полная версия

Юрий Павлович Вылегжанин
Отец и сын

Алексея с первого дня визита и до самого отъезда не покидало незнакомое ему ощущение – будто все, что он видит вокруг – происходит с ним как бы во сне. И горько было сознавать, что скоро, очень уже скоро сон этот разом прекратится, и исчезнут эти чистые мостовые, приветливые мужчины – поселяне в разноцветных вязаных жилетах и без бород; исчезнут и светлокожие девушки с приветливыми улыбками; исчезнет и вино, холодное и светлое, почти как вода, подававшееся в светлом богемском бокале… Вино Алексей Петрович пил с подносов и у ворот придорожных трактиров.

Ему хотелось, чтобы все это длилось, пусть и не вечно (он понимал, что вечно это продолжаться не может), но очень долго, как можно дольше. Он многого еще не знал. А неприятности его уже ожидали.

20

Алексей ехал к своей будущей жене в Вонфельбюттель и пока еще не ведал, что его брачный контракт… уже подписан. Подписан девятнадцатого апреля. Подписан самим батюшкой и Первым министром Вонфельбюттельским, графом Штакельбергом.

Да-да! И произведено это подписание в маленьком городке Яворов, где Петр сделал короткую остановку, направляясь во главе сорокатысячной армии, которой, как Петр был видимо вполне уверен, ему с избытком хватит для того, чтобы разгромить турок и выйти к Черному морю, так же, как он уже вышел к Балтийскому.

Настроение у Петра во время движения т у д а, на Прут было отличное. И брачный контракт сына тоже представлялся ему отличным. В соответствии с контрактом будущая жена София Шарлотта получала право взять в Россию 117 слуг, причем, двадцать два – только специалисты по лошадям: конюхи, кучера, берейторы и так далее. По контракту она имела и доктора своего, и священника, и даже нескольких поваров среди которых был мастер-соусник.

Так что в Вонфельбюттеле Алексей Петрович с некоторою досадою, которую ему, в общем, скрыть не получилось, только ознакомлен был с контрактом.

В первую голову его интересовало, как отец решил религиозный вопрос, то есть, буквально: что будет делать со своим лютеранством жена в России и каким определят вероисповедание детей, буде они родятся? Решение отца было таким: жена оставалась лютеранкой, а дети должны быть крещены по православному чину.

21

Как раз здесь имеет смысл заметить следующее. Петр, как мы видим, отнесся к религиозному вопросу в браке православного сына своего с лютеранкой очень мягко, в сущности, либерально. Нам есть с чем сравнивать. Потому что позже Романовы вопрос ставили гораздо жестче: невеста должна была принимать православие. Безусловно. И, начиная с будущей Екатерины II, с того времени, как она прибыла в Россию в качестве невесты Великого князя и наследника престола Петра Федоровича, все инославные невесты русских великих князей безропотно принимали православие. Ибо породниться с Романовыми уже считалось высокою честью. Никто уже не помнил или не вспоминал несчастного графа Голштинского Волмера, которого, в сущности, обманом завезли в Московию при Михаиле Федоровиче, несколько лет держали фактически в плену и без устали уговаривали принять православие, причем так и не уговорили.

Для царя же Петра самый факт династического брака пока был значительно важнее того, какого вероисповедания должна быть невеста сына. Посему он и согласился с тем, что сноха сохранит родительскую веру, а дети (царские внуки), крестятся по православному обряду.

Могло ли это удовлетворить будущего мужа? Отцу он возражать, конечно, не смел, но, будучи набожным православным человеком, лелеял мечту, даже был уверен и говорил об этом вслух окружающим, что со временем, и с его, Алексея, помощью, София Шарлотта обязательно перейдет в православие.

22

Алексей наверное знал, что поход на турок готовится. Не мог не знать, и был не прочь повоевать, чтобы обрести к репутации сносного кавалера еще и лестную репутацию храбреца. Хотя, прямо скажем, царевич не был человеком воинственным. Но отец не позволил воевать; прислал только коротенькую записочку: «Зоон! Женись, роди мне здорового внука, а потом можешь жизнь свою опасностям подвергать. Vаtеr Pеtеr».

Записка эта, буде она была в действительности – должна была бы больно уколоть Алексея: это что же, отец не считает уже сына в собственных преемниках, так что ли?

Он попробовал разобраться. Под большим секретом показал записку барону. Гюйссен – умный человек – немедленно покраснел, шумно задышал и, держа записку в руках, причем Алексей имел случай заметить, что листочек мелко дрожал, – (Гюйссен волновался), – надолго замолчал. И только после паузы принялся говорить – медленно и вкрадчиво:

– Отец Вас, Алексей, очень любит. Очень. Он мне много раз об этом говорил. А то, что Вы подумали – что он собирается лишить Вас наследства – то это неправда. Ведь царь много раз подвергал и ныне подвергает жизнь свою опасности и о наследстве не думает. Почему? Потому что знает: у него есть сын, который его заменит. И он пишет сыну, чтобы Вы не подвергали жизнь свою опасности. И только. Верно, он пишет и о внуке. Но кто знает, когда внук появится? Ведь отец Ваш уже не молод. И я не открою тайны сыну, если скажу, что повелитель России очень болен. Очень. Вы знаете?

– Знаю.

– Ну, а если знаете, то думать о нем плохо не следует. Когда внук появится – надо смотреть правде в глаза – батюшка может уже отойти в мир иной,

почить в Бозе, как говорят русские. А мальчик когда родиться – кто скажет? Через год? Через два? А, может, через десять лет, а? А может мальчик и не родится. Девочки будут, а сына не будет. Посему, батюшка и приказал Вам всю жизнь сторониться и избегать боев и сражений. Так что – не извольте беспокоиться на этот счет – любит Вас батюшка или не любит. Любит, любит и трон для Вас бережет!

Алексей после этой убедительной вполне тирады барона немного успокоился. А вот Гюйссен – задумался.

И было – отчего.

23

Барон Гюйссен отлично понял опасения царевича. Он знал, что опасения эти были вполне не лишены оснований.

Дело в том, что он слышал от отца разные суждения по поводу сына. С одной стороны, Петр, конечно, был очень доволен, когда учителя хвалили Алексея. Сын был действительно способен к учению и с хорошей памятью. Но отец хорошо знал и другое: одержимым в стремлении к знаниям сын не был. Радовался открыто, например, когда кто-нибудь из учителей не являлся на урок – по болезни или еще по какой-то причине.

Гюйссен знал и наблюдал Петра и в те минуты, а иногда и часы, когда отец, нагрузившись изрядно недовольством, а то и гневом монаршим – яростным и неудержимым – возводил на сына горы всякого: и ругани самой скверной, и угроз, и прочих гадостей. И одно дело, если сцена таковая проигрывалась в отсутствие Алексея. И совсем другое, когда в такие вот минуты, сын стоял напротив, опустив голову, плечи и руки. Надолго ему стойкости в таком случае не хватало. Не выдерживал. Молча обрушивался на колени. И слезы тогда текли по его лицу, как вода – потоком.

Вид же сына, покорно стоящего на коленях и плачущего, не успокаивал отца, а напротив, приводил в подлинное бешенство. Глаза его белели от гнева. Он бледнел, искал глазами тяжелую трость, которую кто-то из свидетелей картины предусмотрительно убирал с глаз долой, а не найдя которую – воздевал кверху руки с крепко сжатыми кулаками, кому-то словно угрожая, в сердцах плевал, и уходил, вернее, убегал прочь.

24

Пора, однако, прекратить это вольное отступление от сюжета и вновь вернуться к поездке царевича в Вонфельбюттель. Читатель, скорее всего, уже понял, что она совершалась не только ради знакомства с родителями Софии Шарлотты, но и для личной встречи, вернее, для личных встреч, из которых тоже лепился брак. Хотя, в сущности, Алексей и София Шарлотта явились только исполнителями родительской воли. Это, конечно, так. Но и не совсем так. Ведь они, эти юноша и девушка, не были манекенами. Ведь и им было очень интересно – как оно все сложится, как начнется их жизнь, теперь уже совместная. Полагаю, что первое их взаимно-преднамеренное свидание по приезде в Вонфельбюттель произошло на втором этаже родового дворца, в овальном помещении, великоватом для обычной комнаты и тесноватым для того пространства, которое привычно было бы именовать залом.

Алексея сопровождал барон Гюйссен.

Когда они вдвоем туда вошли, раздался громкий голос мажор-дома, извещавшего, кто входит – «наследник царской власти в России его Высочество Алексис».

Все встали, но Алексей вставших и кланящихся ему – не видел. Он видел только её.

25

Она – не стояла. Она сидела в кресле с высокой спинкой. Однако, по мере того, как Алексей, сделав общий поклон, начал движение к ней, она отложила веер и спокойно встала из кресла, как раз в тот момент, когда гость приблизился.

Поклоны же друг другу – вполне удались обоим. И в этот же момент царевич почувствовал, как ему подвинули кресло – совершенно такое же, в каком уже снова сидела принцесса и поэтому ему можно было тоже сесть. Что он и сделал.

Теперь он мог вполне рассмотреть ее поближе и подольше.

Она была молода, бледна и голубоглаза. И он, конечно же, сразу увидел следы оспы. Но – странное дело: теперь, вторично увидев их, он подумал о них как бы вскользь: «Ага, вот и они, рябинки. Понятно». Потому что не они уже приковывали внимание Алексея, а ее… улыбка, которая разом и вдруг, как бы осветила бледное, даже чуть, кажется, голубоватое, лицо ее; от такой ее улыбки сердце его встрепенулось коротким восторгом.

А уж он-то, с темными, только слегла завитыми густыми шатенистыми волосами и совсем недурным ч и с т ы м лицом, показался ей прямо красавцем.

Завязался и разговор, вполне подходящий для того, чтобы быть первым.

– Вы устали в дороге, Алексис?

– Напротив. Совершенно не устал. Дорога от Дрездена была сплошным удовольствием.

– Я очень надеюсь, что здесь у нас Вам очень понравится. Я даже уверена в этом.

– И я в этом совершенно уверен. Тем более, что надеюсь видеть Ваше Высочество как можно чаще.

Она покраснела. Комплимент ей понравился. И она ответила, снова наградив Алексея улыбкой:

– Да, конечно. У нас будет время поговорить и узнать друг друга получше… А вы любите танцевать?

– Да, мне это пока нравится. Но я еще далеко не искусный танцор.

– А я – очень люблю. Хотя не всегда получается. – Она опять улыбнулась, ибо поняла, что ее улыбка ему нравится. – Что же… будем учиться вместе.

Вот такой был их первый разговор в Вонфельбюттеле. И они действительно виделись каждый день. Виделись за обеденным столом, на балах, на вечерах и раутах, на прогулках – пеших и конных. Причем, прогулки запомнились более всего, ибо поглазеть на августейших помолвленных выходило немало народу: немцы приветливо улыбались, дарили цветы, выкрикивали из толпы поздравления с будущим браком, желали благополучия и, понятное дело, детишек.

Барон же Гюйсен должен был – как свидетель почти всех их разговоров – быстро разобрался, как бы мы сейчас сказали, в соотношении сил.

Понял, что принцесса оказалась премного начитаннее Алексея и по-французски говорила – как на родном немецком. Здесь ей жених сильно уступал. Его французский был очень плохой. Но, слава Богу, что по-немецки царевич говорил сносно; так что София Шарлотта очень скоро перестала реагировать лицом на его ошибки. В танцах они были примерно равны. За столом Алексей был практически безупречен, беседу вел разумно.

Визит продлился десять дней. Покидал Алексей свою будущую жену, не скрывая грусти. Из чего в кругу принцессы был сделан радостный вывод, что будущий муж совершенно влюблен, и что поэтому все идет наилучшим образом, так что большего и желать не стоит. Хотя все в руках Божьих и родительских.

26

Итак – они – Алексей и София Шарлотта – расстались. Ненадолго.

О чем думал он? О том, что дело фактически сделано – и без него, и не для него; о том, что у него будет рябая жена; о том, что получил он ее потому, что выйти замуж «более прилично» у нее шанса не было; что теперь у него будет жена лютеранка; что надо будет терпеть присутствие поганого пастора; о том, что теперь ему придется много говорить по-немецки, и, наверное, по-французски; о том, что невеста его худа, а ему такие женщины не по нраву; о том, к а к он будет уговаривать ее зайти в православный храм; о том, что она очень робка, а, учитывая то, что и он – «не храброго десятка», нужно потратить немало сил и времени, чтобы как-то притереться друг к другу…

А она? О чем думала она? О том, что Алексис не выдерживает сравнения в политесе даже с небогатыми польскими шляхтичами, и в этом нет ничего хорошего; о том, что будущий муж говорит по-немецки с ошибками, и, как говорили ей, – набожен как старуха; о том, что – об этом ей тоже сказали, – этот русский принц любит выпить, и в этом – тоже нет ничего хорошего; и о том, что она совсем ничего не знает о холодной далекой России, куда ей, рано или поздно – не миновать ехать.

Мы видим, что в раздумьях обоих было немало различного. Но приходили они – Алексей и София Шарлотта к одному и тому же выводу: делать нечего, надобно смириться, потому что все уже решили венценосные родители.

27

А сейчас автор решает признаться читателю в том, что сделал нелегкий выбор. Раздумывая над тем, говорить ли ему о несчастном Прутском походе, или обойти его стороной, автор решил – говорить. Потому что пишем мы ведь не только об Алексее, но и о Петре. Больше того, мы решили рассказать о походе особым образом. А о том, что и как вышло из нашего решения – судить читателю.

… Не так давно, в 19… году в Рижском архиве было найдено пространное письмо, по-видимому, некоего немца-офицера, бывшего на русской службе, но, судя по содержанию и общему тону письма, не питавшего никаких особенно теплых чувств к русским.

Раздумывая над тем, каким образом это письмо оказалось в рижском архиве, автор не нашел ничего более правдоподобного, кроме как предположить, что письмо это было перехвачено русской почтовой цензурой, перлюстрировано и задержано, причем, о том, что перлюстрационная служба начала в Риге работать, автор письма совершенно не догадывался, иначе не стал бы, конечно, писать столь открыто-критически.

Автор был участником бесславного похода русской армии на Дунай, а после возвращения послал это письмо своему приятелю в Германии. О приятеле этом известно только то, что он носил имя Вильгельм и был сыном аптекаря. Автор же письма нам тоже неизвестен. Он в подписи только назвался по имени – Куртом; но мало ли было в русской армии петровского времени офицеров-немцев по имени Курт?

Письмо показалось нам интересным, и мы решились привести его целиком.

Вот оно, это письмо.

28

Мой дорогой Вилли!

Спешу сообщить тебе, что я жив и здоров. Хотя за короткое время мог быть и убит, мог даже попасть в плен туркам; и они уже посадили бы меня на галеру или продали в рабство. Но ничего этого, слава нашему лютеранскому Богу, не случилось. Но чтобы все рассказать, придется начать издалека – с того времени, когда страшный московский медведь, сокрушивший юного шведского короля Карла, вступивший в Европу с бесчисленными своими солдатами и смертельно напугавший евпропейцев, это настоящие чудовище с неистощимой силой и огромным количеством денег, получил, наконец, удар, от которого, надеюсь, нескоро оправится. Больше того, Господу Богу было угодно, чтобы удар этот нанесли ему злодеи и нехристи, магометовы души, а русские, по общему мнению, все же христиане, были сокрушены. Но я думаю, что это общее мнение следует признать заблуждением. Потому что если Бог Саваоф отдает победу магометанам, значит побежденные – тем более не христиане. И я готов тебе, Вилли, это доказать.

Я живу среди русских не один год. И должен сказать чистосердечно: более мерзкого и богопротивного народа чем русские нет в целом мире. Это даже не народ. Это – дикая орда, и недаром татары триста лет ими повелевали. Это время не прошло бесследно. В каждом русском сегодня полведра татарской крови!

Признаюсь тебе, мой дорогой друг: когда я только еще обдумывал то, что буду писать, то дал себе слово: как можно меньше говорить о русской ругани. Ибо – благородная бумага и благородные же буквы не предназначены для сквернословия. Но русские – особые люди. В нашем старом и добром немецком языке не найдется тех слов, которые, хотя бы отдаленно играли бы роль тех ругательств, которые постоянно слышны в России. Это – ни с чем несравнимо! Русские – даже из-за одного своего ужасного языка давно уже должны были бы вызвать гнев Божий. И если Он не наказал их еще за это, то я уверен – еще накажет. Причем, скажу тебе – ругаются не только подлые, но и господа; не только мужчины, но и женщины, и даже, – ты не поверишь – даже дети!

Признаюсь тебе также, мой друг и в том, что ныне действительно проклинаю тот день и час, когда получил, наконец, офицерский патент. Тебе известно, что я всегда был послушным сыном. А сегодня я говорю тебе честные слова: черт меня смутил, когда я уступил отцу и поехал продавать свою военную душу не в Ганновер или Варшау, а в Московию.

Отец пел мне прекрасные песни о том, что при новом молодом царе, который бреет бороду и носит короткое платье, в России жизнь совсем другая. Я поверил батюшке. Да и почему я должен был ему не верить, если он двадцать лет весьма выгодно торгует с русскими, по два раза в году бывает в Архангельске и в Москве? «Стало быть, русские – честные люди, с ними можно иметь дело» – сказал я сам себе и поехал.

Дали они мне сразу целый батальон и наобещали кучу денег серебром. Я очень обрадовался, подписал контракт на год вперед и принялся служить.

Но как же я ошибся!.

Во-первых, меня обманули с деньгами. Сказать, что совсем не платят – нельзя. Но недоплачивают всегда. И каждый раз говорят одну и ту же фразу, которую выучивают сразу все иностранцы, даже те, которые совсем не знают русского языка. По-русски она звучит так: «Denek net!», а в переводе на немецкий означает: «Wir haben keine Geld:» Не больше-не меньше. Скажу тебе, Вилли, что мне и сейчас должны много денег за прошлый год!

Однако, я отвлекся. Ведь я решил написать тебе о своем походе в Молдавию, или, вернее сказать, к Дунаю. Но даже перед походом я уже чувствовал, что будет неудача. Ты веришь мне, Вилли? С первого дня у меня имелось немало трудностей по службе. Они меня настораживали. Русское солдатское стадо никак не может понять, что значит повернуться направо или налево. Ты не можешь себе представить: путают!

Однако, к делу.

Все началось по русскому календарю двадцать пятого февраля 1711 года. Календарь у них действует юлианский. И отстает от того, что распространен в Европе на одиннадцать дней. В этот день в главном православном соборе Кремля в Москве был объявлен манифест царя Петра об объявлении войны Султану.

Известие это было встречено немалым народным ликованием. Я первый раз в жизни наблюдал, чтобы такие громкие вопли радости по поводу войны издавало простонародие. Однако, позже кое что понял. Нельзя сказать, что русские радуются любой войне. Но в данном случае дело объясняется тем, что они – православные фанатики. И их отношение к магометанам ужасное. Поэтому они и радовались.

В тот же день вечером мне было сказано, что мой полк назначен к походу, а раз так, то со следующего утра я ревностно принялся готовить свой батальон к войне. По рассказам более знающих людей, до мест, где должны были начаться военные действия, предстояло пройти немалое расстояние – никак не менее полутора тысяч миль, на что было потрачено почти сто дней похода.

На Пруте наша армия оказалась только в июле. И само продвижение в Молдавию и Валахию сопровождалось немалыми сложностями. Весь поход стояла сильная жара. Этот длинный путь наши солдаты сделали пешком. Пища была плохая. Воды не хватало.

Кроме того, по-моему и не только по-моему, – в поход были отправлены очень слабые силы – менее сорока тысяч. Их было явно недостаточно для того, чтобы сокрушить огромные силы турок, которые, как выяснилось позже, они успели собрать в Валахии. Так что для многих опытных командиров (себя я к опытным военным еще не готов отнести) было ясно, что весь поход – авантюра.

Ты, наверное, дорогой Вилли, уже готов упрекнуть меня за хвастовство: ведь я начал уже судить о вещах, которые батальонному начальнику не должны быть посильны. Увы, что же делать, если любой грамотный немец в душе своей либо философ, либо фельдмаршал. Это – общая слабость нас, немцев. Но я нам эту слабость прощаю. Она куда простительнее того, чтобы быть в душе своей комедиантом.

Итак, почему авантюра? Потому что она – следствие самонадеянности – в данном случае – самонадеянности одного, хотя и очень значительного человека, а именно, русского царя.

Почему? Потому, что после побед над шведами царь был уверен, что в Европе теперь нет той военной силы, которая могла бы ему помешать достигнуть любую цель. Это – во-первых.

Во-вторых, царь, конечно, недооценил турок. Он и теперь полагал, что турки – те же, которых он победил, когда взял Азов. Но прошло много времени. В течение которого русские создали сильную армию. Однако и султан тоже времени не терял. У нас здесь говорят, что туркам против русских сильно помогли французы. Тогда же у Азова, русские имели дело с толпой дураков, которые умели только кричать «Алла!» и ничего больше. Да и сами русские тогда были не лучше.

Сегодня же, окруженный толпою льстецов, победитель шведов посчитал, что сорока тысяч ему будет достаточно, чтобы легко победить турок и поднести эту победу в качестве подарка своему новому другу и союзнику – молдавскому владетельному князю Кантемиру. Этого-то Кантимира я и считаю главным виновником. Это он убедил царя, что и малых сил будет довольно для полной победы. Он говорил царю, что русские чудо-солдаты добудут эту победу легко и без больших потерь.

Кантемиру очень хотелось наказать турок. Этого, конечно, хотел и царь. Но оба оказались истинными глупцами, потому что совершили множество глупостей. И главную их глупость я тебе, дорогой Вилли, намерен показать. Хотя тебе, как невоенному, мой рассказ может показаться скучным.

Молдавия и Валахия в политике почти всегда употребляются вместе. И хотя действительно, у них много общего, и даже язык (сильно изгаженная латынь), вели себя оба правителя по-разному. Если Кантемир крепко держался за русского царя, то валашский правитель, (который титуловал себя, как и Кантемир – gospodar) по имени Бранкован от Петра был дальше, к туркам ближе и потому имел душу превосходного труса.

К своему стыду я до сих пор не могу понять, зачем царю понадобилось переправляться через Прут. И никто ясного ответа не дает. Я даже думаю, что сегодня и сам русский царь ответить на этот вопрос не сможет. Ведь обогнать турок в движении к Дунаю не удалось. У нас здесь ходят неясные слухи, что об этой войне с султаном царя очень просили балканские христиане.

Но главный вопрос не только в этом. Какая сила заставила битого русскими султана не стараться на сей раз избегать новой войны с Петром? Кто стоял за спиной султана и толкал его на войну? Поляки? Это очень похоже, чтобы быть правдой. Август Саксонский, хотя и союзник царя в войне против шведов, не мог не бояться усиления царя. Но чтобы уверенно тайно наускивать султана на Петра, Август должен был сам иметь сильную руку в Европе. Имел ли он её? Да, имел. А что это была за рука? Это – французская рука. Именно в Версале не хотели, не хотят, и не будут хотеть никогда ни значительного ослабления Турции, также как и значительного усиления русских. Так я думаю. Хотя я и не дипломат, а только офицер. Впрочем, я иногда также не думаю, что мои соображения кому-то могут быть интересны. Хотя один человек есть. Это я сам.

Но более всего я опять поражаюсь самонадеянности Петра. Как это он рискнул отправиться на турок с сорока тысячами? Но, кажется, что на этот вопрос сегодня имеется ответ: Петр, собираясь в поход, не мог знать о предательстве Бранкована!

Видит Бог, я не люблю русских. И много смеюсь над их пьянством и невежеством. Но я помню, что ныне служу России и царю. И поэтому предательство Бранкована вызывает у меня чувство мести. Я очень хочу, чтобы этот негодяй закончил свою жизнь как злодей: без славы, без памяти и проклятым. Он оказался предателем. Как он предал русских? Просто. Он не пришел на помощь. Решил выждать. Выждал. Убедился, что крах похода русских неизбежен. И даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь единоверцам. Почему? Потому что турок он боялся больше, чем осознавал грех неисполнения договора. Потому и закончил жизнь свою во вполне турецком духе: явился к нему во дворец Могошоайя палач из Стамбула и удавил его, используя большую физическую силу, прочным шелковым шнуром. Так что справедливость восторжествовала, хотя для царя это не было утешением. Утешился султан Ахмед III. Наказал мерзавца. И в данном случае я султана полностью поддерживаю. Хотя он и почитает Магомеда. Изменник получил должное. И слава Богу, нашему христианскому Саваофу.

Однако я увлекся и опередил события.

Земля Молдавии полностью находится между Днестром и Прутом. Я всю жизнь буду помнить это злосчастное поселение Новые Станилешты. Что значит это название по-немецки, я не знаю. Кроме того, что это что -то новое. Я видел его. Это гадкое и грязное место. И можно только вообразить – насколько гаже и грязнее Новых были старые Станилешты. Кстати, эти названия следует понимать во множественном числе! До сих пор не могу понять, почему грязная валашская деревня должна именоваться и пониматься во множественном числе, подобно, к примеру, Дельфам или Афинам. Но с военной позиции совершенно неважно – гадки или не очень были эти Станилешты. С военной точки зрения главный вопрос для Петра заключался в том, где должен находиться Прут по отношению к русской армии: перед фронтом или в тылу.

Даже дурак может понять, что оставлять крупную реку за спиной – сверх опасно. Я могу только вообразить, как обрадовались турки, получив известие о том, что русские на правом берегу и уже даже отошли от реки. Они без труда разобрались в том, что надо делать: надо окружать русских, прижав их к реке. Окружение состоялось вполне, причем, почти совершенно без нашего противодействия. Настолько больше было турок. Все сорок тысяч наших попали в окружение. Почти сразу же начались атаки янычар. Их было две – страшных, ужасных атаки. Но мы отбились. За эти две атаки янычары потеряли так много своих людей, что, как я слышал, в третью атаку идти отказались, и дело дошло до бунта в янычарском лагере.

Что такое янычарская атака, я испытал на себе. Убыль в людях в моем батальоне была больше половины. А в одном капральстве в строю осталось пять человек, причем капрал был ранен дважды, но остался в строю. Я – тоже получил резаную рану плеча, но, по-счастью, собака-турок достал меня только кончиком своего страшного ятагана.

Наступила ночь.

Как мне позже сказали знакомые немцы, бывшие тогда поближе к царю, он к этому времени совершенно потерял уверенность в себе и даже плакал, когда понял, что силы слишком неравны и прорыв невозможен. Свидетели поведения царя тою ночью говорили мне, что с ним была несомненная истерика. Его Величество то отчаянно порывался покончить с жизнью, чтобы избежать позора пленения, то громогласно плача благодарил Бога за то, что Бог надоумил его запретить сыну-наследнику участвовать в походе вместе с ним, отцом и поэтому Россия останется в управлении и получит шанс благодаря уму царевича Алексея избежать хаоса…. А то наоборот, ругался последними словами и большая часть ругани царской доставалась опять сыну. Отец кричал, что неспособный сын загубит все его отцовское дело… Но нашелся человек, который все спас. Это – новая жена царя, которую зовут Екатерина. Эта простолюдинка непонятно какого происхождения, то ли литвинка, то ли финка, или как говорят русские, чухонка, сумела успокоить царя, прекратить истерику и добилась того, чтобы царь хотя бы три часа поспал. И пока Петр спал, к турецким аванпостам были высланы наши парламентеры. Как я слышал, они декларировали туркам, что война эта не нужна ни русским, ни туркам, и что за прекращение войны царь может заплатить какие угодно деньги – за то, чтобы турки сняли окружение, а русские – благополучно ушли домой. И договор посулили мирный самый выгодный султану.

И представь себе, Вилли, – это удалось! И скажу еще: но не для кого из тех, кто истинно знает турок, такой исход не удивителен. Ибо они, как и почти все азиаты – чрезвычайно алчны.

Как мне сказал на ухо один из близких к царю немцев, которого ты, Вилли, знаешь, так как он с родителями в своем детстве жил в нашем городе в доме у реки против мельницы, жена царя собрала все свои драгоценности кроме обручального кольца, стоимость которых составляла умопомрачительную сумму, сложила их в кожаный мешок и велела отдать все паше. И паша деньги взял!

Я пишу все это тебе, когда опасность уже миновала. В настоящее время я получил отпуск для лечения своей раны и нахожусь недалеко от города Нижний Новгород (по-немецки это Niderneustadt) на большой русской реке Волга (Wolga), которая намного шире и глубже, чем Эльба, Рейн, или даже Дунай.

Меня пригласил отдохнуть и полечиться мой товарищ по службе русский поручик, очень храбрый офицер Теодор Салтыков. Здесь я каждый день ем много мяса, сплю как свинья до полудня, потолстел, и, кажется, по уши влюбился в кузину моего русского друга, прелестную девушку по имени Элен. Она говорит по-немецки и по-французски очень хорошо и красива; но поскольку, как я точно узнал, отец её небогат, то на приличное приданное рассчитывать не приходится. Я ведь тоже беден. Так что речи о женитьбе быть не может.

Вслед за письмом тебе я непременно напишу отцу. Если же письмо тебе дойдет быстрее, передай моим, будь добр, что я жив и почти здоров, но приехать домой погостить, как об этом давно просит отец, не могу, потому что война еще не кончена; шведы, хотя и терпят поражения, но просить у русских мира сами пока не хотят; хотя, скорей всего, не отказались бы закончить войну, если бы это им на почетных условиях это предложили.

Я теперь должен прекратить тебе писать. Зовут обедать.

Обед прошел – веселый и сытный, а мне не терпится написать тебе нечто важное. Потому что хотя после печального исхода войны на Пруте прошло уже более полугода, и появилась, наконец, возможность, как кажется, писать спокойно и думать спокойно, но каждый раз, когда я вспоминаю о несчастье на Пруте, в голову лезут самые неожиданные мысли – как например сейчас, о том, что все дело было в искусно задуманной и искусно проведенной кем-то провокации.

Посуди сам. После Полтавской победы стали громко говорить о русском повелителе как о великом правителе и полководце. И это был настоящий хор словословия. И, конечно, у царя закружилась голова. И я задаю самому себе вопрос: а, может царь Петр именно в результате этого головокружения остро захотел войны с турками? Но я думаю, нет. Потому что был в это время в Европе человек, который хотел войны России и Турции еще сильнее, чем царь. Это шведский король Карл. Он хотел войны, чтобы отомстить русским. Но ни одного своего солдата у Карла не было. Говорят, что он долго уговаривал визиря пойти войной на Москву, имея во главе турецкой армии его, Карла! Заманчиво, не правда ли? Наверное, туркам очень хотелось вернуть Азов… Но и начинать войну, разрывать договор о мире с московитами им не хотелось. Однако война все-таки случилась и требуется найти ответ на вопрос: кто же эту войну сделал? Я полагаю, что это некий весьма хитрый человек сделал так, что царь Петр сам объявил войну туркам. Мне думается, что это даже не один человек. Их было несколько. И все они на разные голоса принялись уговаривать царя. И говорили, скорее всего, так: «Вот и наступил этот великий момент, когда русский царь Петр может совершить очень многое в одной войне: уничтожить навсегда крымскую опасность для своей страны; твердою ногой встать на Дунае; выйти в Черное море и построить где-нибудь на ее берегу третий большой морской порт – вместе с Архангельском и Санкт-Петербургом; помочь христианам на Балканах; а также сделать еще очень много пользы для своей великой страны и даже всей Европы. Такие слова говорились чаще всего и скорее всего людьми из Англии, Австрии и Франции. Что это были за люди – я не знаю. Я думаю только, что они должны были пользоваться полным царским доверием. И не обязательно, чтобы они были иностранцами. Могли быть и свои – подкупленные. Я не знаю, что это за люди, но главная гадость идет от шведского Карла и от французов. Карлу поражение Петра нужно было как воздух. Я слышал, что когда шведский король сидел в Бендерах, окруженный турецкими ятаганами, царь Петр не один раз просил турок выдать ему Карла за деньги. Говорили о гигантской сумме в 300 тысяч серебром. Но турки Карла не выдали. Говорят, что король больше своей смерти боялся выдачи русским. Болтали, что Карл даже плакал и говорил, что позора не вынесет, что царь прикажет посадить его в железную клетку и станет возить по Европе и по своим варварским землям, а звери-подданные будут платить деньги, чтобы поглазеть на гордого Карла в клетке.