Юлия Чернова
Пятый легион Жаворонка

Парис сразу узнал человека, на мгновение заглянувшего в триклиний, хоть тот был в грубошерстной тунике бедняка, и капюшон плаща надвинул на самые глаза. Марк Веттий, гость Винии Руфины, недавний провожатый. Стало быть, центурион все-таки получил приказ… Парис встал. Слабость разлилась по всему телу, он испытывал удушье, голова закружилась, по животу словно провели холодным клинком. Он успел подумать, что надо идти, иначе убьют всех – это была единственная связная мысль. Он шел медленно, боги, как медленно, и на каждый шаг тратил сил больше, чем на целое представление в театре.

Потом он видел шевелящиеся губы центуриона, но слышал только шум крови в ушах. Постепенно дурнота начала проходить. Оказывается, можно привыкнуть даже к мысли о близкой смерти. Ну, если умирать, так быстро. Пока еще в силах сохранять достоинство.

– Что ж, центурион, вот тебе и выпал случай отличиться. Я предсказывал.

Марк коротко взглянул на него.

– Ты глуп. Убить тебя я мог бы и здесь. Надень это и следуй за мной.

Теперь Парис увидел, что через руку центуриона перекинут темный плащ. Актера разом бросило в жар. Жить! Он будет жить. Он не умрет.

Ноги задрожали, и Парис был вынужден опуститься на табурет. Зачем он отверг совет префекта Фуска? Возомнил себя героем. Бежать, бежать немедленно.

– Деньги?…

– Есть, – лаконично ответствовал Марк. – Торопись.

И вдруг резко подался в сторону. Актер встал, отступил на шаг и только тогда оглянулся – по-прежнему страшась повернуться спиной к центуриону.

Панторпа возникла на пороге.

– Я подслушивала, – радостно сообщила она.

Лицо Марка стало жестким. Он допустил непростительный промах. Женский язык их погубит.

– Девушка… – имя ее напрочь выпало из памяти, – ступай домой. Если ты проговоришься, убьешь нас обоих.

– Я не уйду, лучше останусь здесь, – ответила Панторпа, и так как взгляд Марка не сулил ничего доброго, торопливо продолжала: – Пусть все думают, что Парис где-то поблизости. Огни зажжены, гости за столом – хозяин отлучился лишь на мгновение.

– Девушка, – Марк напрасно силился вспомнить ее имя. – Когда солдаты ворвутся в этот дом, пощады не будет никому.

Панторпе вполне удалась небрежная улыбка.

– Не нужно, – запротестовал Парис.

Марк бросил ему плащ.

– Надень.

Парис растерянно накинул плащ, опустил на лицо капюшон.

– Живее, – потребовал Марк, и Парис устремился за ним, жестом велев Панторпе не упорствовать и уходить.

Она осталась посреди пустого атрия, глядя на захлопнувшуюся дверь. Нужно было вернуться к гостям, сесть за стол. Но она все стояла, машинально соскребая с канделябра застарелый жир. «Гермес задал бы трепку здешним ленивцам». Мысль крутилась в голове, навязчиво возвращаясь. Панторпа в сердцах топнула ногой. «О чем она думает?! Какой Гермес? Парис бежал!»

Внезапно сорвавшись с места, она бросилась к входной двери, распахнула… В лицо ударил горячий ветер, засыпал пылью глаза. Отступив в атрий, Панторпа судорожно потерла руками лицо. Мгновения достало понять – темный переулок безлюден, актера и след простыл.

– Парис! – беззвучно воззвала Панторпа.

Никто не ответил. Панторпа прижалась лбом к холодной колонне.

Все произошло слишком быстро. Разве так следовало проститься с Парисом?! Разве так мечталось? Нет! Хотела припасть к его груди, прожечь слезами тунику, прошептать слова любви – заветные, давно таимые. Чтобы Парис взял ее лицо в свои ладони, согрел поцелуями губы. А потом – Панторпа крепко зажмурилась – рвануться следом прочь из Рима, в чужие, варварские земли! Там, в изгнании, ее преданность победила бы нестойкую привязанность Августы!

Панторпа всхлипнула. Да! Она с восторгом отправилась бы скитаться – вместе с ним, изведала бы голод и холод – ради него. Но – Виния права – Парис ее не звал… Панторпа обняла колонну и заплакала. Никогда больше она не увидит Париса. Никогда. Как жить дальше?

Из триклиния донеслись веселые голоса и смех. Актеры продолжали веселиться, не заметив исчезновения хозяина. Панторпу на мгновение обуял гнев. «Ликуют! Что им Парис! Пусть сгинет на чужбине, они и внимания не обратят! Они и меча занесенного не увидят!» Тут ее снова кольнул страх. «Погоня вот-вот подоспеет». Панторпа отерла лицо и возвратилась к сотрапезникам.

– Сейчас, сейчас, – ответила она на недоуменные вопросы, – Парис наблюдает за жарким и отчитывает повара…

Пантомимой изобразила сцену между разъяренным хозяином и перепуганным слугой. Рассмеявшись, актеры вновь принялись за еду.

В тот миг Панторпа вполне ощущала себя Октавией и Антигоной в одном лице.

* * *

Вернувшись на Палатин, император приказал подать ужин в летний триклиний и предложил нескольким приближенным, среди которых были Катулл Мессалин, Вибий Крисп, Корнелий Фуск и египтянин Криспин, разделить с ним трапезу.

По алым стенам вились розовые и лиловые гирлянды цветов. Розовые лепестки устилали полы. Светлело мраморное изваяние Афины Паллады. Безглазый лик статуи был холоден и нем. Восемь порфировых колонн окружали стоявшее на возвышении императорское ложе. Кто-то из острых на язык придворных уверял, будто император не любит высоких людей, ибо они могут лицезреть его тщательно скрываемую плешь. Потому и трон, и ложе его всегда находятся на возвышении.

Фуск, наравне со всеми, устроился в почтительном отдалении. Давно усвоил: Домициан – всегда один, всегда надо всеми. Это Нерон мог ввалиться в пиршественный зал в окружении полупьяных певцов и музыкантов. Это Нерона, неузнанного, могли поколотить ночью на улице за приставание к чужой жене. Это при Нероне такие, как Регул и Крисп чувствовали себя избранными, приближенными. Домициан сумел их усмирить. Принял закон против доносчиков, который не мешает императору внимать доносам, а Регула и прочих держит в страхе.

Внешне Домициан не напоминал ни отца – Веспасиана, ни брата – Тита; сходства не находилось и в характере. Веспасиан – хитрый, умный старик, любивший солдатский юмор, знавший счет деньгам – не внушал страха. Тит – спокойный, медлительный, уверенный в движениях… В нем чувствовалось величие, которого недоставало отцу. Все жалели, что правление Тита оказалось столь кратким – два года.

Домициан… Близорукие голубые глаза. Волосы тщательно завиты и уложены. На губах змеится улыбка – недобрый знак, каждому известно, как мало радости принесло императору сегодняшнее представление.

К всеобщему изумлению, Августа Домиция, весь день под предлогом нездоровья не покидавшая своих покоев, пожелала возлечь за стол вместе с мужем.

Она облачилась в ярко-желтую шелковую столу, воткнула желтую розу в иссиня-черные волосы. Руки и плечи у нее были полны и белы, и Августа охотно выставляла их напоказ. Светло-карие глаза – благодаря освещению или яркой одежде? – казались желтыми. Недобрый цвет. И улыбка ее ничего хорошего не сулила.

Гости поднялись, приветствуя Августу. Домициан, прищурившись, глянул на жену снизу вверх близорукими голубыми глазами, ядовито улыбнулся. Домиция тотчас одарила его ответной улыбкой – такой, что у гостей пропал аппетит. Похоже, Домициан изо всех сил избегал встречаться с супругой наедине. Но, зная характер Домиции, можно было не сомневаться: ее не стеснит ничье присутствие. Тем сильнее забеспокоились гости: Цезарь не простит невольным свидетелям.

Малахитовой столешницы не было видно из-под груды золотых и серебряных блюд с самыми изысканными кушаньями. Но ни паштет из гусиной печенки, ни запеченная с хиосским вином мурена, ни жареные сони, ни горлицы, ни цесарки, ни соловьиные языки, ни – украшение стола – павлин, приготовленный так, что не померкло ни одно перышко из его дивного хвоста, не могли вызвать оживления пирующих. Гости, да и сам император, ели через силу, давясь сочными нежными ломтиками, словно кусками плохо пропеченного теста.

Одна Домиция, не смущаясь сгустившимся молчанием, приветствовала каждую перемену блюд и охотно подставляла чашу виночерпию.

Корнелий Фуск молча наблюдал за Августой. Трудно обладать всеми пороками сразу – трусихой эта женщина не была. Вот она подняла руку – стряхнуть с плеч розовые лепестки, сыпавшиеся на пирующих ароматным дождем. Хлопнула в ладоши. Из-за полупрозрачной занавеси, сквозь которую смутно проглядывали очертания фигур в светлых одеждах, полилась негромкая музыка.

Корнелий Фуск смотрел на Августу и думал о Парисе. Театральное облачение давно снято, вот актер с жадностью припадает к чаше с водой, вот поднимает полный вина кубок. Обводит взглядом горы цветов, заново переживает триумф. Друзья окружают его, слышатся поздравления. Кто-то льстиво произносит: «Тебе рукоплескал сам император».

Фуск прикоснулся к чаше губами, но отставил, не отпив. Чувствует ли Парис близкую опасность? Или, в ослеплении гордости, полагает: всеобщего любимца император не тронет. Нет, быть не может, Парис умен. Что же тогда? Добровольно избирает смерть? Трудно поверить… Надеется на защиту Домиции? Глупец! Августа и думать о нем забыла, ей впору собственную жизнь спасать.

Молчание становилось угрожающим. Наконец, слепой Мессалин – он не видел улыбки Домиции – отважился тихонько промолвить что-то об августовской жаре.

Домиция подняла брови.

– Жара? – ее звучный голос заполнил комнату. – А я полагала: чарующая прохлада. Жаркие дни император проводит обычно в Альбанском поместье, – доверительно пояснила она.

Домициан метнул на супругу враждебный взгляд.

– Нынче в Риме столько интересного. Отчего ты не спрашиваешь меня о представлении?

– Оказывается, божественный Цезарь дожидается моих вопросов! – воскликнула Домиция, ловко подхватывая кусок паштета и предлагая гостям разделить ее радостное изумление.

Гости, однако, не вняли призыву и продолжали сидеть с вытянутыми лицами.

– Что ж, я умираю от любопытства, – продолжала Домиция. – Надеюсь, Парис себя не посрамил? Был так же величественен, горд и прекрасен, как сами боги?

Слепой Мессалин, судя по выражению его лица, страстно жалел о том, что он не глухой.

Вибий Крисп делал страшные глаза египтянину Криспину, но тот упорно не желал понимать намеков. Почему это именно он должен испрашивать для всех позволения удалиться? Пусть сенатор сам отважится в данный момент привлечь к себе внимание императора.

Фуск подумывал: «Может, опрокинуть светильник и вскочить с криком: «Пожар!»?»

– Боги завистливы, – оскалился Домициан. – Кто осмеливается соперничать с ними, умирает рано.

Домиция недрогнувшей рукой поднесла кубок к губам.

– Отрадно сознавать, что тебе ранняя гибель не грозит.

Вибий Крисп зашелся в приступе кашля, аж посинел от натуги. «Браво, Августа! – думал Фуск. – Поппея против тебя – жалкий пескарик».

– Не сомневаюсь, что никогда больше не увижу подобного зрелища, – отвечал Домициан супруге, но смотрел при этом на префекта преторианцев.

За всю жизнь Корнелий Фуск не выказывал большей тупости: он недоумевающе поднял брови. Домициан прикусил губу. Домиция улыбнулась.

– Такие зрелища остаются в памяти надолго, – заметила она. – Случись что с Парисом, разговоров только и будет – о нем, да о виновниках.

– Разговоров можно избегнуть, уехав из города. Ты, кажется, мечтала вернуться в Альбанское поместье?

Домиция ответила не сразу – приканчивала паштет.

– Так же рассуждал Нерон в начале смуты. Да побоялся оставить город.

Лицо императора покрылось красными пятнами. Седовласый Крисп, утратив всякое достоинство, скорчился на ложе, прижав колени к животу.

– Прости, Цезарь, мою слабость, – прошамкал он, и Домициан, раздраженно взмахнув рукой, разрешил ему удалиться.

Слепой Мессалин, целиком, казалось, поглощенный извлечением соринки из глаза, взвился со своего места и мертвой хваткой вцепился в Криспа.

– Дозволь, Цезарь, он один не дойдет.

– Как, и ты нас покидаешь? – запротестовала Домиция. – Не надежнее ли послать за рабами Криспа, они будут лучшими провожатыми.

Но император вторично взмахнул рукой, и внезапно занедужившего сенатора вместе со слепым поводырем словно ветром сдуло.

Египтянин Криспин, которого не могли свалить с ног самые крепкие вина на самых долгих попойках, захмелел от нескольких глотков разбавленной цекубы и, распростершись на ложе, тихонько посапывал.

– Надеюсь, ты, префект, нас не оставишь? – Домиция развернулась к Фуску.

– Не беспокойся. Не оставит, – промолвил император почти угрожающе.

Префект молча наклонил голову. Домициан намерен расправиться с Парисом его руками. С Парисом… а может, и с самой Августой?

– Пророчишь мне судьбу Нерона? – тихо и яростно обратился Домициан к супруге. – Так вспомни, что стало с Поппеей.

– Мне более по душе пример Агриппины, – парировала Домиция.

Участь Клавдия, отравленного собственной женой, была одинаково известна и Домициану, и Фуску.

Префект на мгновение закрыл глаза. Хватит у Домициана ума понять, что это не пустая угроза? Домиция, если уцелеет, ничего не забудет.

Император ответил не сразу, даровав Фуску мгновение подумать, как поступить, ежели сейчас прозвучит приговор Домиции. Принять ее сторону? Будет ли у него шанс зарубить императора и остаться в живых?

Домициана, однако, больше занимала победа в словесном поединке.

– Урок всем мужьям: гнать от себя порочных жен.

– Кто здесь говорит о добродетели? – Домиция приподнялась и огляделась. – Может, я слышу Сенеку? Или Катона?

– Закон о прелюбодеянии строг, – напомнил Домициан.

– А что говорит закон о кровосмешении? Кажется, твоя племянница Юлия тебе очень дорога?

Губы Фуска округлились, он едва не присвистнул. Лицо Домициана из пятнистого стало багровым.

– Я люблю ее как родственницу.

– Неужели? Я под родственной любовью понимала нечто иное.

Домициан нерешительно взглянул на спящего Криспина: тот медленно и неуклонно сползал с ложа на пол, казалось, пробудить его не было никакой возможности, и кивком головы указал Фуску на дверь. Префект повиновался не без охоты.

Поле боя осталось за Домицией.

За дверьми молча страдали солдаты караула. Благоразумные рабы давно разбежались по самым дальним углам. Фуск движением руки повелел преторианцам удалиться, и они удалились на цыпочках. Префект остался в одиночестве. Из-за пурпурного занавеса донесся голос Домициана:

– Хотел бы я знать, что ты понимаешь под супружеской верностью?

– Могу задать этот вопрос и тебе.

– А что ты понимала под достоинством Августы? Спутаться с актером…

– В следующий раз, по твоему примеру, осчастливлю родственника.

– Следующего раза не будет.

– Хочешь меня убить? – бушевала Домиция. – Что ж, Рим и не такое видывал. Поступи как Нерон, отправивший на смерть мать, жену, учителя. Только с кем ты останешься?

– Ты не единственная женщина в Риме.

– Кто же станет новой Августой? Юлия, дочь Тита? Тебе в свое время ее предлагали в жены, да ты не согласился. Она годится на роль наложницы, но не жены.

– Тебя это не касается.

– Когда-то ты уверял, что без меня для тебя Рим пуст.

– Это было до того, как ты столь пылко увлеклась театром и актерами.

– Хорошими актерами, – судя по звуку, Домиция поднялась и обошла стол. Фуск представил, как она стоит, сложив руки на груди, возвышаясь над лежащим императором.

– Хорошими актерами, – подчеркнула Домиция. – Плохих – и в этом дворце достаточно.

– Ты вольна покинуть этот дворец, – процедил Домициан.

Фуск облизал губы. «Развод. Не казнь. Только развод».

– Что ж, прощай, – бросила Домиция и вышла.

На всем пути до дверей ее покоев Августе не встретился ни один человек.

…Префект Фуск принадлежал к ближайшему окружению Домициана, а потому имел во дворце свои комнаты. Там он и решил ожидать повелений императора. В том, что повеления эти будут скорыми и безжалостными, префект не сомневался.

Едва он переступил порог, как услужливо подскочил раб – помочь хозяину снять доспехи. Префект Фуск коротко взмахнул рукой, и раб исчез так же мгновенно и беззвучно, как появился.

– Огня! – потребовал Фуск.

Другой раб, вышколенный столь же безупречно, зажег светильники. Маленькая комната озарилась. Комнаты на Палатине достались Фуску от предшественника, и префект не потрудился в них ничего изменить, хотя пышные росписи – танцующие вакханки да порхающие амуры – утомляли взгляд. Из всех фресок ему нравилась только одна: узкая мощеная дорога, стрелой врезавшаяся в лес.

– Воды! – крикнул префект, и спустя мгновение сжимал в руках запотевшую чашу.

Присел на ложе. В ушах еще звенел дерзкий голос Августы, перед глазами еще стояло пунцовое от гнева и растерянности лицо императора. Фуск негромко засмеялся. Приятно, что «вершитель судеб» получил достойный отпор. Августа была великолепна! Домициан, конечно, не простит унижения, и не простит свидетелям его унижения. Префект снова засмеялся. «О чем я? Свидетелей не было».

Миновавшая опасность опалила горло, оставив острую жажду. Он залпом осушил чашу, отбросил, раб ловко поймал и выскользнул из комнаты.

Фуск уперся взглядом в нарисованную на стене дорогу. Он не дал Марку точных указаний, куда бежать и где укрыться. Полагал, главное – исчезнуть из Рима, а там… Двенадцать дорог ведут в разные стороны. Ближайшая гавань в Остии, но можно отправиться в Неаполь, а то и в Брундизий. Домициан не станет обшаривать все дороги.

Префект ждал: сейчас, вот сейчас за ним пришлет император. Нет, не пришлет, довольно, он утомлен дерзостью близких. Просто передаст приказ, велит расправиться с Парисом.

Что ж, Фуск жаждет угодить повелителю, а потому возьмется за дело со всем рвением. Сначала он лично вызовет лучшего командира когорты. Да, командира первой когорты, Септимия. Сообщит ему, как важно быстро и четко исполнить распоряжение императора. Не обязательно произносить длинные речи, достаточно краткого напутствия – можно даже успеть в срок, за который переписчик создает новую копию «Илиады». Септимий умен, очень умен. Сразу поймет: для столь важного поручения нужно избрать достойнейших исполнителей. А это нелегко. Пока он переберет в памяти всех воинов, пока отдаст кому-либо предпочтение, пока растолкует солдатам, какое мужество от них потребуется… Возвратится Марк Веттий и лично возглавит погоню.

Тогда можно будет ни о чем не беспокоиться. Разве что – о собственной голове…

Префект ждал возвращения Марка, ждал с нетерпением. Ждал повелений императора, ждал с азартом.

Медленно падали капли в водяных часах.

Марк не появлялся, Домициан не отдавал приказов.

Выдержка изменила Фуску. Желая вызнать намерения императора, он, через рабов, спросил разрешения покинуть Палатин. Домициан ответил милостивым согласием.

Отпустив конвой, в сопровождении одного раба, Фуск направился в дом Винии Руфины.

Душная тьма заволокла город. Воздух сделался плотным, точно перед грозой, хотя не чувствовалось ни малейшего дыхания влаги. Фуск легко переносил и жару, и духоту, еще с тех пор, как служил в Сирии. Но его тревожило, что в такую погоду Винии станет хуже. Если бы он мог ободрить ее добрыми вестями!

Фуск понимал, почему Цезарь не прислал за ним, почему дозволил уйти с Палатина. Домициан больше не доверял своему префекту. Что ж, нынче он сделал все, дабы навлечь на себя подозрение. Ему следовало поддержать императора в схватке с Домицией (жаркая была схватка, браво, Августа), понимающе кивнуть на слова о Парисе. Тигеллин поступил бы именно так и, потакая императору, исподволь забрал бы власть. А теперь… Прежнего префекта, Аррецина Клемента, Домициан приказал удавить по одному навету. Что ждет человека, навлекшего на себя немилость Цезаря? Несомненная гибель.

Префект Фуск был настолько в этом уверен, что приказал послать за своим завещанием: там следовало кое-что изменить.

* * *

Панторпа не могла сказать, много ли времени прошло с тех пор, как Марк с Парисом крадучись выскользнули за дверь. Ей показалось: не больше нескольких мгновений – еще не успели смолкнуть голоса актеров, смеявшихся над ее пантомимой. Послышался грохот подбитых гвоздями сапог по каменному полу, чья-то рука отдернула занавес, и несколько солдат во главе с трибуном вошли в комнату.

Воцарилась абсолютная тишина. Разговор оборвался на полуслове, лица побледнели, руки задрожали, хмель выветрился мгновенно, из приподнятых чаш на стол выплеснулось вино.

– Кто из вас Парис? – спросил трибун будничным, равнодушным тоном.

Вновь наступила долгая, томительная пауза. Трибун сделал два шага вперед, наклонился, оперся обеими руками о стол. Медленно обвел взглядом Клеона, Диомеда, Аристарха, Захарию…

– Кто из вас Парис?

Стало ясно, что с ответом следует поторопиться.

– Его нет, – резко вымолвила Селена.

Трибун мельком взглянул на нее, кивнул, и солдаты ринулись обыскивать дом, лишь один остался в дверях. Актеры с откровенной враждебностью уставились на трибуна. А тот, не изменив позы, так же буравил взглядом мужчин. Особенное внимание уделил Диомеду. Актер побледнел до желтизны.

– Где Парис?

– Не знаем, – вновь быстро ответила Селена.

Трибун даже бровью не повел, будто не слышал. Продолжал молча ощупывать взглядом Диомеда.

Послышался грохот переворачиваемой мебели, звон черепков, испуганные голоса рабов. По тунике Диомеда расползалось пятно пота.

– Он на кухне, – выдавил Диомед.

Трибун повел плечом, и солдат, остававшийся в дверях, исчез. Трибун продолжал нависать над столом. Актеры молча смотрели прямо перед собой. Потускнели искрящиеся, юные глаза старого Захарии, выцвело румяное лицо Аристарха, со щек Диомеда срывались тяжелые капли то ли пота, то ли слез. Селена вцепилась в край стола, точно каменное ложе под ней могло рассыпаться. Клеон взглядом искал оружие. Актеры ждали: вот сейчас, в следующее мгновение Париса найдут и убьют. По их вине. Все они виноваты – не только злосчастный Диомед, хоть встречаться с ним взглядом почему-то не хочется. Разве не они пустыми уверениями пытались успокоить Париса? А надо было гнать прочь из города…

Панторпа опустила глаза, стараясь выровнять дыхание и сдержать дрожь. Ее лихорадило от страха – и радости. «Опоздали! Опоздали, убийцы! Центурион Марк опередил вас! Парис бежал!»

Солдат вернулся, волоча за собой старика-повара. С его рук осыпалась мука, одежда была заляпана соусом, сандалии оставляли жирные отпечатки, словно он наступил в лужу масла.

– Этот ничего не знает.

Трибун медленно выпрямился, повернулся. Посмотрел на съежившегося раба. И снова устремил тяжелый, неподвижный взгляд на Диомеда.

– Говоришь, на кухне?

Диомед завертелся на месте, от страха позабыв, кто ему это сказал. Остальные недоуменно покосились на Панторпу, невольно выдав ее трибуну.

Тот обогнул ложе и остановился напротив Панторпы. На девушку глянули бесцветные, будто стеклянные глаза.

– Где он?

Панторпа хотела соврать, но способность думать вдруг начисто покинула ее. В голове вертелась единственная мысль: «Кто это сломал ему нос?» В комнату один за другим возвращались солдаты.

– Где он? – раздельно повторил трибун, и актеры замерли в ужасе.

– Не знаю.

Он ударил ее по лицу. Без злобы, досады, спокойно, словно выполняя привычную работу. Рванулись с места Аристарх и Клеон, и тут же на них обрушился град ударов – солдаты наконец-то нашли, на ком сорвать досаду. Вскочил и семидесятилетний Захария, но сразу был сбит с ног. У Панторпы из глаз хлынули слезы, было больно и страшно. Но сильнее страха оказалась ярость – ее никто никогда пальцем не тронул. Она почти что римская гражданка!

Тут трибун понял, что ответа не получит – девчонки бывают порой страшно упрямы, а возиться с ней некогда.

А Панторпа поняла, что вторым ударом он ее изувечит.

– Не сметь!

Трибун обернулся. На такой голос нельзя было не обернуться. Солдаты выпустили изрядно потрепанных Клеона и Аристарха. С юношеским проворством вскочил на ноги Захария. Селена перестала вырываться из рук Диомеда, державшего ее, чтобы не ввязалась в драку.

В центре комнаты стояла женщина, закутанная в бледно-розовое покрывало (не актерским одежонкам чета – косский шелк). Трибун тут же сказал себе, что знатная дама не могла явиться в этот дом, под покрывалом раскрашенная блудница. И тотчас у него перехватило дыхание при мысли, что это сама Августа. Ходили же слухи…

Женщина откинула покрывало. «Хвала богам, не Августа». Судя по густо-розовой, дважды перепоясанной тунике, из-под которой виднелась еще одна, снежно-белая, перед ним стояла незамужняя девушка, и девушка из семьи богатой и знатной. При одном взгляде на ее лицо непристойные шутки, которые готов был отпустить трибун, замерли у него на губах. Солдат, державший старика-повара, разжал руки, и раб мгновенно исчез. Из кухни потянуло гарью, потом донеслось шипение, словно очаг залили водой, и в комнату просочился едкий черный дым. Селена закашлялась, зажимая рот ладонью. Панторпа дышала с присвистом, горло жгло, но она, не отрываясь, смотрела на стоявшую у дверей Корнелию.

– Я спрашиваю, что ты делаешь? – в тоне дочери Фуска были особенные интонации, по которым человек, привыкший повиноваться, безошибочно узнает человека, привыкшего повелевать.

– Приказ императора, – огрызнулся трибун.

– Так это император повелел бить женщину?

Но трибун уже справился с замешательством.

– Ты кто такая?

Девушка не ответила. Просто оглянулась.

Глаза трибуна расширились. В зал входили шесть ликторов, предвещая появление важного лица. Этим важным лицом оказался светлоглазый, загорелый человек в белой тоге сенатора.

– Я претор Элий, – назвался он. – Что здесь происходит?

– Приказ императора, – вновь ответил трибун, на сей раз много почтительнее.

Он уже понял, что обстоятельства складываются не в его пользу. Разумеется, императорской воле не мог воспротивиться и претор; разумеется, император благоволит армии, а не сенату; но для трибуна городской стражи вражда с могущественным сенатором не может обернуться ко благу. К тому же ясно, что Париса в доме нет, и задерживаться здесь не стоит.

В комнату заглянул солдат.

– Тут привратник рассказывает кое-что интересное.

И в приоткрывшуюся щель актеры увидели привратника с заломленными назад руками.

– Давай его сюда, – велел трибун, шагнув к двери.

– Твое имя? – остановил его вопросом Гай Элий.

Трибун стиснул зубы.

– Децим Приск, вторая когорта городской стражи.

– Я запомню, Децим Приск, – сказал претор без всякой угрозы, но трибун удалился, проклиная богов.

Гай Элий выслал ликторов из комнаты и, обернувшись, обнаружил, что Корнелия сидит на краешке ложа рядом с Панторпой, и лицо ее вновь скрыто покрывалом.

– Ступайте по домам, – велел Гай Элий актерам.

Но они окружили его плотным кольцом.

– Претор Элий, – начал Захария, привыкший произносить речи перед зрителями, – позволь мне, как старшему в труппе…

Селена с Клеоном, самые молодые и самые горячие, перебили его:

– Благодарим, о благодарим!

– Ты спас нас!

– Что нас – Париса!

И тотчас все повернулись к Панторпе, хором воскликнув:

– Парис! Где Парис?!

Гай Элий ждал ответа так же требовательно и напряженно, как и остальные.

Панторпа сидела и мотала головой. Актеры не отставали, но добились лишь слез.

Захария собрался в точности поведать претору Элию, как все случилось, но, повинуясь нетерпеливому жесту, объяснил в нескольких словах:

– Ворвались солдаты, искали Париса. Он исчез, куда – не знаем.

Гай Элий только кивнул в ответ. Повторил:

– Ступайте по домам.

– Но Парис… – возразил Клеон.

– Он сюда не вернется, – отрезал Элий. – А если и вернется, вы ему – не защита.

– Панторпа… – вмешалась Селена, ласково обнимая девушку.

– Я о ней позабочусь, – оборвал Элий.

С большим трудом ему удалось выпроводить актеров, особенно Диомеда, до последнего пытавшегося поймать взгляд Панторпы.

– Возвращайся домой, – сухо сказал Элий Панторпе. – Мой раб тебя проводит. Виния, верно, рассудка лишилась от беспокойства.

Панторпа поднялась, сделала пару нетвердых шагов, снова села, снова встала. Ушла.

Гай с Корнелией остались вдвоем в разгромленной комнате.

– Парис бежал, – тихо сказал Элий. – Только бы ему выбраться из города.

Корнелия кивнула.

– Ты плачешь? – спросил он, пытаясь сквозь покрывало разглядеть ее лицо.

– Ты слышал? Это не преторианцы, – сказала она. – Не преторианцы!

– Да, – отвечал он чуть удивленно. – Городская стража.

– Ты понимаешь? Какое счастье! Я боялась найти здесь воинов моего отца. Цезарь не заставил его… Не сумел заставить…

– Корнелия! Так ты…

– Да, Гай. Я не хотела, чтобы отец стал убийцей Париса.

Элий промолчал. Он предпочел бы встретить в этом доме преторианцев. Не сомневался: префект Фуск отдаст поручение самым тупым и ленивым из своих солдат. Тогда как городские стражи будут проворны и расторопны.

– Теперь, Корнелия, ты предпочтешь вернуться? – спросил он сдержанно.

– Нет. Попытаемся завершить начатое. Мне неспокойно.

В двери испуганными тенями проскользнули рабы. Гай Элий кивнул, и они, осмелев, начали наводить порядок. Подняли перевернутый стол, смели в сторону осколки ваз и кувшинов, зажгли два угасших светильника, затерли винную лужу на полу. Рабы двигались проворно и бесшумно, с нескрываемым любопытством поглядывая на знатных особ, явившихся без приглашения, но так вовремя.

– Для нас отопрут городские ворота, – еле слышно сказал Гай Элий. – Только где искать Париса? Куда он направился?

– Думаю, выбрал ближайшую дорогу – Аппиеву.

* * *

Префект Фуск спешил в дом Винии Руфины в приподнятом настроении. Не сомневался, что жить осталось не больше нескольких часов, и предвкушал, как эти часы проведет.

«Клянусь всеми подземными богами, у меня будет прекрасная смерть. Пусть Домициан, когда придет его черед, молит о такой. В объятиях любимой женщины»… Он решил, что даже бровью не поведет, когда утром центурион передаст ему приказ императора. Можно даже опередить приговор. Хотя, куда торопиться? Ему не к спеху. Фуск начал было представлять собственные пышные похороны. Как Винии к лицу траур. Но тут сообразил, что тела казненных выбрасывают на Гемонии, к тому же ни один здравомыслящий человек траура не наденет – чтобы не разделить печальную участь. Затем он подумал о дочери, и на сердце стало скверно. Конечно, у Корнелии есть характер, и одним богам ведомо: какой характер. Но она молода. Было бы спокойнее умирать, найдись для нее достойный муж.

Фуск вновь оживился и принялся перебирать в памяти холостых друзей, но так и не нашел, кому бы в последний день жизни вручить свою дочь. В досаде помянул Гая Элия с его вечным трауром. Семь лет прошло! Скорбь могла бы и поутихнуть.

Тут Фуск спохватился. Не доставало только разгневать духов умерших и навлечь их месть на голову дочери. Отказавшись от идеи немедленно пристроить Корнелию, Фуск вернулся к теме более приятной: как прожить ближайшие часы?

Он достиг особняка Винии Руфины. Едва успел постучать, как дверь распахнулась. Сгорбившийся от усталости Гермес повел гостя в глубь дома.

В атрии царил полумрак. Бассейн сиял расплавленным серебром, впитав лунный свет. Эхо шагов отразилось от стен, и сразу послышался шелест отодвигаемой занавеси, в атрий хлынули лучи света. На пороге возник черный силуэт с лепестком огня в руке.