Юрий Сергеевич Аракчеев
Обязательно завтра
И еще вопрос: почему с такой настойчивостью пытался я убедить Антона?
Конечно, я хорошо знал, как ЭТО важно, как меняются женщины, если… Мне-то ладно, мне в тот момент не это нужно было, я только хотел ее удержать, потому что… Ведь само по себе это такая чепуха, это так легко сделать! Если, правда, не очень волнуешься… И ничего космического не происходит, так легко и просто это, если спокойно, если уверенно. И научился ведь вроде бы, вот же в чем дело, ведь научился!
Да, в том-то и дело, что…
13
Моя первая любовь – тоже Лора – не стала и не могла стать, конечно, моей первой женщиной, это ясно. Мне было двенадцать, а ей одиннадцать.
Моя вторая любовь, как сказано, была в девятом классе школы, нам по шестнадцать. Физически я уже был готов, и она тоже была готова; не мы позаботились об этом – природа. И многие ребята из класса (и некоторые девочки, разумеется) уже ЗНАЛИ, уже получили его, этот подарок природы, освоили, испытали, а я еще нет, хотя мне, отличнику и авторитетному среди ребят парню, стыдно было не знать. Вот я хотя и делал вид, но не знал. Да, я не знал совершенно, понятия не имел, мне неловко было даже приблизиться, я и поцеловать-то смертельно боялся, даже танцуя с ней едва в обморок не падал. Она была девочка, а я мальчик, она была таинственная и чудесная, из снов, из мечты, а я…
О, воспитатели о нас позаботились, да, конечно! Они постоянно и неустанно, настойчиво очень внушали нам всем, что грех это – приблизиться, целовать и, не дай-то Бог, если… Гадость, нехорошо, нельзя, если не в браке, и дети бывают от этого, и болезни, вообще ни к чему. Не по-советски это. Ну, разве что в браке законном, не глядя, и чтобы детей заводить – для блага и процветания родного, самого-самого справедливого в мире государства. И мы боялись. Не очень-то верили им, взрослым, но боялись, хотя сны-то, сны еще как рассматривали и какие сны, а то и картинки, фотографии – чаще всего в туалете… – подчас очень некрасивые, неприятные, унизительные фотографии, да и запахи туалета тут же, а все ж интересно – волнует, волнует…
Бывало, конечно, что и рукам волю давали исподтишка, наедине с собой – от природы куда ж денешься, природа выхода ищет, свое требует, не считаясь с официальными правилами, традициями и постановлениями. И мальчики наедине с собой баловались, в стыдный, но блаженный экстаз входили тайно – и во сне, и наяву, – руки пачкали и белье, и девочки по-своему тоже, а вот как вместе встречались, так дух захватывало – страшно! – и не знали, куда теперь руки свои грешные, неуклюжие деть.
А она, любовь моя чистая, Светлана, была как раз нормальной девочкой, может, и слушающей взрослых, но не так, как я, отличник, сиротка бедненький, верящий взрослым, послушный, примерный. И ни мои, ни чьи-то еще обмороки целомудренные, ее, любимую мою, конечно же, не устраивали. Нормальная девочка она была, здоровая – и правильно. И я, наконец, стал ей скучен.
Да я и себе стал скучен, противен, я возненавидел свое целомудрие душное, я как на героя смотрел на парня из нашего класса, который, разумеется, уже ЗНАЛ и знал очень хорошо – ему это было запросто, – хотя официально-то он у учителей в троечниках ходил и хулиганах, в отличие от меня, круглого отличника с пятеркой по поведению и, видите ли, сироты. Он, парень этот, знал и умел и спокойно смотрел на мое неприкасаемое божество – нормальная девочка была для него моя Света, нормальная… Он ли, другой ли – но кто-то взял ее однажды за нежную руку, а потом и… Ну, в общем, потерял, потерял я свою любовь, хотя и получил в тот год пятерку по поведению, как всегда, но это была подлая ложь, потому что главному-то меня так и не научили. Поведение мое было на самом деле дурным, рабским, скотским, послушным – я только потом понял, что меня предали, как и многих, очень многих других, как большинство – то есть фактически всех! Уродами, несчастными, послушными пытались сделать всех нас, управляемыми зомби, подданными «хозяев», холуями политиков и начальников, покорным «населением» ограбленной, изнасилованной страны.
Годами, годами потом снилась мне моя первая потерянная любовь…
И все-таки хватило. Хватило мне ума и совести, слава Богу, на то, чтобы понять. Понять, что не она, не любовь моя, была виновата. Не очаровательная и явно симпатизировавшая мне девочка Света. И не тот, с кем она, очевидно, была… А я сам. Только сам, хотя и помогли мне в этом заботливые воспитатели, которые, конечно, конечно же, хотели мне только добра! Сами не поняли ничего в этом мире, сами несчастными, недотраханными были всю жизнь, сами из ничтожества так и не выбрались, а нам, молодым, желали – того же!
И понял я, и решил научиться, обязательно научиться, во что бы то ни стало научиться и ЭТОМУ – стать, может быть, даже мастером, тренированным, сильным мужчиной, жильцом в этом мире, тренированным, тренированным! У самого себя должен был я получить пятерку по поведению, а не у тусклых, лживых учителей! Раз они, взрослые, не могли стать настоящими учителями, значит – я сам. Иначе не жизнь.
Правда, если подумать, то… Ведь и их, взрослых, обманули тоже. В свое время обманули и их – так уж у нас повелось.
Но почему? Почему? Почему?! Да, этот вопрос не давал мне покоя…
Давно догадывался: старые и беспомощные создали «Завет целомудрия», вовсе не святостью, вовсе не истинным целомудрием души руководствуясь. Ибо как можно Божественное Создание – Женщину – считать союзницей Дьявола и блаженные чувства любви и соития, дарующие жизнь каждому человеку на Земле, квалифицировать как грех? С какой стати? Чувством СОБСТВЕННОСТИ руководствовались мудрецы-старцы, беспомощностью тел своих, обидой на старость и невнимание женщин! Сами-то, как известно – при первой возможности, – хоть как-нибудь, хоть пальцами, хоть губами слюнявыми, хотя бы и глазами только, но – коснуться, коснуться вожделенного тела таинственного, красоты божественной, влекущей неудержимо… Не о святости думали они вовсе, не о душе! О ТЕЛЕ мечтали, беспомощные, слабеющие развалины! И – искушали «малых сих»! ИСКУШАЛИ – потому что лгали безбожно.
Ну, в общем, я избегал женщин доступных, с которыми преодолеть барьер было бы просто – это был бы легкий путь, но это унизило бы мечту, – и я выбирал только тех, которые по-настоящему нравились, которых готов был любить, перед которыми преклонялся. О, именно это и было самое трудное! Ведь и они, как и я, были обмануты… И нельзя, ни в коем случае нельзя было любимую унизить, оскорбить как-то стремлением «к этому», не уважать тем самым ее «человеческое достоинство»… Оглушенные, ослепленные, играли мы в дурацкую, нелепую игру самолюбий, упреков, обид, копошились в неведении своем, в растерянности и страхе. Какая уж тут любовь! Расставались, так ничего не постигнув, не научившись и не поняв – и хорошо еще, если все обошлось, если «не залетела» она по глупой случайности, не вынуждена была либо одиночкой остаться с ребенком на руках, либо сколотить наскоро «брак». Верно сказано кем-то: хорошее дело браком не назвали бы!
Так что… Но природа-то своего требовала все равно, не молчала природа! Ах, какие сны видел я иногда, какие волшебные сны! Светящееся, прекрасное тело девушки, женщины, округлые, нежные формы, неземные, бесплотные как будто, но страшно волнующие, неодолимо влекущие и… дающие порой во сне облегчение. Да, да. Мучительная – возвышающая, но и подавляющая, порабощающая красота, связанная, увы, с гормонами… Боже, Боже, как невыносимо притягательно это и как недоступно! Врут, врут ребята, которые грязно хвастаются, врут мерзкие фотокарточки и дрянные картинки, врут! Не может быть, чтобы это было так безобразно, так некрасиво, буднично, нелепо – ведь во сне-то, во сне… Да, разрядка телесная, ну и что? Ведь – ошеломляющие улыбки девочек, их сияющие глаза, трепет божественный, восторг, волнение, стройность божественных тел под одеждой… Не может быть, не может быть, чтобы ЭТО было грязно и нехорошо, врут взрослые, врут! Но что же делать? Как совместить одно с другим, как наваждение преодолеть?
А еще, ко всему прочему, проблема одежды – бедный сиротка, живущий на иждивении сестры! – откуда было взять мне приличный костюм? А это казалось очень, очень важным! И даже на то, чтобы пойти куда-то в театр или на концерт у меня ведь тоже не было денег… А это унизительно, это считается стыдно… Да, все, все, словно сговорившись, пытались обмануть и унизить меня и таких, как я, всем почему-то нужно было, чтобы я – а желательно, чтобы и все другие – подчинялись, подчинялись, подчинялись…
Вот что нужно было тем старикам – ПОДЧИНЕНИЕ! Чтобы им, умирающим, разлагающимся уже, принадлежало НА ЭТОМ СВЕТЕ как можно больше¸ а желательно, чтобы вообще все, ВСЕ! А молодые красивые женщины – разумеется, В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ. В проповедях же своих нагло твердили – твердят и сейчас! – обратное. На Том Свете, мол, будет Божий Суд, и что касается женщин, тем более молодых и красивых – так это блуд! В них Дьявол сидит, особенно в ТОМ месте, так что бойтесь, рабы Божьи, того места, как Геенну огненную! И как-то стыдливо умалчивали – и умалчивают, – что из ТОГО места, между прочим, каждый из нас и из них тоже когда-то на Свет Божий явился…
О, как же рад я, что рано поверил чувствам своим, данным природой, а не тому, о чем твердили ему трусливые, лживые «взрослые»! И понимал, что главное – это преодолеть свое ничтожество, беспомощность свою, обязательно, во что бы то ни стало преодолеть. И – САМОМУ УЗНАТЬ! О, эти волшебные сны… Лучшие сны, пожалуй, в жизни! Но просыпаясь, я опять тонул в тусклости и печали, несчастный, слабый, запеленутый в серую липкую паутину…
И уже порой начинало казаться, что и на самом деле все в этом противно, низменно, грязно, и лгут сны, лгут картины художников, лгут стихи, книги… В реальности такого, наверное, нет… Пот, грязь, туалет, запахи… Разве что вот только искусство. И особенно музыка… Но она ведь нечто потустороннее, не от мира сего, а вокруг… Да, общественный туалет и отвратительные картинки – вот символ бытия человеческого! Вонь и смрад коммунальной кухни, ругань, дебильные пьяные песни и вранье дикторов по радио и по телевидению, тупые, напыщенные речи вождей, стрелялки и мордобой, войны, разборки… А близость, соитие с женщинами – сплошные муки, трусость, ложь, грязь, болезни, «последствия». Скользкие, липкие выделения … Действительно – пол! По которому ходим, на который сорим, плюем…
И все же. Хотелось, хотелось ЭТОГО, и девочки нравились все равно!
И вот, наконец, это сбылось, свершилось – наконец-то, да! Но…
14
…Она была ровесница мне, но далеко не ровня, она-то все знала, как мне стало ясно потом, и знала очень даже неплохо, но ее знание – это, как я понял, был ее КАПИТАЛ. Она, видимо, считала его капиталом… Ясно, что ее научили этому, и она – поддалась…
Больше-то ей нечего было мне предложить – во всяком случае, она, очевидно, глупая, так считала, – и она решила свой капитал мне подороже продать.
Поняв, убедившись, что я знанием не обладаю, она и решила сыграть. Ведь она была «иногородняя», то есть «снимала угол» в Москве, а я был неженатым, и у меня была какая-никакая комната. Пусть всего-навсего в коммуналке, но комната все же. И прописка.
Неприятно вспоминать и думать об этом, но так, видимо, получилось, что охотничий азарт проснулся в ней, когда она в первую же нашу ночь поняла… Поняла, какой я неопытный, чувствительный, целомудренный, несмотря на свой уже давно мужской возраст, какой я наивный, трепетный, порядочный, честный…
Одним словом – лох.
Да-да, она осталась у меня в первую же ночь после знакомства, она очень понравилась мне. Ну, и конечно, я волновался страшно, я ведь вообще не знал, как это делается, был ужасно скован, стыдно было мне показать свое незнание, стыдно сказать об этом, даже показать это, а она… Да, она, очевидно, быстренько поняла и тотчас сориентировалась, она ловко ускользала в нужный момент, не давая проникнуть в святая святых и делая это так, что я не понимал ничего, стыдился. И рукой даже боялся дотронуться…
И так было не только в самую первую нашу ночь, но и потом еще несколько раз… Как-то она сказала даже, что, мол, ничего-ничего, если я женюсь на ней, она быстро меня научит и… вылечит! Да, так и сказала: ВЫЛЕЧИТ! Как будто я и на самом деле был нездоров.
Господи, что ж теперь удивляться!
Но вот…
Уже прошло самое большое сердцебиение, «пиковый момент», уже растратил я, выплеснул, как всегда не по назначению, свою силу, святую жидкость, так и не проникнув в «святая святых», в недра таинственной божественной колыбели – безобразно заросшей, правда, и неопрятной, – выплеснул то ли на живот ее, то ли просто на простыню, и лишь по инерции продолжал еще копошиться, в растерянности и неуверенности – больной ведь, больной…
Но тут почему-то всегда напряженные ноги ее вдруг расслабились – она решила, видимо, что окончательно все, я готов, и можно ей отдохнуть. А я… В тот раз я не скатился с нее сразу, не улегся беспомощный, рядом, а почему-то продолжал как бы пытаться. И орган мой несчастный еще не совсем поник, а был отчасти все еще в силе, а у нее теперь было все смазано. И вдруг внезапно, как бы само собой, неожиданно и для нее, и для меня самого, я – проник…
Да, я сразу понял тогда, что это ТО САМОЕ. Неожиданно произошло, но я – ПРОНИК… То ли она бдительность потеряла, решив, что я уже не опасен и выдохся, то ли просто-напросто устала, но…
Это было нежно, как поцелуй, как легкая материнская ласка. Это был акт природы, добрая ее улыбка, внезапный подарок мне. Долгожданное и такое простое проникновение! Как солнечный зайчик, легко погладивший, ласкающий кожу. Живая, нежная бездна приняла чувствительнейшую часть моего тела в свои таинственные теплые недра…
Господи, и всего-то? Так просто? Без геройской натуги, мучительного преодоления… Цветок, нежный теплый цветок…
Но – СВЕРШИЛОСЬ! И когда это произошло, она и вовсе расслабилась. Но не любовным расслаблением это было, я четко это почувствовал. Радости не было в ней, а было… Чувство проигрыша было в ней, вот что я ощутил! А я, как никак, победил. Для меня был важен сам факт. Колдовство распалось! А она проиграла…
Вот так и состоялось мое «боевое крещение».
Она потом пыталась шантажировать меня, принесла справку о беременности, но я не верил. И так совпало, что однажды нас с ней увидел один мой приятель. Он узнал ее, поздоровался, а потом сказал мне, что был с ней близок – в то же самое время, – и знал других, с которыми она была близка тоже. В то же самое время, когда и со мной.
Разумеется, мы очень скоро расстались.
Достигнутое с таким трудом знание, конечно, не сделало меня знающим. Вопрос остался почти открытым, и моя вторая женщина была из тех, кого я любил еще в ранней юности. Сначала у меня с ней тоже не очень-то получалось – воспоминание о первой долго не оставляло, – но… До тех пор, пока я всерьез не осознал, что НАДО ЖЕ ЧТО-ТО ДЕЛАТЬ! В конце концов я понял главное: в ЭТОМ нет абсолютно ничего «греховного», «низменного», «постыдного» и так далее. Ровно наоборот! ЭТОМУ надо НАУЧИТЬСЯ – точно так же, как и всему другому. И надо решительно, окончательно и бесповоротно стряхнуть с себя всю мерзкую ложь, которой наградили меня «заботливые учителя». Надо – ровно наоборот! – полюбить это, уважать это, ценить и не «разряжаться», а превращать в радость и праздник для обоих! Я взял себя в руки и – ринулся. Словно в бой… Бой вовсе не с очаровательными своими партнершами, бой с «учителями», а главное – с самим собой!
– Кто это тебя научил? – живо спросила моя «вторая», когда, наконец, свершилось у нас, так, как надо.
Минут двадцать длился счастливый процесс – и она изменилась, как по волшебству! Она стала радостной, нежной, довольной и ласковой, она зауважала меня, исчезло ее первоначальное легкое презрение, холодность, ах, какая добрая она стала, какая хорошая! Она-то и пришла тогда на другой же день, сама пришла, чего раньше никогда не бывало, пришла без звонка!
Хорошо? Да, хорошо. Но…
Так вот же в чем дело, оказывается, с грустью тогда уже стал думать я. Неужели и правда лишь в ЭТОМ?
Другого же, честно говоря, я в своей «второй» не видел. А с Лорой… Вернулось, вернулось давнее прошлое почему-то. Потому, может быть, что очень уж подействовала на меня наша встреча.
15
…И вот тогда в ночь с субботы на воскресенье, после Ленинской библиотеки и чтения «Семьи Тибо» Дю Гара, я не видел во сне никого, ничего не видел конкретно, сны были сумбурны, мучительны, я ничего не мог вспомнить наутро. И чувствовал только, что опять происходит старое – из юности, из того печального, мрачного времени «ДО». Опять и опять, до сумасшествия, до дрожи и спазмов в горле хотел Лору. Да, да, да… Не только в этом дело, да, но и в этом тоже, и еще как! Тем более, что я понимал – это важно и для нее. И то, чем стала уже для меня Лора, совмещало все лучшее, что было в женщинах из моих представлений и снов. Да, да, из снов тоже. Все – связано! Весь этот хаос вечеринки, Антон и Костя, пьяные поцелуи и ночь втроем – все это было не главное, а главное – ее глаза! ее слова! ее нежные губы и руки! ее божественно прекрасное тело! Да, да, тело… У меня в глазах темнело, когда думал о ней, периодически вздрагивал, и горло сжималось от стыдного, но и святого, мучительного, сжигающего желания. Проникнуть, да, да, проникнуть в бездну, по-настоящему, чтобы и она по-настоящему, чтобы был общий праздник, настоящий праздник, могучий и радостный, свободный. Чтобы заодно – вместе!
Утро и день я провел в кошмаре, белом дневном кошмаре, сам себе временами казался марионеткой и говорил, и двигался без воли, как заведенный, потому что говорят и двигаются все. Я даже брался за свою неоконченную повесть, в которой нужно было сделать пустяк, написать конец, однако не мог написать ни строчки и знал, что даже гимнастика не поможет сегодня.
Опять ездил в библиотеку, в читальный зал, опять брал что-то, читал, не воспринимая, и у меня заболела шея, потому что постоянно оглядывался по сторонам, всматриваясь в женские лица, фигуры, и чуть в обморок не упал, когда мимо прошла девушка, от которой пахнуло теми же духами, что и у Лоры. Так наверное сходят с ума, думал я. Но не мог ничего поделать с собой, потому что не было ничего определенного, я не знал ПРАВДЫ, ведь все теперь зависело от нее, от того, как она, лгала она мне тогда ночью или не лгала. Есть у нее ко мне хоть что-то или действительно прав Антон… Неопределенность – самое страшное, потому что если знаешь, что бесполезно, нет шансов, и ты ошибся, то легче, к этому я привык, к этому все привыкают, это каждому не впервой. Отказаться, смириться, задушить в себе ростки, отрезать намертво, окоченеть, замереть, потому что надежды нет – этому тоже приходится научиться, жизнь учит, но – это-то в нас и воспитывают старательно! И если это – самое дорогое, жизнь сама, ее тепло, ее краски, дыхание, а ты отказываешься, то тем самым ты предаешь и себя, и другого – других! – особенно если тебе доверились, поверили, а ты… Нет, нет, нельзя просто так отказаться, нельзя! Это будет измена, предательство, поражение… Выдержать, выдержать до тех пор, пока не буду знать правду, я должен, должен, должен держаться…
И все же не раз появлялась малодушная мысль – поверить Антону! Ведь во многом он прав! Слабенько выгляжу я рядом с ней да и все ей прощаю! А с женщинами так нельзя. С ними нужно тверже! Они не понимают такого, считая за слабость, они привыкли подчиняться силе, а не уговорам, – хозяину! – а не тому, кто поклоняется им, уважает их человеческую, а не только женскую суть! Пусть грубо, но – по-хозяйски, беря всю ответственность на себя, а им оставляя лишь подчинение – вот к чему привыкли они, пусть не все, но многие, слишком многие из них, их к этому приучают! К подчинению деспоту и тирану и к поклонению им! «Идя к женщине, не забудь захватить с собой плетку»…
Неужели, неужели, неужели…
Да, я знал это, знал, увы, но не мог, не хотел принять! Передышку, передышку хотя бы… Разрядку, разрядку… Нет, нет, надо держаться, держаться изо всех сил, быть верным себе, не подчиняться и природе даже! – алчущему, сгорающему от неутоленного желания телу…
Да, тяжело было тогда. Тяжело. Не даром, не даром потом проходил свои «сексуальные университеты» упорно. Сам проходил – на собственный страх и риск, никто не помогал, никто, спасибо, что хоть не мешали…
Когда же пришел тогда вечером к Сашке, соседу, спасаясь – хоть с кем-то поговорить! поделиться хоть с кем-то! – с трудом ходил в его комнате, как под водой на большой глубине, как под землей, казалось, на меня давил потолок, он придавливал к полу, нелегко было даже просто вздохнуть – Сашка живет в полуподвале, и вся масса дома, казалось, навалилась на мои плечи, – мне хотелось выйти в окно, но окно у них зарешечено, и там темень… Я говорил что-то Сашке сумбурно, не переставая, объяснял что-то, даже невозможно вспомнить, что именно, сумбур какой-то, задыхаясь говорил и бессвязно. И страшно было, что Сашка не поймет меня – а он и не понимал, – и еще казалось, что не выдержу этой тяжести дома и всего, всего! – но не мог остановиться – сумасшествие, истинное сумасшествие! – и слова лились неудержимым потоком, и ушел я от Сашки заполночь, совершенно раздавленный, стыдящийся самого себя, ненормальный. А ложась спать, устроил «сеанс телепатии».
Лора, Лора, твердил я, словно в бреду, Лора, я люблю тебя, позвони, позвони сейчас же, ну, ну, ну, я жду, слышишь, пожалуйста, ты же помнишь мой телефон, он у тебя записан, ну, ну, встань, иди к автомату, опускай монету, ну!… Я жду, Лора, пожалуйста, я же люблю тебя… Ну не получилось по-настоящему сразу, но ведь получится, получится еще как. Нельзя же ведь так…
Глупости, да, понимаю. Но кто может похвастаться, что… Засыпая, как об избавлении мечтал я о сне – пусть животном, пусть стыдном – любом! любом! – лишь бы разрешившимся чем-то, облегчившим, – но опять спал в кошмаре, сны были болезненны, неопределенны, неспокойны, и они не разрешились ничем.
Встал утром с больной головой, с тяжестью во всем теле, обрезал и отвез карточки в сад, совершая перед самим собой подвиг, а в столовой с трудом мог есть: руки дрожали.
Был понедельник, рабочий день, и в середине дня я позвонил ей.
Голос ее, родной голос причинил новую боль – мягкий, бархатный, невыносимо женственный, но и новый какой-то опять. Не суровый, но независимый. Отстраненный. Чужой.
Она сказала, что сейчас не может, а когда сможет, позвонит лучше сама, на что я ответил, что меня, будто бы, трудно застать – с ужасом представил, как ждал бы ее звонка! – и лучше я будут звонить сам. Если, конечно, она хочет.
– Да, – сказала она с легкостью. – Звони, конечно. У меня ангина сейчас, горло болит. Ты позвони послезавтра, ладно?
Она не сказала ничего такого, что могло бы обидеть, оскорбить или обрадовать меня. Опять ничего определенного! Ангина… Но она же работает, где же ангина? И в то же время…
Я пообещал позвонить в среду. Сказал «до свиданья».
И все-таки стало легче. Видимо, потому, что услышал ее голос, который как-то приземлил мечту, сделал ее по крайней мере реальной, в моем сумасшествии наступил кризис. Я по-старому думал, что отказываясь, сдерживая себя, не давая воли чувствам, теряю что-то. Но главное как будто бы перегорело, отчасти поникло. И природа временно отступила.
Поступок! Этим звонком ей я совершил поступок. И стало легче.
16
Творческий семинар в Литературном институте начался с торжественного прихода руководительницы. С ее «материнского» прихода. Она возникла в дверях аудитории, деловая, собранная, красивая и спокойная…
– Здравствуйте, товарищи. Кто у нас сегодня читает? Вы, Зайцев? Ну, пожалуйста. У Вас, что, рассказы? Короткие рассказы. Сколько? Три. Ну, пожалуйста. Только не торопитесь и громче, пожалуйста. А вы, товарищи, делайте пометки, чтобы выступления ваши были доказательны. Где-то я положила свою авторучку? А, вот она. Ну, пожалуйста, товарищ Зайцев.
– Так. Гм-гм. Гмм! Кха. Так. Первый рассказ. Называется: «В день получки». У газетного киоска, недалеко от проходной завода остановились трое рабочих. Один из них был маленький, в потрепанной рабочей куртке, с рыжими густыми волосами и простым лицом, на котором блестели голубые глаза. Брови его…
– Минуточку, товарищ Зайцев. Погромче, пожалуйста. И не торопитесь так. Вы же сами себе вредите. Я, например, никак не могу за Вами поспеть.
– Гмм. Кха. Брови его густые и светлые были лохматые дайте мне пожалуйста «Правду» попросил он а затем опустил руку в карман и попытался нащупать мелочь но мелочи у него не было да возьмите так сказал ему киоскер старичок с добрым лицом нет как же у меня была мелочь смущенно сказал рыжий рабочий продолжая рыться в карманах вот у меня есть мелочь сказал вдруг другой рабочий который стоял рядом и протянул киоскеру монету я за него плачу спасибо тихо и благодарно сказал ему рыжий и жадно развернул пахнущие типографской краской страницы…
Дурь, опять дурь, примитив несусветный… Писатель! Тоска просто дикая – а ведь уже 3-й курс! – как перетерпеть пару этих часов? Ведь нужно хотя бы сделать вид, что слушаешь, а потом нужно будет еще и комментировать, высказывать «добрые пожелания».
…По столу ползла толстая сонная муха. Она еще не успела стряхнуть с себя пыль с тех пор, как выкарабкалась из щели в стене около пола, где провела несколько долгих зимних месяцев. Все эти месяцы она беспробудно спала, но недавно, с неделю назад, ноги ее сами собой стали потихонечку шевелиться, муха изредка принялась вздыхать, в голове ее постепенно, очень медленно прояснялось; а сегодня утром она вдруг неожиданно для себя самой заворочалась в своем маленьком логове, завертела головой, передние ноги сами собой поднялись и долго, медленно терли огромные мухины глаза до тех пор, пока они не стали различать свет в щели – сначала совсем смутно, без всяких подробностей, а потом, наконец, мохнатые от пыли ее края, спичку, что как большое граненое бревно лежала у самого выхода, и, наконец, уже каждую пылинку, каждый волосок в ее уютном теплом логове. Свет в щели, перед которым барьером лежала спичка, притягивал муху неудержимо, ей стало неуютно на своем обжитом за столько дней месте, и она, сама не замечая как, подползла к спичке, уперлась в нее все еще тяжелой от сна головой, и, так как ноги продолжали шевелиться, толкать вперед, она почувствовала, что спичка сдвинулась со своего места, и она, муха, очутилась на полу комнаты, куда так счастливо занесло ее в тоскливый октябрьский день прошлого года. Некоторое время она просидела так, отдыхая. В голове, наконец, прояснилось, и она уже могла пошевелить измятыми крылышками, но какая-то сила все гнала и гнала муху вперед, заставляя переступать ножками, ползти. Муха поползла по полу, а, очутившись перед преградой, которая стеной уходила вертикально вверх, нашла в себе силы приподняться, уцепиться передними ножками за шершавую коричневую поверхность, подтянулась, заработала всеми шестью конечностями и полезла вверх, автоматически, не думая о том, как это у нее получается. Проползла даже немножко вверх ногами по некрашеному дереву, обогнула край столовой доски и выбралась на обширное, обитое коричневым дерматином поле, остро ощущая его приторный химический запах. Она ползла и видела над собой огромную живую массу человека, чувствовала лицо его, дышащее теплом.
Этот человек – я. Так интересно смотреть на лохматое, пыльное, крылатое существо. Весна! Просыпаются мухи…
– На пожалуйста спасибо тебе большое с чувством сказал рыжий рабочий возвращая монету человеку который его выручил сегодня утром раньше они были совсем не знакомы… Гм! Кха, гм… Второй рассказ называется стенная газета…
Взлетит или не взлетит? Интересно, а если ее потрогать? Нет, не взлетит. Не проснулась толком. Какого черта притащилась сюда? Хоть бы от пыли отряхнулась сначала. Противная до предела. Фу.
– Пожалуйста, помедленнее, товарищ Зайцев. Вы опять разогнались. Не волнуйтесь так.
– Кха. Нет сказал он и отошел неужели так и не выйдет этот номер газеты подумал петров ведь праздничный номер годовщина…
Огромный шестигранный пластмассовый стержень опускается на муху сверху, но он не убивает, не прижимает ее, он медленно и упорно давит ее в бок, толкает, сбивает с пути, муха даже не осознает, какой опасности подвергается, она только изо всех своих еще слабых сил цепляется ножками за шершавую поверхность дерматина, но коготки ее не выдерживают напора, скрежещут, она оказывается в стороне от своего пути. И все же она не сброшена, не раздавлена, только бок и левое крыло слегка помяты. Муха совсем не чувствует боли. Стержень удаляется, исчезает в пространстве, и муха, передохнув, ползет опять, смешно переставляя непослушные ноги. Вдруг она ощущает нечто подобное землетрясению: стол вздрагивает, вокруг что-то с грохотом двигается, мгновенно появившийся опять сверху стержень сбрасывает муху со стола – она летит в неведомое, падает на пол, вокруг становится шумно.
– Минут пятнадцать курите, не больше, товарищи, чтобы нам не затягивать.
Коридор. Зайцев нервничает, папироса мечется у него в губах, он с опаской поглядывает на всех. Но никто нарочно не говорит ничего о рассказах – как будто это не их будут сейчас обсуждать, говорят о погоде, о новостях, о том, что неплохо бы поехать на рыбную ловлю по последнему льду или во время паводка. Кто-то собирается на охоту, меня приглашают Круглов и Тапкин. Мы все смеемся, говорим какую-то чепуху, сдерживаемся, делаем вид.
– Нет-нет, я не курю, спасибо…
Боже, Боже… Бедный я, бедный, все мы бедные – примитивщину эту, писанину досужую еще и обсуждать…
Я стою в коридоре, все мое существо рвется на волю – на улицу, домой, домой, но я же студент – да еще 3-го курса уже! – я вынужден, а то ведь…
Опять, опять потерян день, господи, кому это нужно, зачем все это, думаю с досадой, зачем ты пишешь такое, Зайцев, неужели ты веришь, что кому-то это действительно нужно, твои микрорассказы, микромораль, ты, что, на самом деле веришь в эту чудовищную чепуху, скуловоротную скуку, сам ты живешь неужели этим, ведь это же глупость, не нужная никому жалкая ложь, на кой черт ты делаешь это, Зайцев? Ведь тоже, небось секс-проблема не решена – я вижу, какой ты робкий, – да и не только это, какие сны ты видишь, Зайцев? О чем ты думаешь наедине с собой, чем мучаешься – неужели этим? Неужели тем, как один рабочий дал или не дал другому рабочему две копейки взаймы на газету? Ты же представитель, ты же наследник великой русской литературы, ты же совесть эпохи, Зайцев, как и все мы – ну если бы не получалось, ладно, это бы простительно, но пробовать-то, но пытаться-то мы ведь должны, иначе зачем же, зачем же все… О, господи, мы все грешны этим, что же это за жизнь…
