Юрий Аркадьевич Манаков (П.П.Шалый)
Der Hundebaron
с криком вливая раскалённое
счастье в глотку
завтра сегодня вчера
бетонная мачеха Кали
матерь чёрного времени
матерь страшного голода
Калика постоянно истомна войной
в орущем порыве: за мной!
я не пью твоё танковое молоко
я не ем самолётный хлеб
а твоя стальная грудь
всё цедит кассетную смерть.
***
Стальные красавцы помахали ей приветственно серпом и молотом и поспешили в жаркую плавильную ванну любви к производству, Мичурину и рабскому труду. Бежать было далеко, и по дороге они раздавили кулаков, середняков и кучу просто зажиточных крестьян, директоров и работяг – вредителей на производстве, учёных, конструкторов, художников, поэтов и просто приличных и самых других разных людей.
Исполины бежали и с них падали и падали листы, которые превращались в самолёты, танки, дома, Беломорканалы, пароходы «Волга-Волга», Дома культуры, тракторы, кинотеатры, машины, гонки на мотоциклах по вертикальной стене и цирк шапито.
Адам и Хава вышли в избо-барачный мир и увидели.
Под небом голубым…
***
Бабушка Чуги, колхозница, вспоминала:
– На Урале в войну есть было нечего. Эвакуированные ленинградцы в селе жили. Хорошие люди, интеллигентные, отзывчивые. Она была учительница. Мы им от коровы-кормилицы молоко приносили, а они нам за молоко картофельные очистки давали. Хлеба хотелось. Оладьи с лебедой и с очистками пекли. Эвакуированным был положен паёк, а нам только палочки трудодней. Эвакуированные жили сытнее местных. Я свинаркой робила, у меня много трудовых медалей и уважения было.
Бывало, приходит какой-нибудь старик, которого по старости на войну не взяли, в сельсовет к председателю 25-тысячнику, чтобы немного муки или зерна за трудодни дали. А ему большой фиг: всё для войны, всё для победы. Старик выходит и умирает у крыльца сельсовета. И из него черви, черви. И для кого эта победа? Иждивенцев и в военном Ленинграде, и на Урале голодом морили. А офицеры из блокадного Ленинграда родственникам в тыл посылками отправляли копчёную колбасу и другие вкусности. Почтальонша по секрету говорила.
В начале 30-х годов, когда идейные, лентяи и пьяницы организовывали колхоз, мы ушли из села в «шестое», в Краснополье – хорошее место в шести километрах от села. Там деревенька была. Пруд выкопан без экскаватора, вручную. У нас были лошадь, две коровы, куры, овцы, гуси и двое детей – сын и дочь. Молодые ещё были. Тяжело работали, но жили как Адам и Ева в раю. Я неграмотная, но в церкви слышала про рай-вырий, и Глеб Иванович говорил про Рай: он три класса церковно-приходской школы окончил. А мне не довелось – неграмотная я. Молоко, масло и сметану сдавали колхоз. Недолго на себя потрудились. Третья дочь уже в колхозе родилась. Первые двое детей здоровенькие были, а последующие – все болезненные. Я на ферме работала, а Глеб Иванович – конюхом. Работала до самых родов. Каждый раз. Пятерых родила, а последнего за год до войны. В августе сорок первого Глеба Ивановича вместе с моим братом забрали на войну, в Сибирскую дивизию. Когда уезжал, плакал: «Не увидимся больше Настя моя и дети мои». Как чувствовал. В письме-треугольнике написал из-под Ржева, что ранен и лежит в госпитале. В сорок третьем пришла похоронка. А старший брат пропал без вести. И я перестала верить в бога и в рай.
Старшая дочь, ей было четырнадцать лет, в сорок четвёртом году уехала в Каменск-на-Исети. Вербовщик приехал и завербовал девчат и ребят для учёбы в ФЗУ – фабрично-заводском училище, чтобы потом работать на алюминиевом заводе. Паспортов не выдавали и из села никого не отпускали, но ей повезло вырваться из колхозного голода. В училище кормили и учили. После войны все остальные дети к ней подтянулись. Остались мы с собачкой Пальмой. Младший сын жил то у меня, то в городе. У него инвалидность была: порок сердца – было видно даже через одежду, как оно бьётся. В 17 лет умер. В городе его похоронили. И я город перебралась.
Вот такая и такая случалась смычка города и деревни.
Из Рая изгоняют молодых.
…Гуляют там животные…
***
Стальные исполины, взявшись остатками железной арматуры конструкции рук, побежали остатками нержавеющих ног в плавильную ванну.
Дазрасмыгда – Да здравствует смычка города и деревни!
Имя такое детям давали.
Невский респект
Быть или не быть творцом? Даже если нет никаких шансов на признание.
Или только деньги зарабатывать? Или поучиться вприглядку?
Не понравилось Ван Догу работать заводским художником – ни два, ни полтора: никакого творчества и рабочий день длинный, как у работяг.
В Ленинграде он устроился дворником-лимитчиком в центре. Комнату в коммуналке дали. Пять лет на временной прописке. Потом при хорошем поведении можно получить постоянную прописку и пойти работать кочегаром в котельную и стать Митьками или Цоем. Если повезёт и получится. Если повезёт со служебным жильём. Знакомых в Питере – никого.
Наша северна столица,
Славный город Питинбрюх.
Шел по Невскому проспекту,
Сам с перчаткой рассуждал.
Кто только не работал в жилищном хозяйстве и в нежилом фонде в столичных городах: бывшие лётчики, бывшие фронтовики и гражданские; бывшие подводники и офицеры других родов войск; деревенские за лучшей жизнью; родители, лишённые родительских прав; детдомовские; многодетные; студенты; не поступившие в студенты; отсидевшие клептоманы и не только; сбежавшие от алиментов; пенсионеры; образованные и необразованные; будущие директора Газпрома и других солидных учреждений; будущие писатели, художники, певцы, историки, искусствоведы, кандидаты и доктора различных наук, кандидаты в мастера спорта, прорабы, инженеры и другие белые и синие воротнички и интеллигенты и работяги. И спецназовцы ГРУ, и бывшие менты.
Был даже сын полка, фронтовик – работал сантехником. Он покончил с собой, выпив уксусной эссенции. Уволить и выгнать из служебной комнаты его хотели за пьянку. Достали фронтовика стабильностью, застоем и не обустроенностью. Не вписался.
Осеннее устройство на работу, весеннее увольнение тех, кто проштрафился за зиму.
Музеев много, денег мало. Краски продаются свободно, а с холстами тоже почему-то напряг. Только членам Союза Художников.
Кто стучится в дверь моя?
Неужели это я?
Боря и Вова
В Большом Музее недалеко от Невского проспекта у директорского входа работали Боря и Вова. Они так считали. Того овчароида, что покрупнее назвали в честь директора Музея Вовой, другого, помельче, полохматее и позлобнее в честь Самого Главного – Борей.
Искусством псы не интересовались – если только скульптурой, чтобы задрать ногу и оставить сообщение. Чужих они в Музей не пускали. Их не пускали в залы. Бродячие собаки получили имена и нашли приют. Они вместе со сторожами охраняли вход в директорский корпус. Иногда Вова кого-нибудь чужого прихватывал за лодыжку, но не кусал. Не один год так прожили собаки. Сторожа приходили-уходили к семье, по делам, на другой объект или на другую работу. Кобели-друзья оставались.
Возможно, что эта пара кобелей навела одного арт-критика, работающего здесь и входившего-выходившего в-из Музей-ея через эти ворота, на мысль написать книжку для детей – историю искусства для собак. Он любит животных – у него самого, говорят, есть пудель.
– По идее, историю искусства для собак должен писать одоролог, парфюмер или, на крайний случай, сырный сомелье – заметил Буран. – Историю искусства запахов и ароматов.
Картина мира у собаки совсем не такая, как у человека. Ароматическая ось у человека вертикальная, а у четырёхногих – горизонтальная. Под одним небом ходим, а горизонт событий и горизонт восприятий у всех разный.
Перевод смыслов в природе с одного образа в другой сложен. Мимикрия говорит только о внешней похожести. Подобие не всегда говорит о внешней схожести. Люди, например, переводят музыку в картины или картины в слова. У собак другая образность. Каждый представляет мир, его устройство и его искусство в меру своих возможностей. Перевод слов, афоризмов, удачно найденных фраз в живопись, с точки зрения Ван Дога, не является удачным открытием. Другие виды современного искусства неофита живописи не интересовали. Живопись – это воспоминание о запахе чувств и само чувство запаха. Не всё связано с эротикой, но всё связано с эротикой: любовью земной и любовью небесной. Настоящую живопись не пересказать и не объяснить. Картина оживает, когда в ней появляется родственная душа. Искусство живописи, настоящая живопись, ближе к поэзии и искусству запахов, а не визуальному искусству иллюзии, не ремесло. Ремесленник всегда знает, что у него получится. Живописец – никогда. Живо-песец, живопсец. Некоторые уходят в живопись навсегда – Роткович, Ротко, например.
Занятие тем, что при определённых обстоятельствах называют искусством – это проклятие, которое иногда прилипает и к обычным людям. Проклятие искусством несут в себе и художник, и поэт, и шаман. Такая шаманская болезнь. Шаман, оказывается – это просто «исступлённый подвижник», чем он занимается – неважно. Что исступлённый, что сумасшедший, что безумный – какая разница? Говорят, что слово пришло с Тибета через тунгусов. Конечно, ремесленник – не художник, а художник, случается, бывает не просто исступлённым, а ещё и тупым подвижником.
…жалкий труд,
Отнявший множество минут
У бога, дум святых и дел:
Искусства горестный удел!..
Лермонтов М.
Прекрасный Город-музей искусств, построенный на костях его строителей, пытается диктовать свои каменно-асфальтовые и графические традиции в живописи. Из каждой питерской мрачности и подворотни прут Достоевский, Мамлеев или другой провинциальный ужас, литературщина и графика. Город фасадов и дворов-колодцев. Живописи и живописцев здесь почти нет – так считает Ван Дог. Вирус имперской музейщины и академизма поражает всех, что ли? А музеи больше всего любят мёртвых художников. Как сказал один философ: «Люблю Питер – возможно, правда, потому что он умирает». В городе всегда умирало людей больше, чем рождалось. Спасали положение гламурного и пошлого Питера только понаехавшие и обитатели «бродячей собаки».
Квартал искусств – некрополь искусств.
Город музей – некрополь всего.
Собаки бегают носом к земле или нос держат по ветру. Человек-нюхач парфюмерные запахи описывает в музыкальных терминах – нотах. Говорит, что в одних духах слышится высокая нота такого-то запаха, в других духах – доминирует нота такого-то запаха, а то и целый аккорд. К человеку пахучие звуки нисходят не из определённого места, а их смысл рождается в восприятии невидимых субстанций запаха и феромона. Пахучие звуки доносятся откуда-то сверху, с неба и говорят о виртуальной, а не земной реальности. За знакомым феромоном человек может идти как собака по следу запаха. Здесь был этот человек, здесь есть этот человек, даже если он невидим. Вомер скажет всё – надо уметь его правильно слушать и понимать.
Нюхач, как и собака, должен обладать уникальным обонянием; ассоциативной и оперативной памятью; воображением и фантазией.
На выставке «Поварская книга Музея» для собак должно было бы пахнуть как на кухне хорошего ресторана, коммунальной квартиры и химической лаборатории. Одновременно. Это было бы по-собачьи. Хотя, конечно, запахи и пахучие звуки индивидуальны и субъектны. А так в музеях пахнет пылью, лаком, красками, а не движущиеся и однообразно пахнущие объекты собакам неинтересны. В музее оружия – Арсенале – пахнет железной смертью.
Для собак всё – музей с застывшими запахами инсталляций, с перфомансом вновь появляющихся и исчезающих запахов. Лучший музей или выставочный зал – это парк, площадка для выгула и охотничьи угодья.
Физиология как искусство. Искусство экстерьеров. Интеллектов в природе множество. Собачий интеллект мало познан – у него своя эстетика: нюхательная.
Для собак всё – музей, если эстетика придёт в гости и объяснится.
Антиэстетика тоже бывает искусством.
Не только художественные эпохи, но и разные интеллекты часто непримиримы и переход из одного стиля в другой как эмиграция, как переход ГГ. Понимание непривычного как непонятный запах или проба необычного блюда.
Некоторые эстеты сжигают, давят бульдозерами, обливают непотребством искусство непохожее на их представления о жизни и на их представления о красоте.
Гёте давно ехидно сказал: «Право же, собачка достаточно мила! И почувствуй человек… страсть к подражанию, он бы, несомненно, попытался каким-нибудь способом изобразить это создание. Допустим даже, что подражание ему вполне удалось, но и тогда мы мало от этого выиграем, ибо в результате получим всего-навсего двух Белло вместо одного».
Но искусство – не подражание, а разговор, притча – вещи только для примера. И связанность мира, и связь с миром получаются разными.
Традиция вести повествование от животных не нова. Золотой Осёл описал свои метаморфозы, Фидель и Меджи писали друг другу письма, и Шарик, став человеком Шариковым, стал мерзким, вонючим рассказчиком и утратил лучшие собачьи качества и нюх.
– Почему-то на картинках в книге «История искусства для собак» все пограничники нарисованы леворукие – тебе, Шалый, на заметку, – сказал Буран, – но оружия для левшей я не видел.
– Композиция диктовала: как научили, так и рисовали.
Хотя, может быть, главное в книге истории искусства для собак – чувство прекрасного и человечность Человека, и человечность Собаки. Для собаки лучший запах – это запах спутника, еды и преследование по следу. Как говорил Лао-Цзы: «Небо и Земля не обладают Человечностью – она в отношении». В призрачном Петербурге-Петрограде-Ленинграде-Петербурге особая человечность – имя ей: бесчеловечность. Но это в лучшем, городе, самом культурном, витрине государства. А что говорить о других городах и весях? «В Петербурге жить – словно спать в гробу», – писал Осип Мандельштам.
Однажды на основании чьей-то служебной записки директор приказал убрать с глаз долой Борю и Вову. Хозчасть отвезла кобелей на городскую свалку за Колпино. Несчастные псы не понимали, за что их лишили дома. Они же служили верой и правдой, их кормили, с ними говорили, и их по-своему любили. В современном искусстве они ничего не понимают, но не за это же на свалку? За что?
На ветке
Сидели птица гнева
И птица любви.
И опустилась на ветку
Птица спокойствия.
И с клекотом
Поднялась птица гнева.
А за ней поднялась птица
Любви.
Хлебников В. 1905–1906
Некоторая часть музейной общественности возмутилась. Но решительные действия предприняла, вышедшая на работу после своих двух выходных дней, смотрительница Софья Моисеевна. Приехав на свалку-помойку, она нашла впавших в прострацию Борю и Вову там же, куда их выбросили.
Борю и Вову привезли обратно на музейной «Газели», построили им будку подальше от ворот и выпускали только ночью. Днём они стали выть и мешать работе дирекции. Их сослали в филиал Музея на помощь другим сторожам. Всё закончилось благополучно.
Искусство – это спасение.
Дети Маугли
В Петербурге под дворцами и доходными домами подвалы обширны и не предсказуемы. На одной из работ-подработок Ван Догу пришлось побывать в некоторых из них. В одном располагался цех по пошиву театральной одежды и изготовлению бутафории, в другом – склад старых афиш, поломанных кресел и другой культурной ерунды, в третьем – ничего, кроме воды, прибывающей во время наводнения и уходящей после него.
– А вот здесь была «Бродячая собака», – сказала начальница в одном из подвалов. В блокаду она была днём сантехником, а по ночам гасила бомбы-зажигалки на крыше.
Пришлось узнавать.
***
Кафе «Художественное общество Интимного театра» находилось недалеко от Музея, в том же квартале искусств на площади Искусств. Оно было давно, но легенды живут дольше людей, и в новом веке кафе возродилось вновь. По крайней мере, в том же месте и с тем же названием.
В самом известном литературно-артистическом клубе обитал живой художественный символ Петербурга Серебряного века – чёрная собака. Жизнелюбу и цинику писателю Алексею Толстому принадлежит идея названия кафе. Он сравнил литераторов, художников и поэтов с бездомными собаками, ищущими приюта.
Мейерхольд вспоминал, что многие мечтали о месте, которое объединило бы людей искусства яркого склада души: «Одна из лучших грез та, которая промелькнула на рассвете у нас с Прониным в Херсоне (ездили туда за рублем). Надо создать Общину Безумцев. Только эта Община создает то, о чем мы грезим».
«Посвященные» знаменитого подвала делили всё человечество на людей искусства и на всех остальных – «фармацевтов» или «буржуа»: «Наглухо не пускать фармацевтов и дрогистов!» (аптекарей). Термин «фармацевты» придумал Корней Чуковский в 1903 году и означал он людей, в искусстве не разбирающихся, но предъявляющих к нему «направленческие» требования: «О, фармацевты земли русской! Сколько вас? Зачем вас так много? Зачем водворяете вы рецепты не в аптеках только? Зачем суете их и в науку, и в искусство, и в жизнь? Как спастись от вас, куда уйти?» Общество, «фармацевты» никогда не были творцами и носителями искусства. «Фармацевты» или «буржуа» могут быть ценителями, почитателями, фанатами или указчиками, как правильно делать. Или мракобесами с самыми добрыми и благими, как им кажется, целями. Часть общества вернулась на сто лет назад к временам погромов, другая часть общества вернулась на восемьдесят лет назад к временам ярлыка «дегенеративное искусство». Вперёд! Но коленками назад!
Но те безумные бродячие собаки не вернутся.
Впрочем, все люди – бродячие собаки. Ищут хозяина, партнёра, понимания, где теплее, ищут конуру или дом.
***
На гербе работы М. Добужинского была изображена лохматая пуделиха Мушка, любимица Hunddirektor, почётного доктора эстетики Honoris causa Бориса Пронина, которой он, гладя, приговаривал: «Ах, Мушка, Мушка, зачем ты съела своих детей?». Не Мефистофель ли была Мушка? И есть ли пол у неугомонного духа творчества? Христиане говорят, что всё живое от Святого Духа. Пусть. Но Святой Дух по-арамейски женского рода, по-гречески – среднего, а по-русски – мужского.
…И уж испуганной орлицей
Хлопочет Пронин над теплицей…
Хлебников В. Олег Трупов. 1914
Свет красного фонарика приглашал в художественную преисподнюю. Узкая лестница заканчивалась дверью, обитой чёрной клеёнкой, на которой было написано «ТУТ». За дверью был тамбур-гардероб размером в собачью конуру. Камин из красного кирпича согревал, а виноградная лоза с лампочками на огромном деревянном ободе на цепях, освещала обитателей «Бродячей собаки». Вначале на стенах подвала висели шаржи, карикатуры, плакаты, лозунги и живопись. Потом художники во главе с С. Судейкиным расписали их. К годовщине подвала Узкая Оса написала такие строки:
…На стенах цветы и птицы
томятся по облакам…
В кабаре танцевали танго, завоевавшее к тому времени весь мир. Печально-эротичная, трагичная и пряная музыка лучше всего передавала ритмы и настрой «Бродячей собаки». Танго – это упругий шаг, быстрый как ритм города, резкий как стихи будетлян-футуристов и змеевиден, как узкое платье акмеизма и юбка с разрезом символистов. Танго – это страсть и нежность, надежда и отчаяние, грусть и битва, свобода и мелодия чего-то далёкого. И цвет танго – оранжевый, как цвет блузы Маяковского.
***
Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью.
А думал забавницу,
Гадал – своенравницу,
Веселую птицу-певунью.
Покликаешь – морщится,
Обнимешь – топорщится,
А выйдет луна – затомится,
И смотрит, и стонет,
Как будто хоронит
Кого-то, – и хочет топиться.
Твержу ей: крещеному,
С тобой по-мудреному
Возиться теперь мне не в пору;
Снеси-ка истому ты
В Днепровские омуты,
На грешную Лысую гору.
Молчит – только ежится,
И все ей неможется,
Мне жалко ее, виноватую,
Как птицу подбитую,
Березу подрытую
Над очастью, Богом заклятою.
Гумилёв Н.
***
Муж хлестал меня узорчатым,
Вдвое сложенным ремнем.
Для тебя в окошке створчатом
Я всю ночь ждала с огнем.
Ахматова А.
***
Иногда днём в холодном подвале сиротливо бродила мохнатая слеповатая дворняжка Бижка. Вроде бы биологических собак там больше не бывало.
У кабачка был свой орден – медаль на цепи. Было два гимна: вначале один, потом – другой. Была книга отзывов – синяя «Свиная книга». Ещё была «Собачья книга» – фолиант размером в квадратный аршин, переплетенный в пеструю кожу. Здесь было всё: рисунки, стихи, жалобы, объяснения в любви и даже рецепты от запоя.
Гимн к открытию собачьего клуба:
Во втором дворе подвал,
В нем – приют собачий.
Каждый, кто сюда попал –
Просто пес бродячий.
Но в том гордость, но в том честь,
Чтобы в тот подвал залезть!
Гав!..
Князев В. 1911
Через год был написан новый гимн – он и пелся до закрытия в кабаре для «посвящённых».
От рождения подвала
Пролетел лишь быстрый год,
Но «Собака» нас связала
В тесно дружный хоровод.
Чья душа печаль узнала,
Опускайтесь в глубь подвала,
Отдыхайте, отдыхайте, отдыхайте от невзгод…
Кузмин М. Написан к 1 января 1913 года
Кто-то помнил и такой вариант Кузмина:
Не боясь собачей ямы,
Наши шумы, наши гамы
Посещает, посещает,
Посещает Сологуб.
Ещё до открытия кабаре символист написал стихотворение:
Милый бог, моя жизнь – твоя ошибка.
Ты меня создал не так.
Разве можно того, чья душа – улыбка,
Сделать товарищем буйных собак!
Я не хотел твоих планов охаять,
Думал: «Попытаюсь собакою быть».
Кое-как я научился лаять
И даже привык на луну выть.
Но все же, милый бог, мне тяжко,
Быть собакой уж и сил нет,
Ну, какая ж, подумай, я – дворняжка!
Я искусство люблю, я – поэт.
Сологуб Ф. 1911–18 июля 1912
Зоофутуристы были сродни прогрессорам Киплингу, Уитмену или Джозефу Конраду. Или конкистадорам. Или Миклухо-Маклаю, изучающему у папуасов новые значения звуков, слов и цвета. На Новой Гвинее он узнал, что есть созвездие «Колыбель для кошки».
Поэт и писатель Маринетти выступил в «Бродячей собаке» с лекцией (и потом до отъезда посещал кабаре почти ежевечернее) о свободном беспроволочном воображении, о словах на свободе без логических связей, о футуризме и божественной интуиции, способной узнавать законы и тайную жизнь реального мира. Это было необходимо для создания нового человека – идеального механического человека с заменяемыми частями, смыслом жизни которого будет создание новой истории человечества и новой культуры.
«Там, где правит варварство, кулак и пуля представляют собой достаточно веские аргументы»».
Из манифеста итальянского футуризма.
Но агрессивные идеи Маринетти и итальянских футуристов не нашли поддержки среди будетлян. Новаторская словотворческая работа Хлебникова «Искушение грешника» была напечатана на четыре месяца раньше, чем первый футуристический манифест Маринетти.
Велимир Хлебников и Бенедикт Лившиц на приезд итальянца, который рассматривал путешествие в Россию как посещение одного из филиалов:
«Сегодня иные туземцы и итальянский поселок на Неве из личных соображений припадают к ногам Маринетти, предавая первый шаг русского искусства по пути свободы и чести, и склоняют благородную выю Азии под ярмо Европы.
Люди, не желающие хомута на шее, будут, как и в позорные дни Верхарна и Макса Линдера, спокойными созерцателями темного подвига.
Люди воли остались в стороне. Они помнят закон гостеприимства, но лук их натянут, а чело гневается.
Чужеземец, помни страну, куда ты пришел! Кружева холопства на баранах гостеприимства».
В. Маяковский оскорбился за русский футуризм и ответил в тезисах:
«…Самостоятельность русского футуризма.
Люди кулака, драки. Наше презрение к ним…»
А. Крученых написал:
«…В искусстве может быть несогласие (диссонанс), но не должно быть грубости, цинизма и нахальства (что проповедуют итальянские футуристы), ибо нельзя войну и драку смешивать с творчеством».
М. Ларионов по поводу приезда Маринетти в Россию сказал:
«…Маринетти – футурист уже не первой свежести… Я лично не предполагаю забрасывать Маринетти тухлыми яйцами, не предполагаю и подносить ему букетов. В него уже достаточно бросали яйцами. Но если другие сделают это, то будет нормально».
Уезжая из России, Маринетти признал, что у итальянских и русских футуристов общим являются только название и борьба с прошлым. Но певцы и свидетели будущих фашизма и коммунизма оказались идеологически недалеки.
В фашистской академии наук академик Маринетти выступил с докладом в стихах: «Обыденная жизнь одного фокстерьера». Он лаял, кусался и задрал ногу на стену.
Футуристы называли себя «Помазанниками безумия».
«Богема – это было общество изысканно-остроумных и талантливых людей, и ходили туда отнюдь не пьянствовать», – вспоминал Маяковский за четыре года до смерти.
Не всем «Собака» нравилась. Поэт Одинокий (А. Тиняков), сотрудник черносотенного журнала «Земщина», в письме к Б. Садовскому от 11 ноября 1913 года писал: «В “Собаку” я не хожу, и вовсе не потому, что меня оттуда выставили (в день Вашего отъезда из Питера)… Выставляли меня оттуда не раз и в прошлом сезоне, но не в этом дело. Откровенно скажу Вам, что даже мне эта “Собака” – мерзость. Это какой-то уголок ада, где гнилая и ожидовелая русская интеллигенция совершает службу сатаны. Ходить туда русскому человеку зазорно и совестно. И до шабашей я не охотник…»
В «Бродячей собаке» под звуки граммофонного и живого футуристического танго было веселее, разнообразнее и поэтичнее, чем в буйной Италии. Со своим щенячьим восторгом и со своей собачьей человечностью, чем в жизни улиц озверевших черносотенцев и конкистадоров-казаков и стремящихся к скоростному имперскому чудовищу итальянских футуристов. Танцевала Тамара Карсавина и пела Анастасия Вяльцева. Ражий Щенок обыгрывал кого-нибудь в орлянку. «Мраморной мухой» он называл Мандельштама, а Ахматову и Цветаеву – «одного поля ягодицы». Ответки получал он быстро.
Гений-кретин однажды поссорился с Мраморной Мухой после того, как последний выступил с резкой критикой стихов первого.
Каждый молод молод молод
В животе чертовский голод
Так идите же за мной…
За моей спиной
Я бросаю гордый клич
Этот краткий спич!
Будем кушать камни травы
Сладость горечь и отравы
Будем лопать пустоту
Глубину и высоту
Птиц, зверей, чудовищ, рыб,
Ветер, глины, соль и зыбь!..
Бурлюк Д.
Пьяный купчик-«фармацевт» в 1913 году пытался разбить бутылкой голову Маяковского, который уничижительно высказался о буржуазно-мещанском романе А. Вербицкой «Ключи счастья». Но был остановлен мощной рукой поэта Василиска Гнедова. В августе 1968 года он так описал случай:
Аполлоном Бельведерским Маяковский не был,
Ни другим каким-то греческим красавцем,
Но пред ним дрожало греческое небо,
Не желавшее с Олимпом расставаться.
Когда-то в подвале «Бродячей собаки»
Маяковского спас я от смерти.
Внезапно подвергся он пьяной атаке,
Которую трудно сегодня измерить…
Зажатая в руку бутылка с шампанским
Мелькнула внезапно над его головой.
Чудо явилось единственным шансом,
Чтоб уцелеть под такой булавой.
Руку схватил я своею рукою
И смерть покорилась мне…
Гнедов В.
Сын пушкиниста Морозова на чествовании К. Бальмонта нанес поэту оскорбление «действием». Маяковский осудил скандал в «Бродячей собаке»: «Поступок Морозова – поступок хулигана… Это гнусно и мерзко. Морозов не футурист и с футуризмом ничего общего не имеет».
…Пронес бы Пушкин сам глаз темных мглу,
Занявши в «Собаке» подоконник,
Узрел бы он: седой поклонник
Лежит ребенком на полу.
А над врагом, грозя уже трехногим стулом,
С своей ухваткой молодецкой,
Отец «Перуна», Городецкий
Дает леща щекам сутулым…
…Раскрыта дверь. Как паровоз,
Дохнули полночь и мороз.
Глубокий двор. Уже тулуп
Звенит, громыхая ключом.
Там веселятся люди – глуп,
Кому не все лишь нипочём…
Хлебников В. Лесная жуть. 1914
Не в подвале, на Невском проспекте, иногда Мраморная Муха играл с Узкой Осой в игру, возможную только в чертежно-линейном Петербурге: кто первым увидит номер приближающегося трамвая. У Осы зрение оказалось лучше.
Символисты, с утопической теорией нового религиозного сознания и теорией «Третьего завета», в которой античность и христианство сливались, ожидали космическую катастрофу, конец света или романтический миропорядок с духовной свободой и единением людей.
Разные футуристы-анархисты в своих утопиях громогласно провозглашали новаторство, культ будущего, культ техники и скорости и разрушение прошлого. В подвале творцами, «посвящёнными» были понаехавшие из разных уголков империи. Уроженец Петербурга А. Блок никогда не бывал в «Бродячей собаке» – символисты мало жаловали кабаре. «Посвящённые» скандалили, грызлись, рукоприкладствовали. Публика и пресса были в восторге от дерзких безшаблонных критиков буржуазной обыденности.
Атмосфера свободы и ожидаемой разнообразной грядущей утопии обитала в кабаре и в головах «посвящённых» и посетителей. Живопись и поэзия, герой стихов Ницше, танго и бунт против морализаторства объединили в «подвале» разных творцов.
***
…Я,
златоустейший,
чье каждое слово
душу новородит,
именинит тело,
говорю вам:
мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!
Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!
Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъязвили проказу, –
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу!
Плевать, что нет
у Гомеров и Овидиев
людей, как мы,
от копоти в оспе.
Я знаю –
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!..
Маяковский В. 1913
***
Декаданс-упадок, младо- и старо-символизм, акмеизм-адамизм и футуро-бунтарское будущее хмельно и весело уживались в этом подвале то театрально-озорно, а то и хулигански противно. Они хотели новой поэзии, нового искусства и обновления всего.
Для символистов поэзия – божественный дар, таинство, воспоминание о древнем языке богов, жрецов, волхвов. Синдики – старейшины Цеха поэтов – решили из поэзии сделать профессию, ремесло, подобно бардам, шансонье или мейстерзингерам.
Акмэ – вершина, острие. Адамизм – от ветхозаветного Адама, давшего имена земным тварям. «…Мы немного лесные звери…» – было написано в манифесте акмеистов-адамистов.
…Лишь девственные наименованья
Поэтам разрешаются отсель…
Гумилёв Н.
«Серебряный век» поэзии наступил через 50–60 лет после золотого пушкинско-лермонтовского-тютчевского, но не закончился с наступлением новой большевистской утопии, а закончился, возможно, имперской поэзией Иосифа Бродского. «Серебряный век» «хоронили» несколько раз. Но традиции Хлебникова продолжаются, и периодически группы творцов в разных странах выбирают Председателей Земного шара.
Это был, конечно, не «Серебряный век» русской поэзии, а век стремительных и искромётных самоцветов. Бриллианты зауми, рубины бесстрашия, сапфиры и гелиотропы мистики, изумруды сияния, опалы мерцания, аквамарины, жемчуг и кораллы странствий, агаты и турмалины надежды, авантюрины изменчивости и капризов, солнечные янтари творчества, красные шпинели-шинели – камни любви, фортуны и судьбы и другие минералы стихов-стихий гранились поэтами и в «Бродячей собаке». «Серебряным веком» поэзии поэт-символист В. Пяст назвал период второй половины XIX века, а поэт С. Маковский перенёс Серебряный век на конец XIX – начало XX веков. Конечно, если считать началом XX века, как поэтически допустила Анна Андреевна, начало Мировой войны – 1914 год, то устоявшийся период оправдан. В бурное время исканий высшим идеалом считался синтез искусств. Как написал Александр Блок: «Время наивного реализма ушло». Но преодоления извечной российской «двоичности» – небесного и звериного – не произошло.