Юрий Павлович Вылегжанин
Отец и сын
Но Екатерина высокую гостью снова опередила. Она не только не позволила поцеловать край своих одежд, но, наоборот, раньше сама успела обнять и расцеловать дорогую гостью.
– Добро пожаловать! С приездом домой, моя дорогая! – сказала Екатерина по немецки.
– Здравствуйте, Ваше Величество! – почтительно, но с полным достоинством ответила принцесса, хотя отлично знала, что именовать только жену монарха «Величеством» есть вопиющее нарушение этикета. Но поговорку «Лучше перекланятся, чем недокланятся» знали и в XVIII веке. Все было сказано правильно: София явно увидела как после ее слов лицо Екатерины зарделось от удовольствия. Но ощутить в полной мере хотя и только начальный но успех, гостье не удалось. Потому что она тут же ощутила под своим левым локтем неожиданно-сильную руку Екатерины: если бы гостья захотела освободится, то ей бы это не удалось.
11
А за стеклянными дверями было тихо и спокойно. Уличного приветственного шума в доме слышно почти не было, но зато – густо пахло свежесрезанными оранжерейными цветами, которые в роскошных букетах стояли в высоких напольных вазах из мейсенской белой глины.
Женщины сели в роскошные кресла возле небольшого китайского столика на котором красивою грудою так же лежали свежее срезанные сильно пахнущие цветы.
Перед, тем как заботливо усадить Софию Шарлотту в кресло, Екатерина, не особенно стремясь укрыть взор, с легкою улыбкой скользнула взглядом по животу высокой немецкой гостьи, и, видимо, осталась рассмотрением сей картины совершенно довольна.
Потек неспешный разговор. Из него наша принцесса быстро поняла, что дом, в котором они сейчас находятся – это дом царской сестры Натальи Алексеевны и что она, София, как жена царевича Алексея Петровича, будет здесь жить – гостьей тетки мужа.
Говорила бывшая прачка по-немецки совсем неплохо, значительно лучше Алексея. Речь ее была не быстрой, но учтивой, а тон – вовсе не заискивающий, а только ласковый. Из недлинного ее монолога София Шарлотта узнала, что к приезду ее все готово, что слуг разместят как следует быть, и что Алексея ожидают здесь с часу на час. При этих словах София улыбнулась, стремясь этим показать Екатерине, что весть о скором явлении мужа ее безмерно обрадовала.
Но Екатерина была женщиной умной, наблюдательной и информированной. От Петра она кое что о реальных отношениях между молодыми мужем и женой знала. Поэтому она тотчас сообразила что улыбка у Софии Шарлотты – в полном смысле слова необходимая и именно по этому на лице долго не задержалась. На лице более всего было заметно усталость. И тогда, не тратя времени на уговоры, Екатерина повела сама жену пасынка своего в опочивальню, где слуги ее раздели и уложили отдохнуть после нелегкой дороги.
12
Однако она сразу не уснула, хотя усталость у нее, конечно, была, и не малая. Сон к ней какое то время не шел, словно его где то специально задерживали, что бы она могла кое о чем поразмыслить.
Итак, она лежала и размышляла. Прием был хорош. Начало неплохое. Хорошо так же и то, что Алексис скоро приедет. Очень хорошо и то, что жить они будут при немалом числе свидетелей – от пробуждения до отхода ко сну. На супружеские раздоры останется только ночь. Но и ночью они должны постоянно помнить, что за дверями всегда полно наушников. Поэтому надо изображать благополучную жизнь благополучных супругов. Иначе Его Величество будет очень недоволен. Она не должна этого допустить. Тем более что Алексис боится отца – как огня. Даже больше. Он перед отцом буквально трепещет. Это она поняла еще до свадьбы. Следственно, надо как можно реже уединяться. Следует постоянно заботиться о том, чтобы они днем вдвоем не оставались. Что бы всегда рядом был кто-то третий. Тогда Алексис будет, хотя и против своей воли, удерживаться от ругани. Это – во-первых. А во-вторых, еще вопрос – кто родится. Если Бог даст сразу сына, это будет лучше всего. Тогда дед внука в обиду не даст, а значит и сноху защитит. Хуже, если родится девочка. Тогда придется терпеть еще – до вторых родов. А если и тогда девочка, то и до третьих. И более. «Пока сына не рожу… Ужасно… Долго ожидания я не выдержу».
От острой жалости к себе София Шарлотта горько заплакала. И утешить ее было некому. Но слезы неожиданно помогли. Она уснула. Это произошло уже во второй половине дня. Снилось ей бесконечная дорога лесом, которой она ехала действительно совсем недавно в Польше. Было тихо и покойно. То была местность полного контроля русских войск. Шведами даже и не пахло. И вдруг в этой тишине послышались громкие и злые мужские голоса: «Где она? Где она?» «Ах, – подумала она не проснувшись еще. – Это разбойники. Какой ужас. Они убьют меня!»
И она проснулась в страхе.
13
Но это были не разбойники. Это был он, Алексис – в пыльном и грязном дорожном плаще. И обнимал он ее, сонную не снявши с рук даже перчаток, что было очень даже неприятно и неприлично. Но в дверях спальни уже теснились любопытствующие, и надо было немедленно изображать обоюдную радость. И София Шарлотта не нашла ничего лучшего, как засмеяться весело, потрепать его за ухо, воскликнув: «Ах Вы шалунишка! Где Вы пропадали столь долгое время!» И поцеловать. Так что на публику все было сыграно прекрасно. Это главное. И она была довольна.
Не прошло и часу, как ее свели вниз, в столовую, где уже ожидал ее, показывая нетерпение, вымытый и чисто одетый Алексис.
К столу вышли так же Екатерина и царевна Наталья Алексеевна, очень похожая лицом на брата-царя.
Все пока было очень хорошо. И ужин был хорош. И общая беседа текла тихо и неспешно. И лакеи за спинами знатных едоков дело свое лакейское делали отменно. Можно было даже вообразить, что обедаешь в Дрездене, или в Берлине, или даже в Париже.
Но время от времени София Шарлотта посылала мужу тревожно-внимательные взгляды. Как-то все станется, когда они будут вдвоем? Ведь из головы не выходил башмак, который он швырнул в нее и удачно попал…
Между прочим, Алексей Петрович – тоже, хотя и весел был, и разговорчив, и глядел на жену влюбленными глазами, – тоже… думал. О чем? А кто его знает, о чем он тогда думал…
Хотя уже тогда нашлись бы люди, которые много чего могли бы рассказать о пока еще неясных тайных помыслах Алексея Петровича. Просто так или за посулом не рассказали бы, а вот под кнутом язык бы у них развязался. Таким образом, каким он практически развязывался в действительности, когда в 1817 году в жизни царевича наступило время пыток. В 1712 и даже в 1713 году до этого времени было еще далековато. Но в любом случае – больше всего рассказали бы слуги, рядом с которыми Алексей Петрович помыслов своих не скрывал, и в выражениях – не стеснялся.
Вот один такой случай. Лакей царевичев, Иван по прозвищу Большой, был случаю сему свидетель – от начала и до конца.
14
Случай произошел в то время, когда свадьбу в Торгау уже сыграли, царь-отец уехал, и сам Алексей тоже собирался ехать – к А.Д.Меншикову в Эльблонг. Настроение у Алексея Петровича было отвратительным.
Завтракали. Иван Большой прислуживал Алексею и Шарлотте и просто не мог ничего не слышать.
Нагрузившись сверх меры свежим немецким пивом, которое, как мы уже знаем, очень любил, царевич вдруг принялся громко витийствовать по-русски, в то время как жена его, ни слова по-русски не понимавшая, напряженно сидела против него и молчала – с непроницаемым лицом.
– Кто ты такая? – выказывая некоторые актерские способности, спрашивал Алексей Петрович. – Обыкновенная рябая немецкая кукла, которую батюшке моему угодно стало выдать за меня замуж. Чего молчишь? Разве н-не так? Ах, да, ты ведь по-русски не знаешь… Ну дак, может, это и хорошо, что не знаешь…Кабы знала – таких бы мерзостей наслушалась, что твои розовые немецкие ушки давно бы уже… отвалились… И что из того, что по французски чирикаешь как сорока, а я – твоего поганого дойча до сих пор превзойти не могу, ошибки делаю, а ты, сука, над ними втуне хихикаешь? Как въеду тебе раза в рыло – так все и сладится. Слово мне поперек не скажешь; побежишь свинец прикладывать, да реветь в подушку… Гер-рманские государи, почитай, как есть, все – шваль и бедны как церковные крысы! А тут – счастье тебе такое привалило – царицей станешь!… Чести такой ради – надобно терпеть и слезы лить… Да ведь скоро только сказка сказывается… И не люба ты мне… Вот как стану царем Московским – возьму, да и сделаю с тобой, что батюшка с матушкой сделал – велю посадить тебя в монастырь под замок. Ни за что. Без вины. Тебя только за замком и держать надобно. Люди добрые уродства твоего ради бояться будут и пугаться, аки чудища лесного. И всех, кто тебя в жены мне приискивал – накажу. И Гизена, и Урбиха… Велю их взять в железа, пытать и головы рубить. Думаешь, не смогу? Думаешь, что я – рохля мягкотелая? Да я, коли хочешь знать, как батюшка, навить, занеможет, подняться на него могу! И люди для сего святого дела найдутся, и деньги сразу… сыщутся! У нас, коли хочешь ведать, и ныне еще немало имучих по старине то тоскуют, ждут, не дождутся, как батюшка умрет. А тут и я – вот он, пожалуйте!
В таких вот, или похожих речах вконец сморило царевича и он, силою немецкого пива сраженный, так и уснул за столом, уложив голову свою среди тарелок и снеди выставленных к завтраку.
Взял тогда Иван Большой, лакей, господина своего, царевича на руки (такой силы был человек) и отнес почивать.
А следующим утром, проснувшийся в ужасном состоянии и с головною болью, царевич, охая, с мокрым полотенцем на голове и еще лежа в постели – допрашивал своего лакея.
– Не досадил ли я часом кому вчерась – по пьяному то делу, а, Иван?
– Нет, – отвечал Иван почтительно.
– А не говорил ли я чего непотребного?
– Не говорил.
– Истинно так? Ох, а ведь и вправду сказать, кто пьян не живет…У пьяного всегда много лишних слов. Мне завсегда наутро – жаль, что хмельной много сердитую да напрасных слов говорю много… А ты, Иванушка, про те мои напраслины не говори никому. А буде, сказывать станешь, так и знай: тебе не поверят. Ты ведь лакей только, а я – царский сын и наследник. Понял, ты, рожа чумазая? Я запруся, а тебя всенепременно пытать станут. Вот страховито тебе будет… Понял, аль нет?
15
Внимание, читатель! В нашем повествовании появляется новый человек – и вовсе не придуманный автором. Причем, роль этого человека в дальнейшем развитии событий будет становится все более и более заметной.
Человек этот – Александр Васильевич Кикин.
Примерно с 1715 года, а, может быть, и несколько раньше, он появляется в самом близком окружении Алексея Петровича, и, час от часу играет в этом окружении все более и более значительную роль. Хотя на первый взгляд это в полном смысле слова это удивительно. Потому что до этого он, Кикин, входил в число ближайших – даже не то что бы сподвижников, а друзей-приятелей царя Петра.
Поэтому нам и интересно посмотреть на жизнь этого человека, разобраться в мотивах радикальной метаморфозы его поведения, понять – что это был за человек, и какие события произошли в его жизни, что бы он, живший в атмосфере дружественнейшего расположения к себе со стороны Петра, превратился вдруг в ревностного сторонника Алексея и активнейшего участника опаснейшей интриги, направленной против царствующего государя.
16
Начинал он в составе знаменитой петровской к умпании вместе с А.Д. Меншиковым, Ф.А. Головиным, Г.И. Головкиным и А.А. Виниусом; был одним из знаменитых петровских «денщиков» больше того: Александр Васильевич, как мы уже поминали, был в составе Великого посольства, а в числе пасольских будучи, поработал еще и волонтером на верфи Саардамской вместе с Петром.
Больше того: у Петра с Кикиным были особые отношения; писал Петр лично ему много, и тон тех писем был таков, что возникало определенное и устойчивое впечатление: пишет приятель приятелю. Вот как, например, писал Петр А.В. Кикину после возвращения Нарвы: «Я ничего не знаю, что писать, точно что недавно… учинилось, как умных дураки обманули» (разрядка наша. – Ю.В.). И в другом письме – по тому же поводу: «Ничего не могу писать, только то, что Нарву, которая четыре года нарывала, ныне, слава Богу, прорвало, о чем пространнее скажу сам.» Чувствуется по этим письмам, что Петра буквально распирает радость, но нужно обратить внимание на «свободный», далекий от официального тона, который мог позволить себе царь только в письме весьма близкому человеку, каким и был для Петра в то время Кикин.
А вот еще письмо написанное в июле 1707 года, когда Петр опасно заболел. Царь пишет его опять-таки Кикину – третьего августа из Варшавы. О чем, прежде всего, говорит самый факт такого письма? Он говорит, что монарх особым образом расположен к Кикину. Судите сами. Но до этого письма важно довести до читателя и еще одно немало важное соображение. Ведь информация о состоянии здоровья главы государства, а тем более – о его реальной болезни, – есть информация, без сомнения, стратегическая, важнейшая. Кому угодно эту информацию ни в коем случае доверять нельзя. Стало быть, что? Стало быть в то время Александр Васильевич Кикин был явно для Петра не кто угодно. Петр это осознавал. И Кикину – доверял. О доверии Кикину говорит еще одно письмо. От 3 августа 1713 года – о гибели в жестоком шторме на Балтике трех русских галер. Сообщая Кикину об этом, Петр упреждает его: «Прошу о сем, так пространно не объявлять домашним моим». Стало быть, Кикин был не только деловым сподвижником Петра, но человеком близким дому, семье монарха, входившим в его дом во всякое время, могущим сказать нечто семейным, родным Петра Великого.
Так кто же был этот Александр Васильевич Кикин?
Быть может, он был храбрейшим военным, офицером, даже генералом, одержавшим много славных побед для блага своего государя?
Нет, военным он не был.
Кто же он тогда был?
А вот неясно. Хотя… от чего же – неясно… Наоборот – очень даже ясно. Только удивительно. Настолько удивительно, что сам собою напрашивается вывод о том, что Кикин Александр Васильевич был у Петра Великого на исключительном в своем роде положении.
17
О предках и надежном прошлом рода Кикиных автор не знает ничего бесспорного, но направляет читателя к седьмой книге Сочинений С.М. Соловьева, который упоминает некоего Петра Васильевича Кикина, который, будучи «честного рода» в 1684 году был бит кнутом «за то, что девку растлил»; «да и прежде он, Петр, пытан на Вятке, за то, что подписался было под руку думного дьяка». Отсюда вполне можно сделать вывод, что род Кикиных, хотя и был дворянским, но не из известных; и вышли Кикины, скорее всего, из северных земель. Предки А.В. Кикина были небезупречны в поведении, но ведь мы знаем, что царь Петр Алексеевич не особенно следил за тем, чтобы слуги в его предках были порядочны; ему было главнее, чтобы они сами служили ему, Петру не за страх, а за совесть.
И А.В. Кикин этому условию удовлетворял полностью.
Чем занимался Александр Васильевич? Многим.
Он, например, приискивал мастеров переплетного дела для государевой библиотеки, да еще и таких мастеров, которые могли бы переплетать книги таким образом, который Государю Петру Алексеевичу нравился. А кто же раньше показал царю образцы таких переплетов? Догадываетесь? Правильно, Кикин и показал. Он был крупный спец также и по переплетам.
Образно говоря Александр Васильевич сделался для царя со временем совершенно незаменимым человеком. И, как читатель, должно быть, догадывается, это произошло при живейшем и целенаправленном участии самого Кикина. Он мог организовать все. Это был, говоря современным языком, знающий свое дело и способный к новому личный менеджер Петра.
Еще пример. Царю захотелось устроить фонтаны. Дело новое. Надо опять приискивать мастеров, контролировать ход работ, расходования средств, да так, чтобы еще и сберечь государственную денежку. На такое дело у Петра был человек надежный. И это снова Кикин: хозяйственник, классный квартирмейстер, исполнитель проектов, друг царской семьи и личный приятель Государя, имевший от него особое ласковое прозвище дедушка.
Вот как, вполне приватным образом, с юмором царь обращается к Кикину немедленно после женитьбы последнего 9 июня 1711 года: «Грос фатер! Поздравляем вам с молодой бабушкою и прошу чтоб добра была ко внучку (т.е. к автору письма. – ЮВ), так как дедушка. Мы утешаемся вашими радостями, а у нас всяко бывает».
Легко можно понять, что получавший т а к и е письма от царя, Кикин, мог чувствовать себя вне царского глазу и царского контроля, и, поэтому мог отваживаться на действия, на которые мало кто мог тогда отважиться.
Что имеется ввиду?
Имеется ввиду радение Александра Васильевича о родичах своих, хотя уж кому-кому, а ему то было доподлинно известно, что Петр относится к таким фактам по-меньшей мере подозрительно. Но в данном случае, все сходило как нельзя лучше. Судите, читатель, сами.
18
Как-то, уже спустя время после женитьбы Алексея Петровича, в Риге, во время ужина царского, на который был запросто зван Кикин, Петр стал в сердцах сетовать на своих «детей» – т.е. на Алексея и на сноху Софию Шарлотту:
– Не возьму в толк никак – куды они деньги девают. Сам шлю изрядно. Данилыч дает без счету, а все не хватает им. Занимать, по слухам, начали. Что делать? Не миновать посылать к Алешеньке человека, чтоб за деньгами его досматривал, счет вел. Да вот беда: нет у меня сейчас такого человека. А нужен – край… Слышь, дедушка, а у тебя такого человечка на примете нет ли?
Удача сама плыла в руки. Случай на глазах приводил посадить на тепленькое местечко брата Ивана. Дрогнуло у Александра Васильевича сердечко, однако удержался, ярой радости не выказал. Ответил только коротко:
– Есть, Государь!
– Ну? – удивился Петр. – Я всегда знал, что у тебя есть все! Даже казначей в запасе имеется. А кто таков, скажи?!
– Скажу, Государь. То брат мой молодший, Иван.
Петр немедленно улыбку с лица согнал:
– Брат? А он, что, счетное дело знает?
– Знает, знает, не изволь беспокоиться, сам обучал.
Тут мы должны заметить, что в момент этого разговора брат Иван мог о двойной бухгалтерии и не знать ничего совершенно. Решение старшего брата было, скорее всего, как сейчас говорят, спонтанным. Такого случая Ивану Александр Васильевич упустить не мог. Он только между делом, про себя, попутно отметил: «Ничего страшного. Научу и помогу, если надо будет».
Разговор продолжился. Царь уже и задачу ставил: «Каждый месяц я должен точно ведать, сколь Алешенька и от кого получил, сколь потратил и куда, и каков есть остаток. И не только, еще раз говорю, по моим деньгам, а и по тем, что немцы станут давать Софии. Уразумел?»
– Уразумел доподлинно. Так я брату отпишу?
– Знаешь, не люблю я кумовства?!
– Знаю, Государь мой!
– Ну, а коли знаешь, отпиши ему так: попробуем, мол…
– Попробуем?
– Попробуем. Но отпиши: если хоть на толику малую подастся чаду моему и закроет глаза тогда, когда надо их держать открытыми; если хотя копейка к рукам пристанет – знаешь сам, что я с ним тогда сделаю. Да и ты, как советчик, не убережешься, уразумел?
– Уразумел.
– Ну, а коли так – отписывай, зови брата скорее сюда, посмотреть хочу, каков он есть, твой, Иванушка…
Угроза Петра была нешуточной. Все знали, каким страшным было падение всесильного Андрея Андреевича Виниуса, уличенного в казнокрадстве.
Но в то время Александр Васильевич о плохом не думал: вызвал брата Ивана и устроил его наилучшим образом. По крайней мере – так ему казалось. Александр Васильевич верил в свою звезду. Ведь он не заменим для Государя. До сих пор все с рук ему сходило. Деньги через старшего Кикина шли огромные. И царь верил ему крепко.
19
Братья теперь виделись часто. Александр Васильевич скоро обучил Ивана хитростям двойной записи. Братья быстро пришли ко мнению, что легкомысленный и говорливый царевич к новому казначею своему скоро привык, а перестав опасаться, опять-таки, в винных и пивных парах стал крепко проговариваться насчет своих монарших планов и надежд.
Когда Иван первый раз рассказал брату о тех планах и надеждах, не исключено, что Советник Адмиралтейства хотел было бежать к царю с доносом, но, поразмыслив, решил бежать пока погодить. Но скорей всего, обязал брата подробно записывать царевичевы застольные речи, а записи хранить крепко, чтобы никто о них раньше нужного времени не прознал. А когда этот нужное время придет, Александр Васильевич и сам не ведал. Может, и не придет вовсе. Думать-то безопаснее, чем записывать. И Александр Васильевич, как человек умный – думал. И было над чем.
Думал он, прикладно так:
Благодетель нездоров и вполне может случится, что болячка царская, которая его давно и так жестоко мучила, и о которой он писал Кикину из Варшавы, к нему воротится; еще и не дай Бог, как говорится, «почиет в Бозе», а Алексей – царем станет… Ведь коли он от нас, от Кикиных сейчас какие неприятности получит, то, ведь, затаит злобу; а как на трон сядет – обидчиков всех своих наказывать начнет, счеты сводить, не миновать тогда обоим братьям в ссылку отправляться, а то еще и хуже того, о чем думать не особенно хотелось. Больно страховито. Посему и резон имеется – покуда с доносом Благодетелю не торопиться, а погодить, поглядеть, как оно все выйдет.
По трудам своим – приватных на Благодетеля и на его новое семейство, опасности пока не видел. Да и по главному делу своему – адмиралтейского советника – тоже. Ревизии и пересмотры счетов полные ему пока удавалось оттягивать да переносить, хотя он и чуял всею своею кожею, не мог не чуять, что непременно наступит время, когда переносить да оттягивать уже нельзя будет. Однако, и об этом времени Александр Васильевич Кикин, близкий Государю человек, и, можно сказать, приятель, тоже старался не думать.
Так что думал Кикин выборочно: о чем-то нужном и полезном – думал; о чем-то неприятном, хотя и таящем угрозу, старался не думать. Старался только еще больше и лучше услужить Благодетелю и семейству его, справедливо полагая, что именно это может и выручить, когда наступит время платить за перебитые горшки.
«Улита едет – когда то будет!» – любил для себя говаривать Александр Васильевич. И до поры – все было покойно. Как видно, улита действительно двигалась чрезвычайно медленно. А «остатнее» серебро и даже золото, которое все-таки прилипало к Кикиновым рукам, пряталось им надежно. Даже брат не знал, где.
20
Но когда же он случился – переход старшего Кикина от отца к сыну, и почему?
Ревизия денежных и материальных расходов по Адмиралтейству грянула, скорее всего, во второй половине 1714 года; причем, Кикин не смог ответить на многие вопросы ревизоров. А.В.Кикин, как мы знаем, ревизии опасался, ждал ее, но надеялся, благодаря приятельству царя, что ничего страшного с ним не произойдет. Но гром грянул и весьма сильный. Александр Васильевич такого оборота дела не ожидал. Нависла прямая угроза суда. Царь, еще недавно друг кум и благодетель превратился в непреклонного вершителя судьбы, а финал во времена государя Петра Алексеевича Кикину был очень хорошо известен. Вчерашнего баловня судьбы, царского дедушку обуял ужас. Вследсвие этого с Александром Васильевичем случился удар: он лишился подвижности и языка. Стали говорить, что дни бывшего царского любимца сочтены. Екатерина Алексеевна, жена царская кинулась просить мужа освободить Александра Васильевича от дознания, дать ему по крайней мере, умереть спокойно. И царь согласился. Следствие прекратили.
Но – случилось чудо. Кикин постепенно выздоровел. К нему вернулась речь. Он стал двигаться. Но следствие не возобновили. Царь даже согласился с тем, чтобы Кикин с семьей был оставлен на жительство в Санкт-Петербурге. Но, конечно, о возобновлении дружелюбия Петра не могло быть и речи. Со скомпрометированными сотрудниками Петр рвал окончательно и бесповоротно.
Однако, в связи с параличем Кикина у автора имеются некоторые дополнительные соображения, с которыми он, автор, хотел бы поделиться с читателем. А именно: не мог ли недуг быть Кикиным сыгран? Дело в том, что и сегодня, при современной медицине, вывести человека из инсульта – чрезвычайно сложное, и увы, очень часто, безнадежное дело. Что же тогда говорить о XVIII веке? Чтобы в то время больной полностью восстановился после глубокого паралича? Ну, это вряд ли. Поэтому, автор, не настаивая на версии инсценировки Кикиным у д а р а, вполне допускает такую инсценировку. Ведь таким путем А.В.Кикин сохранил себе жизнь и даже избежал ссылки.
А чудеса – продолжались. Царь не полностью отклонил от себя Кикина – по крайней мере, не возражая против того, чтобы Александр Васильевич привлекался к исполнению некоторых дел и поручений – даже с выездом за границу.
Повезло Александру Васильевичу!
Но такой оборот дела вовсе не устроил Кикина, не успокоил его. Втуне он жестоко обозлился и обиделся на Петра. Причем злость и обида со временем только усиливались. Как и большинство образованных и исполнителей, Кикин остался с неутоленным честолюбием. Но теперь, чтобы его утолить, используя Петра, – об этом не могло быть и речи.
И он решился поставить на Алексея. Способствуя Алексею в ожидании власти, а позже – помогая ему укрыться в Австрии, А.В. Кикин рассчитывал этим свое неутоленное честолюбие утолить. Об участи, которая могла быть в случае победы Петра, Кикин отлично знал. Но честолюбие оказалось сильнее. Он шел ва-банк.
21
Вернемся однако в лето 1713 года, когда царевич Алексей Петрович приехал в Санкт-Петербург к жене. Выглядел он неважно: побледнел, похудел и покашливал. Мачеха Екатерина – вот, добрая душа – скорее всего написала мужу тревожное письмо. Тем более, что посмотревшие царевича врачи рекомендовали срочно отправить Алексея в Карлсбад подлечиться. А вдруг у наследника чахотка начинается?
Сын заболел! Отец немедленно бросает все дела прибалтийские военные и мчится в свою новую столицу – поддержать чадо, показать ему свою любовь.
Встречаются отец и сын очень хорошо. Петр добр и ласков и к сыну и к снохе. Отмечает это София Шарлотта в посланном в Вольфенбюттель подробном и почти радостном письме, в котором каждая строчка дышит оптимизмом и надеждами на лучшее: «Царь очень дружелюбен ко мне. Во время своего посещения он говорит со мною обо всех важных вещах и заверяет меня тысячу раз в своем расположении. Царица (Екатерина – ЮВ) не упускает случая засвидетельствовать мне свое искреннее внимание. Царевич любит меня страстно, он выходит из себя, если у меня отсутствует что-либо, даже малозначительное».
Но, разумеется, Софии Шарлотте приходилось на новом месте жительства быть свидетельницей и не весьма лицеприятных эпизодов, о которых молодая жена предпочитала не писать родным ни слова. Например, о том, что Алексис… прострелил себе руку из пистолета. Происшествие было обставлено как случайность. Да и «рана» оказалась пустяковой.
Ночью жена принялась было жалеть мужа. Но он, хотя и морщился от боли, деловито объяснил ей, что выстрелил нарочно:
– А что мне было делать, когда отец назначил мне на понедельник экзамен по чертежному делу? Пожелал доподлинно вызнать, чему и как я в Дрездене и в Кракове обучился. А я чертить изрядно не умею. Отец был бы недоволен, прогневался бы. А я его гнева боюсь – как бы драться не стал. У него это быстро. Да и готовальню большую лейденскую – его подарок – я давно продал… Как все отец узнал бы, худо мне бы стало.
– А почему же Вы продали готовальню, – спросила не удержавшись Шарлотта.
– Деньги нужны были. Задолжал я. Да и трудно было чертить. Глаза слабы. И Август Польский говорить не уставал… «Ни к чему августейшему сыну очень уж учиться. За него все другие сделают. Важнее по-французски говорить да танцевать легко и красиво».
– Король совсем не прав. – серьезно сказала жена. – Этого хватит только чтобы сидеть на троне. Что бы править – нужно намного больше. – Она вздохнула. Почему вздохнула? Потому что ясно было уже ей, что для первого Алексей готов уже сегодня, не совсем правда, но готов. А вот для второго вряд ли будет готов и завтра, и даже когда бы то ни было.
22
Не могла дочь написать матери и о том, что муж ее – худ и слаб, и что врачи подозревают у него чахотку. И написать о самом плохом она тоже не могла, а именно о том, что явилась и причина, буквально заставившая ускорить отъезд Алексиса на лечение; причина эта в том что с ним случился у д а р; не тяжкий, правда, поразивший правую сторону, но не лишивший, слава Богу, языка.
Царевича скоро отпустило. Но напугал он всех изрядно. Уже в апреле он выехал в Карлсбад. И уж совсем не хотела, вовсе не хотела прямо писать дочь, например, о том, что муж много пьет и в пьяном виде даже руку на нее поднимает.
Нельзя было писать и о том, что отношение к ней здесь в Петербурге далеко не ото всех хорошее, что только жена царя Екатерина ее, Софию Шарлотту, по-видимому, действительно любит; что младшая сестра царя, которую зовут Натали – смотрит на нее как Мегера, с нескрываемой ненавистью. И не дай Бог, родится девочка; тогда ей, любимой дочери своих родителей станет совсем плохо; так плохо что и сказать нельзя.
А что же можно было писать? Что в начале апреля Алексисис уехал в Карлсбад; что расстались они хорошо; что уехал из Петербурга и свекор-царь, и что она сызнова как-будто одна и так будет не менее полугода.
Зададимся, однако, вопросом. Чего опасалась София Шарлотта, почему так осторожно подходила к тому – что писать, а что не писать? Все просто. Она опасалась перлюстрации своих писем и поэтому старалась, чтобы они выглядели в русских глазах попристойнее.
23
Инсульт, случившийся с Алексеем, настолько встревожил отца, что Петр уже в мае присылает из Ревеля строгое письмо, в котором приказывает, чтобы роды Софии Шарлотты свидетельствовали надежные персоны, которым он, Петр, вполне доверял, а именно: жена канцлера Головкина жена генерала Брюса, а также Авдотья Ржевская. А свидетельствовать рождение они должны были затем, чтобы Петр получил уверенность в том, что ребенок – не подменный. Когда об этой воле свекра сказали будущей матери, она наверняка в мыслях своих бурно возмутилась. Но вслух возмущаться не стала, не стала и протестовать. Поджала только губы и ответила кротко: «Ну что же, раз это так необходимо…»
Сами же роды имели быть 12 июля 1714 года. Родилась девочка. Ее нарекли Наталией. Вероятно, чтобы польстить царской сестрице. А может быть и в честь прабабушки покойной.
Расстроенная вконец неудачею, роженица, еще слабою рукою, пишет Екатерине Алексеевне покаянное письмо, в котором обещает, что следующие роды будут уж точно удачными, и мальчик обязательно родится и все будут довольны, и прежде всех, конечно, Его Величество.