были ещё и ноты! Да, да! Настоящие, печатные, оркестровые партии и почти целый комплект сборника художественного репертуара! Правда, сборник был разношёрстный, но были марш из «Аиды», и увертюра Россини «Сорока-воровка», и «Венгерские танцы» Брамса, и произведения Штрауса, и ещё много разных произведений развлекательного жанра! И было ещё много разрозненных партий «Сборника маршей».

Егорова даже пот прошиб! Этакая удача!

– Где вы нашли всё это?! Как это вам удалось?

– А вчера, после ужина, старшина разрешил нам походить по лагерю, так мы и пошли по дороге вглубь, а там тоже лагерь, только не занятый никем. Вдруг видим тоже большое здание вроде летнего театра, а сбоку в стене – дыра. Влезли, а там и сцена, и яма для оркестра. Так под сценой и нашли всё это. Там, может быть, и ещё что-нибудь есть!

– Молодцы! Это вы нашли под сценой?! а на сцене, за сценой ничего не было?

– Да мы туда и не ходили. Боялись запоздать, время-то к отбою уже было.

А тарелками в это время завладел Кухаров. Он уже нашёл какие-то обрывки кожи, из них он мастерил ушки и старательно прилаживал их к тарелкам, рядом с ним уже лежал толчёный кирпич и какая-то, неизвестно откуда появившаяся, суконка. Он намеревался придать тарелкам их первозданный блеск. Закреплённый за Кухаровым альт одиноко висел на пирамидке, заботливо устроенной Сибиряковым ещё до получения инструментов. Так ни одного звука на альту Кухаров ещё и не издал.

Работа кипела вовсю. Встречный марш был переписан, и из «Сборника маршей» было подобрано три лёгких марша, о которых подавляющее большинство музыкантов сказало, что «когда-то их играли». Надо было только приписать недостающие партии, а это было уже простым делом.

К большому счастью, отсутствовали партии 2-го тенора, 2-го альта, 1-го баса, ударных инструментов, флейты. Задача была несложная. Словом, к трём часам дня, примерно так же, как и вчера, оркестр уже сидел на своих местах.

И ещё раз Егоров был изумлён распорядительностью и внимательностью старшины Сибирякова.

Почти перед всеми музыкантами вместо вчерашних поленьев стояли пульты! Да! Настоящие пульты. Деревянные, с матерчатым нотодержателем. Безусловно, они не отличались особенным изяществом, сделаны были, скажем прямо, топорно, но всё же это были пульты и ноты, не на дровах, а на предметах, обязательных для каждого оркестра.

– Откуда это, товарищ старшина? – не смог не задать вопроса Егоров.

– Да вчера вечером сходили компанией в мастерские, попросили обрезочков, гвоздиков, а потом и они нам помогли…

– Кто помог-то?

– Солдаты, из мастерских. Тоже ведь и им интересно свой-то оркестр послушать.

Егоров от души поблагодарил «компанию» за заботу и про себя подумал, что вряд ли музыканты его симфонического оркестра, несмотря на хорошее отношение к нему, были бы способны на то, чтобы время своего отдыха отдать просто так, по своему желанию, на изготовление пультов. Ему так и слышался голос Велицкого: «Ну уж извините! Это дело не наше. Столярничать не обучен-с!»

Может быть, и хорошо, что так получилось? Пусть и малоквалифицированные музыканты, так надо будет их научить, привить им настоящую любовь и вкус к музыке! Но какие люди-то!

А Встречный и строевые марши получались: Егоров прошёл все партии отдельно, кое с кем пришлось повозиться, кое-кого пока не строго, но пропесочить. Но в итоге уже можно было легко разобраться в том, что игралось, где Встречный, а где Походный! Очень мягко и сочно звучали басы, радовал баритонист, совершенно ответственно играл Сибиряков. Кухаров же сидел с тарелками.

– Что же? Если нет большого барабана, то давайте включим тарелки! Давайте, Кухаров, присоединяйтесь!

И тут выяснилось, что Кухаров не может играть! Не только потому, что не знает приёмов игры на таком, довольно немудрёном, инструменте, как тарелки, но потому, что он совершенно не ритмичен. Просто шлёпает тарелками, как игрушечный заяц, как попало и когда попало!

– Стойте, стойте! Вы же так развалите весь оркестр. Бейте так!

Егоров терпеливо объяснял Кухарову, как и когда надо бить, но Кухаров потел, краснел, был совершенно мокрый, непрестанно говорил «так точно» и, очевидно, ничего не понимал. Тогда к ним подошёл Вениамин Краев, баянист и призёр художественной самодеятельности. Он пока пробовал свои силы на малом барабане.

– Товарищ старший лейтенант! Разрешите, я покажу ему! Дай мне тарелки, Кухаров!

Но Кухаров тарелок ему не отдал! Он так посмотрел на призёра, что тот вмиг оказался на своём месте, сосредоточенно глядя в свою партию.

– Я сделаю, товарищ старший лейтенант! Я выучу! Мне старшина ещё раз объяснит! – заверил Егорова Кухаров.

И эти новые вещи Егоров велел учить наизусть. Он видел, как помрачнели лица некоторых его музыкантов, но старшина Сибиряков и тут поддержал Егорова:

– А как же иначе? Нам на ходу играть придётся, в строю, стоя. Куда же ноты девать? Что, перед нами пюпитры понесут? Жди-ка!.. Обязательно надо наизусть учить!

Как и вчера, перед домиком оркестра было много слушателей.

И Егоров подумал о том, как нужна музыка здесь, как её ждут, как к ней тянутся! А ведь у всех красноармейцев день загружен до предела. А вот идут и слушают, да и не музыку ещё, а пока что подобие музыки.

А уже поздно вечером, в доме, Добровин передал Егорову письмо из Т**. Писала жена. Из письма было видно, что жена встревожена, так как, кажется, ей придётся эвакуироваться, ибо по направлению Т** идут немецкие войска. Письмо было взволнованным и тревожным, хотя в конце она и писала, чтобы он, Егоров, не волновался и не беспокоился. Но что мог Егоров отсюда посоветовать жене? Тут же он написал ей письмо, где выразил уверенность в том, что она поступит так, как ей подскажет её всегдашнее, не обманывающее её чутьё, и что прежде всего, во всех случаях, она будет думать о дочке и стремиться к ней.