Юрий Павлович Вылегжанин
Отец и сын
Остановились они, скорее всего, во Владимире, на постоялом дворе. Она написала в повинной, что в бытность свою в монастыре монашеского обета не соблюдала, ибо лелеяла надежды на возвращение в Москву в качестве жены государской. Далее она клятвенно обещалась впредь быть монахиней и «бога молить за тебя, государя».
По нашим нынешним представлениям относительно бегства сына вины на матери никакой не было. Она не уговаривала сына бежать; она не собирала людей – ему в помощь. Суть дела прояснил юродивый Михайло Босой, который информировал следствие, что это он спроста, узнав от царевны Марии Алексеевны, что царевич бежал, сказал об этом Евдокии, а та ответила только, что царевичу «за границею будет лучше, проживет как в раю, а здесь бы его постригли». И все. Разве это вина? Нет, это всего лишь мнение.
18
В день казни Кикина уже допрашивали привезенных из Суздаля. Монахиня Каптолина, которая была в услужении у Евдокии – Елены, почта обмершая со страху сразу открыла связь Евдокии с братом своим Абрамом Лапухиным, а также с царевной Марией Алексеевной через юродивого Михайлу Босого.
19 февраля стала давать показания вторая привезенная Г.Г. Скорняковым Писаревым из Покровского монастыря монахиня, старица-казначейша Меремьяна.
И тут открылись вещи удивительные. Всплыла фигура Степана Глебова. При первых же прояснениях по поводу роли Глебова, Петр пришел в неописуемую ярость: Степана сыскали, привезли и немедленно, в присутствии Петра принялись пытать. Как живописует писатель XIX уже века Петр Васильевич Полежаев, пытка Глебова была устроена особая: Степана подняли на дыбу медленно, от чего «связки лопались и кости выворачивались со значительно более острой болью».
На первой же пытке Глебову были даны двадцать пять ударов, но таких жестоких, что, как пишет Полежаев, «кровь брызнула ключом».
Жену его – Татьяну Васильевну тоже допрашивали. Но она мужа не выдала. А вот сын – Андрей Степанович по молодости и из страха перед пыткою наговорил много чего и о Ростовском епископе Досифее, и о Федоре Пустынном, и о Михайле Босом.
Без особых церемоний выяснили, чем занимался, и для чего был нужен юродивый. Он не только возил записочки от царевны Марии Алексеевны и отвозил от нее ответы, но и постоянно говорил Елене-Евдокии, что, мол, скоро, скоро наступит время, когда царь Петр от себя немку проклятую прогонит, а ее, Евдокию, возьмет. Об этом, будто бы, ему, Михайле чуть не каждую ночь видения бывают. И Федор Пустынный, и Досифей, Ростовский епископ всемерно укрепляли бывшую царицу морально, и ее надежды на скорое и триумфальное освобождение. Правда, иногда они же и от души смеялись заглаза над ее доверчивостью, эти циники церковные. Но Федор – тот понял больше. Он понял, что Евдокии нужна не только моральная и религиозная поддержка, но и кое-что еще.
19
Несколькими годами ранее в Суздале по делам рекрутского набора побывал офицер Степан Глебов – и попался на глаза Федору. И привлек его внимание. И вот, почему. Евдокия-Елена, живя в монастыре, в мужчине, конечно нуждалась, Федор это хорошо понимал. Почему его выбор пал на этого Глебова? Потому что Федор обоснованно полагал, что Степан приехал, без следа уедет, и больше не заявиться. Поэтому, он, уговорив Глебова, привел его к Евдокии и «дело сладилось».
Но на беду – Евдокия, что называется, попросту влюбилась в Степана. Да и он в нее – тоже влюбился. Поэтому стал в монастыре бывать, и, поэтому же, неизбежно засветился. Подробности на следствии выяснились такие.
Когда Степан Глебов стал в монастыре у Евдокии-Елены бывать, старица Меремьяна, по ее словам, пыталась бывшую царицу усовестить. Но та ей ответила так: «Черт тебя спрашивает! Уж ты и за мною примечать стала… Я знаю Степана: человек честный и богатый. Будет ли тебе с его бесчестья?»
Следователи узнали, что по ночам Степан «много раз приходил, а мы не смели тронуться». Мы – это карлица, бывшая в монастыре, именем Агафья и дневальный слуга монастырский, не названный при допросе по имени.
Факт прелюбодеяния налицо!
Но нам представляется, что жестокость царя по отношению к Глебову с точки зрения наших с вами, читатель, нравов, явно чрезмерна. Зато здесь имеется психологическая тонкость. Нам важно ее понять. Наказывая Глебова, царь наказывал и бывшую жену. И был этому случаю рад, ибо он позволил ему уравняться с Евдокией. Так он полагал. Но Петр, конечно, только сам себя успокаивал. Потому что никакого уравнивания не произошло. В истории со Степаном Глебовым вины Елены перед Петром не было никакой. Потому что к тому времени она царю была никто. Но хотя и вины не было, но уязвленное самолюбие монаршее – было. Отсюда и злоба. И выместил он эту злобу не на Евдокии, а на Глебове. И притом, ужасно.
Царь очень хотел предъявить ему политические обвинения. Но офицер политических обвинений, несмотря на страшные муки (ему раскаленным железом тело жгли), будто бы он «произносил хулительные слова» на Петра и Екатерину не признался, а признался только в том, что «жил блудно» с монашествующей Еленой. Но ненависть Петра к этому человеку была столь велика, что умертвили его способом, далеко не соответствующим его вине: посодили на кол. А Петр, как говорят, стоял при этом рядом и сильно потешался. Умер Степан не сразу, а мучился почти сутки. Помог ему только какой-то монах, который проходя по Красной площади, услыхал Степановы ужасные вопли и мольбы, причастил его и отпустил грехи.
Степан Глебов был вторым наитягчайшим виновным во всей описываемой нами истории следствия. А первым был Кикин.
20
По поводу исхода дела о бывшей царице Евдокии тоже был издан царский Манифест – 5 марта 1718 года. В нем говорилось и о «таблице, взятой из того [Покровско-Суздальского монастыря] Благовещенской церкви на жертвеннике, явилось то подлинно, по которой ее поминали царицею Евдокиею, а не монахинею Еленою, а государыне царице и великия княгини Екатерины Алексеевны к поминовению не написано».
Кроме того, в манифесте шла речь о том, как Досифей «повинно» объяснил, зачем он говорил Евдокии, что он слышал от некоих голосов, будто она, царица скоро будет и с мужем, и с сыном, «и то говорил и писал, утешая ее, для того (т.е. потому – ЮВ), что она того желала». И про царевну Марию Алексеевну было сказано, и про прелюбодеяние бывшей жены царя – тоже.
Нужен ли был этот манифест?
С точки зрения царя Петра – так нужен, и даже очень. Он как бы закрывал вопрос о Евдокии; он должен был положить конец слухам о невинно страдающей царице. Вина ее есть, вот она, прописана в манифесте, и надо полагать, Петр испытал в связи со всем этим не только немалую злобу, но и не малое душевное облегчение.
А Евдокию наказали ссылкой. Правда, что в связи с ее делом Федор Пустынный, юродивый Михайло Босой и Степан Глебов были казнены, но это уже не главное для Петра. Главное – что бывшая жена свое получила.
21
С момента казни Глебова главные события описываемого нами сюжета происходили уже в Петербурге. И все шло пока спокойно. Новых казней не было. Царевич свободу не терял, жил без оков и явных сторожей, виделся – чуть ли не каждый день с отцом, много раз был приглашаем им обедать… Кажется – все ясно и спокойно. Но поселиться в «своем» доме – в том, где жили они с Шарлоттою, когда она первый раз приехала в Санкт-Петербург – ему не позволили. Кто не позволил? Царица-крестница Екатерина Алексеевна, а значит, и батюшка.
Поселили царевича на «Шехтинговом дворе» – в доме высоком и прочном, с крепкой оградой, который, кажется, как нельзя лучше подходил для содержания подследственного сына. Впрочем, повторим, по приезде в новую столицу Алексей Петрович тягот следствия не ощущал и был полностью уверен в том, что его не накажут, ибо батюшка обещал разрешать жениться на Ефросинье и он спокойно будет жить с нею в деревне в безопасности, а далее что Бог даст…
Правда, временами Алексей всетаки думал о тех, кто уже был пытан и даже казнен по его делу, но он быстро отгонял стыдные для себя думы. Впрочем, и в розыске наступило некоторое затишье то кто-то даже из судий думал что на этом все и кончится. Но, оказывается, что делу было дано только некоторое замедление. И вызвано оно было тем, что еще не приехала в Санкт-Петербург Ефросинья.
22
Надеемся что читатель не забыл, что Ефросинья поехала домой своею дорогою, без Алексея. Двигалась она не торопясь, часто, как ей советовал в письмах царевич, делала остановки и отдыхала, иногда по неделе и более. Все это – по причине беременности. Августейшего ребеночка нужно было сохранить. В половине февраля она только приехала в Берлин, ни о чем для себя опасном не подозревая.
Здесь, как полагает автор, имеет смысл сделать допущение. Впрочем, автор читателю ничего навязывать не смеет. Читатель имеет полное право этому допущению и не верить. Но автор – верховный распорядитель сюжета – полагает, что описываемый ныне эпизод (допущение) не только мог иметь место, но и действительно был.
Случилось это еще в Неаполе. Петр Андреевич Толстой нашел случай увидеться и переговорил с Ефросиньей без свидетелей. Когда конкретно произошел этот разговор, и в каких реальных обстоятельствах, автору не важно. Разговор был негласный. Но был. И скорее всего – незадолго до отъезда из Неаполя в Бари – на поклонение к мощам Николая Чудотворца.
Вот он, этот разговор.
23
– Все ли собрала царевичево?
– Все. А у него из одежи не так много. А оприч-то у нас ничего своего, почитай, и нету.
– Знаю… Не боишься ехать-то?
– Не боюсь… А чего мне бояться? Царевич вон обещает ожениться. Я чаю, царь-то батюшка его, знамо дело, помиловал… Так мне ли бояться?
– Помиловал, думаешь?
– Ну. А то, как бы он поехал? Не поехал бы…
– И ты бы осталась?
– И я бы…
– Скажу тебе отай что-то…
– Че?
– Че, че… Царевича царь, может, и помиловал… А розыск все одно будет.
– Неуж-то?
–Будет, будет всенепременно… Искать будут тех иных-прочих, кои Алексею помогали. Ведь и ты, я чаю, тоже помогала?
– Ну. Помогала. И по утрам иногда одеться помогала… И ночью – тоже помогала…
– Вижу. Допомогалась. Когда рожать-то?
– Когда Бог даст. Весною не то. Может, в апреле…
– А что с ребетеночком будет, знаешь ли?
– Ты чаешь – не отдадут?
– Отдадут, не отдадут – не ведаю. Я ведь не ясновидец. Но ведаю. что ты непременно должна сделать… Чтобы отдали.
– Что?
– А то. О чем бы тебя ни спрашивали – говори, как есть и было – без утайки. А для сего надобно тебе все до чиста вспомнить – что, и когда, и кому – царевич говаривал – об отце, али о чем другом, что к розыску пригодно будет. А и того лучше – утаить какие черновые письма его к кому… Может к цесарю, может в Рим, может еще куда… Чем больше доподлинно вспомнишь, али писем покажешь – тем тебе и лучше будет. И ребеночка получишь… Ну, как, уразумела?
– Уразумела… Ахти, матерь Божия, царица небесная! Ведь он нынче утром и наказал мне, немедля какие-то письма пожечь!
– А ты те письма глядела?
– Ну.
– Чья рука?
– Евойная.
– Так ли?
– Ну. Я его руку знаю.
– И что же ты? Пожгла?
– Нет… Не пожгла…
– А куды дела?
– Так лежат…
– Спрячь немедля!
– Спрячу…
– Смотри за ними крепко. Царевича – все одно не накажут, раз отец ему Богом обещался… А ты чрез те письма выгоду изрядную получить можешь. Даже и спасешься…
Таков, скорее всего, был этот разговор.
И ехала Ефросинья домой не торопилась. Выполняла приказ царевича чаще отдыхать, беречь плод, потомка его – не ясно пока, какого – венценосного или простого.
24
Становилось явно как-то даже не по себе. Любовница царевича после нескольких лет сожительства с ним, и от него беременная, спокойно готова доносить на него и, притом, доносить столько, что именно ее показания определили приговор. Хотя – ничего непонятного здесь нет. Все как раз понятно. Во-первых, собирать бумаги (доказательства) против царевича Ефросинья начала по крайней мере еще до отъезда из Милана, а может быть, и раньше того. Во-вторых, приехав в Петербург, и точно узнав, что по поводу царевича ведется следствие, она сразу сообразила, что дела Алешеньки не весьма хороши. Когда же у нее потребовали компромата на Алексея, Ефросинья снова живо сообразила, что этот компромат сведет царевича в могилу, и что именно этого хочет Толстой, а значит и царь. Она так же поняла, что требуемый компромат все равно будет получен – если не от нее, так от других. Поэтому лучше, если он будет получен от нее. И она не стала спасать Алексея. Она не стала «запираться»: угроза «виски» была очень реальной, а компромат должен стать гарантией того, что ее не накажут.
И не ошиблась. Хотя и тянула время, сколько могла. Но ведь – как ни тянула – а в апреле – въехала-таки в пределы Российские, а после – и в Санкт-Петербург.
К слову сказать, на время поездки, к старым слугам – Питеру Мейеру, Якову Носову и брату Ивану – добавилось и новое лицо. От Рима головой отвечал за успех возвращения подьячий, вероятно сотрудник русской миссии в Милане или Риме – Петр Судаков. И он выполнил то, что было поручено: доставил Евдокию. А маршрут ее был, повторим: от Рима до Нюрнберга, от Нюрнберга до Аугсбурга, а от Аугсбурга на Берлин и далее на восток.
25
Наступил последний этап розыска – этап, когда показания стала давать возвратившаяся Ефросинья. Та самая Ефросинья, которую царевич ждал с великим нетерпением, в ком был совершенно уверен – что вот она возвратиться, и они повенчаются законным порядком и мужем и женой поедут вдвоем в деревню на жительство. А далее – что господь положит.
Но – как же ошибся в ней царевич!
Ведь она то, воротившаяся Ефросиньюшка, как раз и погубила все, даже самые малые надежды Алексея Петровича, да и его самого погубила тоже.
26
Выше автор уже писал, что в марте 1718 года в розыске наметилось, было, некоторое затишье. Громко прозвучал только один, пожалуй, случай – случай с Илларионом Докукиным. С делом царевича этот Илларион оказался связан только косвенно, но зато – как красноречиво!
Судите сами.
2 марта 1718 года в Соборное воскресение в Москве, в церкви во время обедни к царю Петру подошел некий человек и с поклоном подал ему бумагу. Челобитную?
Но оказалось, что это была не челобитная. Едва начав ее читать, царь велел схватить подавшего бумагу, который никуда и не пытался скрыться. В бумаге было написано следующее: «За неповинное отлучение и изгнание от всероссийского престола царского Богом хранимого государя царевича Алексея Петровича христианскою совестью и судом Божим и пресвятым Евангелием не клянусь и на том животворящего креста Христова не целую и собственною рукою не подписуюсь; еще к тому и прилагаю мало изобранные от богословской книги Назианзина могущим вняти в свидетельства изрядное, хотя за то и царский гнев на мя произльеться, буди в том воля Господа Бога моего Иисуса Христа, по воле Его святой, за истину, аз раб Христов Илларион Докукин страдати готов. Аминь, аминь, аминь».
Текст этот был написан на оборотной стороне Присяжного листа на верность новообъявленному наследнику престола царевичу Петру Петровичу.
Человека этого, арестовав, отправили в печально известную «Бедность», тюрьму в Преображенском приказе, где немедленно оковали в железа и три раза подвергли жестокой встряске на дыбе. Он никого не назвал сообщников, терпел боль и только хулил царя Перта и Екатерину. Но все же в розыске было установлено, что будучи подъячим Пушкарского приказа, он попал под донос по поводу каких-то нарушений в делах, был вызван с доходными и расходными книгами из Москвы в Петербург, и было это еще до «отъезда» царевича. Но в Петербург с книгами Докукин не явился, а «пристал» к тем людям, кои были не довольны Петром.
Следствие установило, что именно Докукин был автором «подметного листа», найденного на паперти Симеоновской церкви в Петербурге; в письме том содержались «пункты», оправдывающие и защищающие старину. По делу об этом письме открыт был и розыск, но автора тогда не нашли, и письмо было сожжено без последствий. Установлено было так же, что незадолго до «отъезда» царевича Докукин сумел у него побывать, получил «богатую милостыню» и… исчез в многолюдной Москве. Конечно, можно считать Иллариона Докукина агентом Алексея Петровича, но это был скорее «агент влияния», чем человек, получивший какое-либо конкретное задание. А определить вину такого агента влияния всегда сложно. Но, впрочем, и того, что было, оказалось достаточно, чтобы его, Иллариона Докукина, колесовать.
Случай с Докукиным был уникальным, чуть ли не единственным в своем роде. Но он не только поразил и обескуражил Петра. Он показал царю, что в стане его, Петра, противников были разные люди: слабые, безвольные, вроде сына Алексея, но были и другие – значительно более сильные телом и духом; и для них – принять муки и даже саму смерть «за правду и имя Христово» было дело практическим. Для них «правда и имя Христово» – это была не просто фраза. Они были готовы к этому. Потому что сам царь Петр был для них не кто иной, как самый настоящий Антихрист.
27
Именно по этому поводу, находясь в немалом возбуждении, царь говорил Петру Андреевичу Толстому: «О, бородачи, бородачи! Всему злу корень – старцы да попы! Отец мой имел дело с одним бородачом, а я – с тысячами!»
Случай с царевичем Алексеем и нам показывает, что церковная часть сторонников Алексея сопротивлялась наиболее упорно. Кое кого из их числа мы уже называли. Но были иные – из числа высоких церковных иерархов. Об одном из них прямо говорили, что он активно помогал Алексею. Это – Ростовский епископ Досифей. «Засветился» он, когда как следует копнули Суздальское гнездо. Епископа арестовали 23 февраля 1718 года. Обе уже упомянутые монахини – Меримьяна и Каптолина дружно показали на епископа: он, оказывается, и Евдокию царицей величал, он ей и о ведениях своих рассказывал, что, мол, скоро Петр немку бросит, а ее Евдокию, «возьмет», и так далее.
Но, поскольку Досифей был священник, и, более того – епископ, его, по тогдашним законам нельзя было судить светским уголовным судом. Поэтому сначала Досифея подвергли церковному суду. И судьями его в том суде были: митрополит Рязанский Стефан Яворский (по совместительству – местоблюститель патриаршего престола), Воронежский митрополит Похомий, Вятский архиепископ, Сорский архиепископ Алексий, Тверской – Варлаам, Суздальский – Игнатий Смола и три Греческих иерарха.
Перед этим синклитом Досифей не стушевался. Он прямо заявил: «Только я один в этом деле попался. Посмотрите, что у всех [людей] на сердцах! Извольте пустить уши в народ: что в народе говорят… А кто именно – я этого не скажу…» Но мы-то знаем, к кому были обращены эти призывы. К местоблюстителю! Ведь он, втуне сочувствуя Алексею, так и не дал никому оснований, чтобы быть в чем-то обвиненным. Даже тогда, когда сам Петр, что называется, в упор, спросил Стефана, что тот думает об «отъезде» царевича в Европу, Яворский ответил поистине удивительно, ответил, что полагает, будто царевич уехал… для учебы. На такие слова первого чина в Русской церкви – даже монарх не нашелся, что сказать. Почему? А скорее всего потому, что действительно допустил, будто Стефан так думает!
Церковный собор не внял призыву Досифея не пустил, уши в народ. А сделал то, что от него ожидали: низвергнул епископа, расстриг его, возвратил мирское имя Демида и отдал на мирской суд, по решению которого тот был жестоко пытан и казнен. Так же как казнен был уже упоминавшийся нами ключарь Суздальского собора Федор Пустынный.
28
А вот теперь можно вплотную подступить и к Ефросинье.
15 апреля она приехала в Санкт-Петербург. Еее поместили в доме князей Гагариных. Здесь ей не дали отдыхать, как можно было подумать. Здесь ей дали особые «вопросные пункты». Принес их ей старый знакомый Петр Андреевич Толстой. И снова напомнил:
– Чем больше будешь говорить на него (т.е. на Алексея Петровича – ЮВ), тем для него и для тебя будет лучше. Сошлют тогда вас обоих, и будете вы жить припеваючи в вотчине. А станешь кривить да утаивать, так, чего доброго, побываешь на виске.
Нам представляется что в тот момент Петр Андреевич и сам допускал, что подобный исход дела был возможен. Ведь Ефросинья только должна была начать давать показания. Но указание ей было дано совершенно определенное: топить царевича. Причем, Ефросинья очень хорошо поняла: чем больше она наговорит на Алексея, тем будет лучше для нее. И тут нам становится совершенно понятно, что и перспектива брака с Алексеем – большая фикция со стороны отца.
Самый факт возвращения Ефросиньи в Санкт-Петербург до сведения царевича доносить не торопились. Он сам узнал случайно, через слуг. Узнал, и в первый день Пасхи в панике явился к мачехе и крестнице своей – Екатерине Алексеевне, не только с поздравлениями, но и пав ей в ноги и залившись слезами умолял, чтобы она повлияла на отца и тот, наконец, позволил ему жениться на Ефросинье.
Екатерина, может быть, и пыталась говорить на эту тему с Петром, но скорее всего, отступилась, встретив жесткое несогласие мужа. Но разве Петр забыл о том, что с а м разрешил Алексею жениться на Ефросинье, с тем однако, чтобы процедура венчания прошла на территории России? Нет, не забыл! Почему же отказал? Ответ один: потому что для Петра само обещание венчания было только способом заманить царевича в Россию, было частью большого плана Петра. Можно быть уверенным в том, что царь никогда бы не разрешил брак своего сына, пусть и лишенного права наследовать престол, и даже обвиненного в государственной измене, но сына дворянина высокой крови с крепостной девкой и шлюхой. И это – независимо от того, чем бы, наконец, закончилась вся наша история.
29
Итак, Ефросинья начала давать показания. Из этих показаний очень скоро можно было высмотреть, что составляло расчеты Алексея, или, правильнее было бы сказать, на что он надеялся. Нам эти его надежды известны. Он выражал их вслух при Ефросинье – и в Эренберге, и в Неаполе; и в общем виде они определяются примерно так.
Царевич надеялся, что отец скоро умрет и тогда тайные сторонники Алексея внутри страны из числа церковных людей и части знати, а так же при поддержке черни, которая, как он полагал, всецело находится на его стороне, встретят его с почестями и он без помех займет Московский престол.
Допускал он и иное, в целом благоприятное для него развитие событий, когда бы, опять-таки, после смерти отца, престол получил бы царевичев сын – Петр Алексеевич, а он, Алексей был бы в чести и стал бы править государством до сыновнего совершеннолетия.
Алексей – и в Эренберге, и в Неаполе, не стесняясь, много и откровенно говорил с Ефросиньей об этом, намекая постоянно на то что у него, царевича есть не мало сторонников. Но как только Ефросинья начинала выспрашивать – что это за люди, выспрашивать имена, он всегда отвечал ей на это одной и той же, или похожей фразой: что-де тебе их называть, ты-де, все равно их не знаешь. Опасался называть. Ефросинье доверял, но опасался, в полном соответствии с поговоркой «Береженого и Бог бережет».
Но если нам эти высказанные надежды царевича известны, то отец через Ефросинью узнал о них впервые. Поэтому и жалобные письма сына цесарю с клеветами на отца, и письма царевича сенаторам (которые так и не были отправлены адресатам австрийцами), а так же и еще целый ряд ее откровений, озлили царя необычайно. Но особенно большой гнев отца вызвала информация Ефросиньи о том, что царевич лелеял надежду на бунт в русских войсках, расквартированных в Мекленбурге. Для царя было совершенно очевидно, что в случае такого бунта царевич был бы непременно вызван бунтующими и к ним поехал бы. Поехал – и вместе с ними, полным победителем вернулся в Россию. И если бы отец в это время был бы жив – страшно подумать что произошло бы в стране…
30
Получивший такую информацию Петр радикально меняет личную позицию в розыске по отношению к сыну. Если до сих пор он считал самым главным выявить и наказать сторонников его, а вопрос о личной участи сыновней не был для отца основным, и более того, отец склонен был считать по началу, что Алексея использовали, то с момента открытия мекленбургских надежд, для отца стало ясно, что сын совсем не был игрушкой в руках других. И с этого момента, как полагает автор, участь царевича была решена. Решена окончательно и бесповоротно.
Поэтому-то из Шехтингового двора царевича сразу же после первого допроса Ефросиньи вывезли за город, на одну из прибрежных мыз. Мыза эта принадлежала одному из царских денщиков – Андрею Порошинову, а смотрителем за сыном на той мызе поставлен был еще более близкий к царю Платон Иванович Мусин-Пушкин.
Условия содержания царевича на мызе были радикально ухудшены: здоровье и самочувствие сына Петра отныне не интересовало. Почему? Потому что отец принял решение судить его. Обещание освободить Алексея от наказания отставлено было в сторону как мешающее.
Но и более того. Петр посчитал, что того состава суда, который уже работал по делу, и который уже известен читателю – для суда над сыном-изменником не достаточно. Поэтому он принимает решение сформировать для этого Большой Суд – из более чем ста человек. Зачем? Затем, что хотел этим подчеркнуть особый, даже исключительный состав преступления, который готовился предъявить сыну: не больше и не меньше, как государственную измену и подготовку к захвату российского престола силой оружия, а говоря современным языком к государственному перевороту.
Вот так!
А теперь, давайте, читатель, подумаем и порассуждаем. Это всегда полезно. А в данный момент – совершенно необходимо.
Ведь если с государственной изменой все было, или выглядело более или менее доказательно, то с подготовкой к захвату престола дело не вязалось никаким образом. Самое большое, что б ы л о – это надежда на престол. По нашим нынешним представлениям таковая надежда никак преступлением не является. И для нас это очевидно. Но для обвинителей царевича это было не очевидно. Им очевидно было другое: царевич виновен и потому должен быть наказан. Почему они так думали? Потому что так думал Его Величество. А то, что это был отец обвиняемого, – об этом никто не думал уже. Или почти ни кто. Или старался не думать.
31
Пребывание царевича на Мызе было тайным. И владелец Мызы Андрей Порошинов предупреждение об этом получи совершенно ясное. И должен был, конечно, обо всем молчать: и о том, что царевича тайно здесь держали, и о том, что его здесь высекли, как подлого человека.
Должен был молчать. Но не выдержал, проговорился – знакомому своему, посадскому человеку Егору Леонтьеву, его жене Арине, а так же, бывшему при этом разговоре крепостному человеку графа П.Мусина-Пушкина Андрею Рублеву. На беду разговор их слышал и крепостной человек А.Д. Меншикова Дмитрий Салтанов и немедленно донес о нем Светлейшему. Немедленно же, весьма скорым порядком дело было разыскано. На его примере можно судить о том, как быстро и жестоко в рамках розыска расправлялись с людьми, или наоборот – награждали людей. Порошинову, Леонтьеву и жене последнего, Арине отрубили головы; Андрей Рублев был «сечен нещадно» и отпущен к своему господину, графу П. Мусину-Пушкину. А вот Дмитрий Макарович Салтанов, наоборот, получил аж пятьдесят рублей награды. После чего нам становится ясно как день, что он оказался при разговоре совершенно не случайно. Отсюда же можно сделать и еще один вывод. Александр Данилович Меншиков был вполне в курсе всего процесса розыска и знал иногда о нем даже больше, чем царь Петр.
32
Вероятно, ближе к концу апреля начал работу и Большой суд над царевичем. О создании суда было объявлено печатно. Обращаясь к «вернолюбезным господам министрам, Сенату и стану военному и гражданскому», а так же к духовным иерархам-членам суда, царь призывал вести дело «не флоттируя, и не похлебуя, мне государю не рассуждайте того, что тот суд ваш надлежит вам учинить на сына вашего государя, но не смотря на лицо, сделайте правду, и не погубите душ своих и моей души, чтоб совести наши остались чисты в день страшного испытания и отечество наше безбедно».
Большой суд стал снова смотреть и оценивать все бумаги и даже кое-кого допрашивать. Вин царевичевых, понятное дело, становилось с каждым днем все больше… Ах, Ефросиньюшка, Ефросиньюшка, что же ты наделала? Теперь-то уж точно – не сделают царевича твоим мужем и не отправят вас в деревню на спокойное жительство…
И в самом деле – все становилось хуже некуда.
14 июля закончилось пребывание Алексея Петровича на упомянутой выше мызе. В этот день царевича арестовали (т.е. приставили к нему караул), оковали и привезли в один из раскатов Петропавловской крепости. Здесь была уже ему камера на крепком запоре и строгий караул. Все Тюрьма.
А 17 июля Большой Суд начал допрашивать и самого царевича. Собственно, уже и не царевича, а особого арестанта и важного государственного преступника.
И здесь было бы очень кстати рассказать о том, как сам царь Петр объяснил перемену своего отношения к собственной клятве – не наказывать сына. Вот как сказал об этом сам Петр судьям Большого Суда: «Я с клятвою суда Божия письменно обещал своему сыну прощения и потом словесно подтвердил ежели истину скажет (разрядка наша. – ЮВ), хотя он сие и нарушил утайкою наиважнейших дел, и особливо, замыслу своего бунтовского против нас, яко родителя и государя своего».
Иными словами говоря, собственный отказ от клятвы (или царь посчитал себя свободным от клятвы) после того, как выяснилось, что сын не до конца искренен. Особенно, повторим, озлился Петр на сына за то, что тот был не прочь использовать возможный бунт в русских войсках, находившихся в Мекленбурге, против отца.
33
17 июня утром Алексея ввели в зал суда под конвоем четверых унтер офицеров. Отец тоже был здесь.
Петр начал говорить первым.
Голос его не был сначала громким и даже срывался, что вполне объяснялось волнением. Но ему довольно скоро удалось с ним справиться, голос возвысился, зазвучал в полной тишине не просто громко, а даже зловеще:
– Господа суд!
Вот перед вами стоит под крепким караулом тот, кто с детства своего был моею надеждою – сын мой. На коего я еще три ил четыре года тому готов был оставить государство Наше и корону. Но сей час перед вами не токмо сын мой, но и человек, на коем лежат тяжелые подозрения в государственной измене.
Посему нельзя было просто решить это дело. Он – не простой подданный мой; он сын мой. Посему решил я отдать приговор о нем на вас, господа суд. Отцу здесь легко взять грех на душу. А дабы не погрешить – отдаю его вам, ибо натурально есть, что люди в своих делах меньше видят, нежели другие в них. Но спервоначалу чаю я, надобно выслушать сына моего. Послушаем, что он скажет, после и вы рассудите о сем, я чаю, по совести.