Юлия Чернова
Пятый легион Жаворонка

Актеры снискали настоящие аплодисменты. Гости не спешили расходиться. Лишь произнеся множество похвальных фраз, отправились в триклиний – пировать и обсуждать игру актеров, текст пьесы и собственные чувства.

Актеров отослали, вознаградив. Только Париса хозяин просил обождать. Парис догадывался – зачем. Когда внутренний двор опустел, слегка качнулась занавесь на окне. Парис ждал. Через несколько мгновений во двор вышла женщина.

Парис не был готов к встрече с Августой, но быстро опомнился. Эта женщина имела славу особы, легко потакавшей своим прихотям. Ее внимание могло только польстить актеру. Он привык к восторженным взглядам и нежным речам жен сенаторов и теперь с легкой улыбкой ожидал признаний от жены императора.

– Рабам нужна плеть, – сказала она негромко. – От тебя я ждала большего.

Парис почувствовал, как в сердце просыпаются гнев и ярость Аякса.

– Ждала, что я брошусь на настоящий меч – ради твоей забавы?

Желтоватые глаза ее смотрели не мигая. Этот взгляд напоминал о том, как лучезарный Аполлон снял с сатира Марсия кожу – за дерзость и скверную игру.

– Ты дерзок, – сказала Домиция Лонгина. Не упрекала, не ободряла. Просто утверждала. Мгновением позже спросила: – Почему ты молчишь?

– Боюсь укрепить тебя в этом мнении.

Взгляд ее по-прежнему был острее лезвия меча.

– Плохо сыграть ты не боялся.

– Я не знал, что опечалю твой взор, – огрызнулся актер.

– И не знал, что опозоришь свое ремесло?

Полные губы ее изогнула презрительная усмешка. Домиция понимала, что права, и что это ему прекрасно известно. С ней спорил не актер, спорил мужчина, уязвленный в своей гордости. Она смотрела на него – великолепная в своем царственном неодобрении, величаво-невозмутимая. Гнев Париса ранил ее не сильнее, чем пенные брызги фонтанов ранят мраморные изваяния.

Парис чувствовал, что, оправдываясь, становится смешон, и рассердился еще больше. Сейчас мнение всего Рима тревожило его меньше, нежели мнение этой гордой и властной женщины. Собрав все силы, он заставил себя успокоиться и рассмеялся, признавая поражение.

– Случается и воину промахнуться.

– За это он платит жизнью, – приговорила безжалостная Домиция Лонгина и направилась прочь.

Она не просто уходила – величественно удалялась, как удаляется победитель от распростертого на земле врага. Он воскликнул вслед, забыв, что обращается к Августе, желая доказать, что еще не побежден:

– Будь у всех зрителей твой взгляд…

Она остановилась и только слегка повернула голову.

– Что же тогда?

Он хотел сказать: «Тогда из воображаемых ран потекла бы настоящая кровь». Но вместо этого вспомнил, что она, именно она, одним своим присутствием спасла спектакль, и сказал:

– Твой взгляд придал мне силы.

Тотчас подумал, что она вновь уронит презрительное: «Рабам нужна плеть». А еще подумал, что ничья брань не жгла больнее. И еще – как сладко удостоиться ее похвалы.

Она бросила через плечо:

– Хочешь играть для меня?

– Да, – ответил он, глядя на ее белую и округлую щеку, на столь же белый и округлый локоть, с умыслом выставленный из-под покрывала.

В тот миг Парис ясно осознал, почему Домициан отнял эту женщину у ее первого мужа. Это была нелегкая победа – даже для Цезаря. Верно, не раз ему приходилось, забыв о царственном величии, падать на колени и умолять.

«Домициан предложил ей порфиру. А что может предложить актер?»

Она повернулась и наградила Париса насмешливым взглядом, показав, что прочла его мысли. «Хорошо, – подумал он, вспыхнув яростью, – римляне склоняются перед порфирой владыки, склоняются со страхом. Но они склоняются и перед талантом актера, склоняются с любовью. Склонится и эта гордая римлянка».

Домиция снова усмехнулась и пошла прочь. Парису хотелось, чтобы она еще раз оглянулась, но она ушла, не оглядываясь. Он сказал себе в утешение: «Чем труднее битва, тем слаще победа».

Он добился от нее похвал. Добился и клятв. Добился слов, которых – Парис не сомневался – от нее не слышал никто, даже император.

Гнев Домициана понятен. И все же… Все же Парис был уверен: императору, конечно, ненавистен Парис-человек, затронувший сердце и чувства Августы. Но сильнее ненавистен – Парис-актер, пробудивший души и разум зрителей.

Значит, грозный приговор не отменен, а только отложен.

Парис с силой втянул холодный ночной воздух. Успеет ли он сыграть «Антигону»? Только бы успеть!

– Мы пришли, – повторил Парис, видя, что центурион не уходит.

– Войди в дом, – ответил Марк.

– Тогда ты доложишь, что поручение исполнено? – улыбнулся Парис.

Марк не ответил на улыбку. Лицо актера тоже стало суровым.

– Благодарю, – коротко сказал он и перешагнул порог.

* * *

Ранним утром Виния Руфина, приняв лекарство Зенобия, посмотрела на себя в зеркало, потянулась за румянами, безнадежно махнула рукой, облачилась в голубой шелк – лица нет, так хоть волосы оттенить – и вышла к гостю, спозаранку явившемуся ее приветствовать.

Гость был невысок, жилист, загорел до черноты и одет в ярко-синюю короткую тунику.

– Мепп! – воскликнула Виния. – А я-то думала, кто пренебрег гонками колесниц: обычно все, опережая друг друга, торопятся занять места в цирке.

– О, госпожа, твое приветствие принесет мне удачу.

– Надеюсь. Я молю богов даровать тебе победу.

– Благодарю. Я и сам побывал в храме. Уверен, нынче я надену венок победителя. Я видел во сне Пегаса, летевшего перед моей колесницей.

– Добрый знак, – улыбнулась Виния. – Будь жив отец, он поставил бы на тебя все свое состояние. Да и Авл Виттелий тоже. Но и я билась об заклад. Скажу по секрету: сам префект Фуск за тебя.

– Весьма мудро с его стороны, – ухмыльнулся Мепп. – Соберет кучу денег, сможет с долгами расплатиться.

– Ах, дерзкий, ты еще не победитель!

– Но буду им.

Взмахнув рукой, он вышел. Улыбка медленно сползла с лица Винии. От всего сердца надеясь, что завтра вновь увидит в своем атрии отважного Меппа – боги знают, сколь многие разбиваются на ристалищах, а калечатся как! – Виния приказала подавать лектику.

…Цирк гудел. Известно было, что император не почтит зрелище своим присутствием, но это не помешало остальным горожанам, истомленным зноем и скукой, искать развлечения. Об упряжке Меппа, его гнедой кобыле, говорил весь город. Еще до восхода солнца были заняты места, отведенные простым горожанам. Едва же мрамор храмов и портиков порозовел от солнечных лучей, как начали прибывать обитатели величественных тибрских дворцов. В окружении рабов и клиентов, возлежа на шелковых подушках, в лектиках, изукрашенных слоновой костью и перламутром, благоухая нардом и розовым маслом, приближались они к цирку и, пройдя под мраморными аркадами, меж увитых розами колонн, занимали скамьи у самой арены. Лучшие места отводились сенаторам, следующие ряды принадлежали всадникам. Императорский подиум, затененный зеленым, расшитым золотом пологом, пустовал.

Виния окинула взглядом цирк. Зрители нижних рядов были облачены в белое. По капризу Домициана сенаторы должны были являться в цирк, словно в курию – в парадных одеяниях. Средние ряды пестрели самыми яркими красками – там разместились богатые горожане. Однако случалось и простолюдинам отвоевать место, и тогда дорогой виссон, египетский лен, косский шелк соседствовали с грубой шерстью, и среди изысканных сиреневых, синих, изумрудных тонов возникало черное или коричневое пятно. Верхние ряды занимала беднота в тускло-серых, некрашеных туниках.

Виния сидела между дядей и братом и тихонько вздыхала: между ней и Фуском пролегла арена – ложа префекта преторианцев была напротив, рядом с императорским подиумом.

– Виния, – нежно позвал Гай Элий. – Не хочешь ли ты поменяться местами с дядей?

– Зачем это? – подозрительно спросила Виния.

Гай нагнулся к ее уху.

– Затем, что в самый напряженный момент ты вопьешься ногтями в соседа.

– Вот еще, – рассердилась Виния. – Неправда. Я всегда очень сдержана.

– Можешь уверять в этом префекта Фуска, но не меня.

– Вот и садись на место префекта, а его пришли сюда, – сварливо возразила Виния.

– Это невозможно. Разве что отправить тебя на ту сторону, а сюда позвать его дочь.

– Как? – удивилась Виния. – Корнелию может увлечь столь низменное зрелище?

– Вчера она уверяла, что придет.

– Я не слышала.

– Она сказала это при прощании. Я провожал ее до лектики, – напомнил Элий.

Виния загорелась.

– Гай, пожалуйста, пригласи ее. А я там устроюсь. Успеем, консулы еще не прибыли.

К немалому изумлению Винии и еще большему – Анция, Гай Элий легко согласился.

– Хорошо, пойдем.

– Гай! – окликнул сына Анций, но тот, верно, не расслышал – шум, царивший в цирке, вполне мог служить оправданием. Но почему-то взгляд Анция стал еще удивленнее.

Корнелий Фуск, усадив дочь, с ног до головы закутанную в белое покрывало, подошел перекинуться парой слов с египтянином Криспином, сидевшим по другую сторону императорского подиума. Египтянин – говорили, предки его торговали рабами – получил всаднический перстень от Домициана и считался доверенным лицом императора. Фуск держал с Криспином пари и хотел расспросить его о гнедой кобыле (Криспин во всеуслышание заявлял, будто видел ее еще у перекупщиков, и она вовсе не так хороша), а заодно послушать, как прошло утро на Палатине и откуда нынче дует ветер.

Марк Веттий – утром он получил приказ сопровождать префекта, что, впрочем, было не в новинку, ему случалось охранять не только префекта, но и самого императора – чувствовал, что весь горит, хотя солнце еще только взошло. Разумеется, центурион-преторианец не мог осмелиться заговорить с дочерью префекта. С другой стороны, накануне они, волею судеб, оказались за одним столом. Так кто углядит дурное в том, что он осмелится ее приветствовать?

Корнелия, оглядываясь, на мгновение откинула покрывало. Как, она не обернется, и он не увидит ее лица? Искушение оказалось слишком велико.

– Да пошлют боги тебе долгих лет и здоровья, прекрасная госпожа.

Корнелия повернулась к нему. Без удивления и без усмешки – обычных спутников заносчивости.

– Здравствуй, центурион. Я помню тебя, но прости, не знаю твоего имени.

На этот вопрос Марк ответил не сразу, что получилось ужасно глупо, и она, конечно, удивилась. Просто он так жадно вслушивался в звук ее голоса, что не понял вопроса.

– Марк Веттий.

– Марк Веттий? Хорошо, я запомню.

Эта простая учтивость заставила Марка покраснеть от удовольствия. Он не знал, что еще сказать, и мучился при мысли, что она сейчас отвернется, но Корнелия сама продолжила разговор.

– Где ты получил отличие? – она смотрела на золотое запястье.

– В Британии, госпожа. Наш легион сражался там.

– Знаменитый Четырнадцатый?

– Да, госпожа, – хоть это он мог произнести с гордостью.

– Расскажи мне, как ты получил награду.

Марк ответил не сразу. Почетный знак он заслужил честно. Только как рассказать обо всем прелестной девушке? В той войне не было красивых, показательных сражений, когда расположенные в шахматном порядке манипулы с боевым кличем бросаются в атаку, с флангов налетает конница…

Нет, тот год казался ему сплошным переходом через болота, когда он, как вьючное животное, брел, не поднимая глаз от тропы, и по грудь барахтался в вонючей жиже, а враги, прекрасно знавшие местность, налетали внезапно, выныривали из тумана, выныривали и исчезали так быстро, что легионеры не всегда успевали схватиться за мечи. От легиона словно отхватывали кусок за куском. В той войне было много крови, но еще больше пота, и вряд ли рассказ о бесконечном марше, непросыхающей одежде, стертых ногах и гноящихся ранах мог развлечь девушку.

Для женщин у него имелась особая история, где встречалось все: начищенные значки легионов, сияющие доспехи, алые плащи; враги, бросающиеся в бегство при одном виде римских солдат; невероятная добыча; сражения от восхода до заката, когда в бой вводят сначала манипулы гастатов – молодых, неопытных воинов, за ними вступают принципы, а затем уже приходит черед триариев – лучших, опытных бойцов.

– Земля содрогается под нашими шагами, и орлы…

Тут он взглянул в серые с прозеленью глаза Корнелии и осекся, а спустя мгновение рассмеялся. Корнелия тоже улыбнулась, сказав:

– И отец мой, и дядя воевали. Я знаю, что военный поход мало напоминает описанную тобой веселую прогулку. К тому же Юлий Фронтин был частым гостем в нашем доме, я слышала его рассказы. Из Британии многие не вернулись.

– Многие, – как эхо повторил Марк.

– Друзья?

– Друг. Спас меня, а сам погиб.

– Ты недолго пробудешь в долгу.

– Что?

Но она, уже увлеченная другим, спрашивала.

– А женщины бриттов? Красивы?

Лицо Марка вновь заалело. Не мог же он сказать: «Я позабыл их, увидев тебя».

– Римлянки красивее, госпожа.

– Не лукавь. Говорят, у них длинные светлые волосы…

– Я предпочитаю черноволосых.

– И огромные голубые глаза…

«Громы Юпитера! И он должен терпеть?»

– Мне по сердцу иной цвет, госпожа.

Он все-таки позволил голосу дрогнуть. Расплата наступила мгновенно.

– Понимаю. Эта черненькая – твоя невеста?

– Что? – опешил Марк. – Какая?

Тут он вспомнил Панторпу, накануне сидевшую рядом.

– Легионерам запрещено жениться, госпожа.

– Жаль. Девушка миленькая, – Корнелия опустила покрывало.

Марк проклинал свою злосчастную судьбу. Окажись он богатым бездельником в тоге с пурпурной каймой, ему дозволено было бы сказать что-то о затмении солнца, или погасшей звезде. И Корнелия улыбнулась бы этим затасканным словам – дамы любят проверенные комплименты. Глядишь, она смилостивилась бы и вновь открыла лицо.

Пока Марк вздыхал, Гай Элий и Виния Руфина добрались до цели своего путешествия. Виния предоставила брату одному зайти в ложу, а сама примкнула к вполголоса беседовавшим Фуску и египтянину.

Спустя мгновение, Гай Элий покинул ложу рука об руку с Корнелией: горе Марка было безмерно.

Наконец, звуки труб возвестили о прибытии консулов. На арену выступила процессия жрецов, ведших белого жертвенного быка. Алтарь обагрился кровью.

Напряжение все возрастало. Смолкали разговоры, затихало даже шуршание одежд. Зрители застывали на своих местах: руки сцеплены, глаза устремлены к воротам, откуда должны вырваться колесницы.

И – зрители в едином порыве качнулись вперед, взревели трубы, ворота распахнулись, упала цепь, перегораживавшая арену – колесницы сорвались с места.

Виния застонала. По жребию квадрига Меппа оказалась ближе всего к зрительским трибунам. Чтобы победить, вознице предстояло прорваться к центру, обойдя пятерых соперников. Тогда колесница, огибая мету, полетит по самому короткому пути.

– Префект! Сто тысяч сестерциев на «зеленую»! – крикнул кто-то над ухом Фуска.

Он кивнул и вытянул два пальца, показывая, что принимает пари и удваивает заклад. Виния сорвала золотой браслет.

– Ставлю на Меппа!

Молодая женщина в соседней ложе подняла над головой жемчужное ожерелье.

– Против Меппа – на «зеленого».

– Твоя сестра опять проиграется, – сказал сыну Анций, хоть и не видевший племянницу, но прекрасно знавший, что с ней творится.

– Что? – Гай Элий проявлял к состязаниям поразительно малый интерес.

Квадриги приближались к повороту. Шли вровень. «Зеленый», рядом с ним – «белый», «красный», затем «золотой» и «пурпурный», цвета, введенные Домицианом, и наконец, у самого бортика, отделявшего арену от зрительских скамей, мчалась колесница с возничим в ярко-синей тунике.

– А-а-а, – стонала Виния. – А-а-а…

Колесницы прошли точно под ними. Клубы пыли вырывались из-под колес и копыт коней. Позолоченные спицы слились в один огненный круг. Слышалось щелканье бичей и резкие окрики возниц. Поворот. Виния пронзительно завизжала, но ее голос потонул в реве толпы. Префект Фуск почувствовал, как в руку ему повыше запястья впились острые ногти.

«Золотой» отстал. Квадрига Меппа летела по крутой дуге, перерезая дорогу возницам в красном и пурпурном. Послышался треск: красная и пурпурная повозки столкнулись. Колеса зацепились друг за друга, затрещали оси. Весь цирк замер, однако, возничим удалось каким-то чудом расцепить колесницы. Гонка продолжалась. На первом повороте к всеобщему изумлению обошлось без жертв. Виния, обливаясь потом, откинулась на спинку скамьи. Обменялась улыбками с Фуском. Цирк постепенно успокаивался, пронзительные вопли сменялись ровным гулом.

Квадриги неслись вдоль мраморного хребта, пересекавшего арену. Ближе всего к центру, как и прежде, держался возница в зеленом, рядом и вровень мчалась запряженная вороными колесница «белого». Мепп чуть отставал. Сзади и тоже вровень следовали «пурпурный» и «красный». «Золотой» шел последним.

– А лошади из императорской конюшни едва тянут! – крикнула Виния.

Фуск засмеялся и вновь удвоил ставку. Колесницы благополучно миновали второй поворот, их положение не изменилось, разве что «золотой» чуть нагнал остальных.

Повернулся мраморный дельфин на одной из высоких мачт в центре арены, показывая возницам, что первый круг пройден.

На третьем повороте произошло несчастье. Огибая мету, возница в белом хотел повторить прием Меппа: описать крутую дугу и вырваться вперед. Не рассчитал, колесница накренилась и опрокинулась. Возница успел выхватить из-за пояса нож, перерезать постромки и откатиться в сторону, спасаясь из-под копыт коней набегающей упряжки.

Возница в зеленом попытался отвернуть, кони замедлили бег, и в этот момент Мепп вырвался вперед.

Цирк взревел. Кричали все: непорочные весталки, величавые жрецы, благородные сенаторы. Чернь выла и улюлюкала.

– Гнедая! Гнедая! – вопила Виния.

– Мепп! – орал Фуск, одной рукой отводя от себя обе руки соседки.

Вспомнилась Винии другая гонка: мощеная дорога, летящая под копыта коней, крик Меппа на поворотах: «Держись!», собственные пальцы, скрюченные от холода, намертво вцепившиеся в борта колесницы… Резкий, слепящий ветер в лицо. Мепп, тогда еще пятнадцатилетний мальчишка, был возницей. А она – старше на год, но ничуть не умнее – стояла позади. И дорога вела в Синуэссу…

Синуэсса… Это название до сих пор вызывало головокружение и тошноту…

После пяти кругов стало ясно, что борьба идет между «синим», «зеленым» и сберегавшим до той поры силы «золотым». Бока коней лоснились от пота, дымились оси колесниц. Сами колесничие в поту, в пыли яростно взмахивали бичами.

Фуск утроил заклад. Виния последовала его примеру, и так как драгоценностей на ней больше не было, поставила на лектику. «Боги, что я делаю, дядя придет в ярость». Но тут же она позабыла о грозном Анции и обо всем на свете: колесницы вышли на последний круг.

Марк побился на первые наградные с солдатами конвоя.

Цирк стонал. Фуск мельком взглянул на Винию: как мог прелестный ротик издавать такие вопли? – и вновь обратил взгляд к арене. До меловой черты оставалось немного… совсем немного.

– Ха! – крикнул Мепп и по-особенному щелкнул бичом.

В цирке не слышали его возгласа, только увидели, как тройка вороных и гнедая кобыла вдруг рванулись вперед. Все быстрее, быстрее мелькали копыта. Мепп совершенно ослабил поводья, и вновь бич его щелкнул над головами коней.

– А-а-а, – нарастал рев на трибунах.

Виния первой вскочила на ноги. Сорвались с мест и остальные. Префект Фуск одной рукой обнимал Винию и потрясал в воздухе сжатым кулаком другой.

Вой и свист на трибунах достигли наивысшей силы – упряжка Меппа первой пересекла меловую черту.

Виния залилась слезами. Вспомнилось ей, как отец и Авл Виттелий торжествовали победу «синих» – они и сошлись-то на почве верности этой партии. Отец откидывался назад и лишь соединял кончики пальцев, намекая на аплодисменты. А Виттелий, перегнувшись через барьер, отделявший зрительские места от арены, так неистово размахивал руками и кричал, что напоминал рассерженного Юпитера. Казалось, из рук его вот-вот ударят молнии. А его густой, раскатистый хохот и впрямь был подобен грому.

Она отерла глаза. На колени упало жемчужное ожерелье и сапфировый браслет – залог неизвестной красавицы. Виния быстро обмахивалась веером из павлиньих перьев: страшно подумать, что сказал бы Анций, останься она в проигрыше. Она дрожала и чувствовала ужасную слабость. Фуск вытирал испарину со лба.

– Да, это была настоящая гонка, моя Виния.

– Уведи меня, – попросила она. – Я не хочу смотреть другие заезды.

Они подождали, пока Мепп сделает полный круг по арене – круг победителя. Со всех сторон под копыта коней летели охапки цветов – Виния бросила и свой букет, пронзительно крикнув:

– Мепп!

Возничий обернулся. Лицо его было серо от пыли и пота, он казался много старше своих лет. Среди сотен обращенных к нему лиц Мепп не разглядел лица Винии. Взмахом руки, наклоном головы отвечая на приветствия, продолжал объезжать арену.

Префект Фуск проводил Винию до ее лектики. Виния с нежностью провела рукой по деревянному ложу, которого едва не лишилась. Рабы-лектикарии (разумеется, одетые в синее) смотрели на хозяйку с испугом: верно, и впрямь тяжело больна, если покинула цирк до окончания гонок.

Прощаясь с Винией, префект поцеловал ей руку выше локтя. Сказал негромко.

– Вечером мне велено явиться на Палатин.

Глаза у нее расширились.

– Думаю, император желает взглянуть на представление «Антигоны», – веско проговорил Фуск.

* * *

Труппа Париса выступала в театре Марцелла, расположенном на берегу Тибра, близ моста, ведшего на Тибуртинский остров.

Ослепительной белизной сияли колонны скены – трехэтажного здания, в котором размещались комнаты актеров. Там хранились маски и костюмы, музыкальные инструменты, там актеры переодевались, оттуда выходили на широкий дощатый помост, на котором и давалось представление. Букетами живых цветов были украшены арки, колонны, скамьи. Императорский подиум издалека казался одной огромной клумбой.

Виния Руфина вошла или, вернее, вбежала в театр, когда звуки труб и гомон толпы уже возвестили о приближении императора. На ходу Виния переругивалась с Гаем Элием, имевшим несчастье зайти за ней по дороге в театр. Гаю Элию пришлось прождать сестру больше часа и теперь с неподобающей поспешностью занимать свое место в орхестре – полукруглой площадке перед помостом, где стояли кресла сенаторов. Гай Элий гневался тем сильнее, что рассчитывал до начала представления приветствовать дочь Корнелия Фуска, а теперь всякую надежду на это приходилось оставить. В свою очередь Виния, в спешке разбившая сосуд с розовым маслом и порвавшая нить выигранного накануне жемчуга, не склонна была кротко выслушивать упреки. Не стоило-де за ней заходить, если он намеревался только путаться под ногами, и нечего на нее кричать и топать, она не может идти в театр неодетой и непричесанной. Ну, а когда жемчуг рассыпался по комнате, Гаю Элию припомнились все грехи, начиная с молодости, включая нелепую приверженность партии «зеленых», которые вчера так постыдно, да-да, постыдно позволили себя обойти. И нечего затыкать уши, пусть хоть раз выслушает правду о себе.

– Анций безобразно тебя избаловал! – вскричали оба в один голос.

Гай Элий, превратившись из обвинителя в обвиняемого, принялся защищаться. Мол, есть на свете женщины, способные даже самого терпеливого мужчину довести до белого каления, и языком пользуются, как орудием пытки, чтобы непрестанно истязать своих близких. Виния может считаться достойной приемницей Ксантиппы.

– Но ты не Сократ, – парировала Виния.

И если вчера его мнение о женщинах улучшилось, то сегодня они вновь безнадежно пали в его глазах. Виния ехидно осведомилась, что же такое приключилось с ним вчера. При этом она смотрела на брата в зеркало и, отобрав у рабыни гребень, раздирала спутанные пряди.

Вчера, ответствовал Элий, ему довелось провести время в обществе очаровательной девушки, прекрасные манеры которой не мешало бы кое-кому перенять.

Виния не сомневалась, что у названной девушки прекрасные манеры – ведь у нее нет брата, который своими непрерывными попреками отравляет ей жизнь. И вообще, нетрудно находить прекрасными манеры девушки, которая все время молчит.

Вовсе даже нет, возразил Элий, у них было время предаться беседе, только – в отличие от бесед с Винией – приятной. Виния обернулась и через плечо бросила на брата уничтожающий взгляд. Ей очень хотелось бы знать, о чем можно разговаривать с Корнелией? Верно, она превосходно разбирается в лошадях и колесницах?

Нет, язвительно отвечал Гай Элий, не всем же дано сходить с ума при виде синей тряпки. Корнелию не увлекло зрелище, зато общество его, Гая Элия, она нашла весьма занимательным.

– Это лишь доказывает, что у девушки плохой вкус, – огрызнулась Виния.

О, Гай Элий ждал от сестры подобной любезности. Он нисколько не сомневался в ее добром сердце и готовности порадоваться за брата. Между тем, не так уж он стар, уродлив и глуп, чтобы юная девушка не находила приятности в общении с ним. К тому же доподлинно известно, что ни одна женщина ни за что не похвалит другую. Тогда как Корнелия и скромна, и остроумна, и улыбка у нее – точь-в-точь отцовская.

– Долго трудился, чтобы заставить ее улыбнуться?

– Что? – не понял Элий.

– Позавчера она весь вечер просидела с каменным лицом.

– Виния, я заметил, что ты нездорова, но не предполагал, до какой степени. Она вошла с улыбкой и улыбалась непрерывно.

– Я не знала, что плотно сжатые губы и холодный взгляд означают улыбку.

– Виния, если ты… – тут взгляд Гая Элия упал на водяные часы – клепсидру. – Если ты сейчас же не поторопишься…

И вот рабы-лектикарии бегом направлялись к театру, а впереди них трусили рысцой ликторы – зрелище, невиданное в Риме, наглядный пример: до какого позора недостойная женщина может довести достойного мужчину. Едва брат с сестрой вошли в театр, Квинт Анций, поджидавший их у края орхестры, любезно осведомился, почему же они явились так рано, он-то полагал, они заставят ждать самого Цезаря.

– А ты, дядя, тоже восхищен прекрасной Корнелией? – с разбега спросила Виния.

Анций посмотрел на сына, почему-то поджавшего губы, и ответствовал, что трудно восхищаться женщиной, с ног до головы закутанной в покрывало, и за весь день промолвившей не больше десятка фраз.

– Вероятно, это были перлы красноречия, если Гай до сих пор не может изгнать их из памяти, – бросила Виния, и они разошлись по своим местам.

От орхестры к крытой галерее наверху покатился вой восторженного «а-а-а», зрители начали вставать. Прибыл император со свитой. Крики становились все неистовей, народ вопил и рукоплескал, матери поднимали детей, чтобы они могли лицезреть «живого бога». Император занял место на возвышении, придворные расположились по обе стороны, шум стал затихать, крики сменились глухим ропотом изумления: божественной Августы Домиции не было в театре.

Весь народ почувствовал неладное. Те, кто догадывался о причинах императорского гнева, и те, кто ничего не ведал, были охвачены одинаковой тревогой. Виния, растерянная и злая, отыскивала взглядом префекта Фуска. Она проклинала себя за то, что позволила Панторпе пойти в театр, прекрасно понимая однако, что не отпустить девушку – означало сделать ее врагом на всю жизнь.

Префект Фуск находился подле императора. Дочь его сидела чуть поодаль. На этот раз покрывало ее было бледно-розовым, с узором из стилизованных цветов лотоса по краю. Она все так же закрывала лицо, не обращая внимания на любопытные взгляды придворных.

Префект Фуск, в сверкающем серебряном панцире, украшенном изображением двух свившихся в клубок пантер, светловолосый, непривычно угрюмый, посмотрел на Винию и дважды отрицательно качнул головой. Это означало, что он до сих пор не получил никакого приказа и что Парис упорно отказывается уехать.

Постепенно замирая, затих напев флейты, удалился флейтист, развлекавший публику до начала пьесы.

Между тем, на подмостках, скрытые занавесом от зрителей, собрались актеры. Они облачились в театральные одежды, но маски еще не надели. Бледные лица, тревожные взгляды… Ждали появления Париса. К актерам присоединилась и Панторпа, не менее испуганная. Наконец, появился Парис: брови сведены, губы сжаты, в глазах… вызов ли? Гнев ли?

Увидев наряд Париса, актеры издали единодушный стон.

– Ты всех нас задумал погубить!

Актер надел пурпурную тунику, затканную золотыми пальмовыми ветвями – наряд полководца-триумфатора, в который любил облачаться Домициан после победы над германцами. Император даже именовал себя Домицианом Германским (впрочем, половина города полагала победу сомнительной, другая же – приписывала ее исключительно военным талантам Корнелия Фуска).

– Я оделся по роли, – возразил Парис. – Креонт только что одержал победу, отстоял город. Не сам, правда. Полководцем был Этеокл…

И, так как не услышал ничего, кроме невнятных испуганных восклицаний, обратился к актерам:

– Что это вы смотрите на меня, как на преступника, которого вот-вот сбросят с Тарпейской скалы?

Спрашивал насмешливо, но ответных улыбок не получил. Все те же испуганные глаза, дрожащие губы. Вперед выступил Клеон, любимый ученик Париса, до того схожий с учителем, что молва называла его сыном Париса. Ему предстояло изображать Гемона – сына Креонта.

– Ты все же решишься? Будешь играть? – спросил Клеон.

– Да, – отрезал Парис.

Но остальные, угадав за этой резкостью тревогу и слабость, обступили Париса, умоляя его тайком выйти из театра и бежать.

– Поздно.

Нет, не поздно. Роль Париса исполнит Диомед. А Парис сумеет выбраться из города…

Парис медлил с ответом, а уговоры становились все настойчивее. Он сделал выбор минувшей ночью, сказав Корнелию Фуску, что родился актером и умрет актером, а не жалким изгнанником на чужбине. Но одолеть страх смерти не мог, чем ближе она подступала, тем сильнее хотелось жить.

– А божественной Августы Домиции в театре нет, – сообщил Диомед, глядевший в дырку в занавесе.

Парис горько усмехнулся. Домиция отступалась от него, в надежде спасти себя. Значит, и бесстрашная устрашилась. Или… подавала ему знак – надежды нет, беги, спасайся?

Бежать? Неужели у него мужества не больше, чем у женщины? Оказаться трусом не только в глазах всех римлян, но – главное – в ее глазах?

Парис еще раз осмотрел перепуганных друзей, невольно испытывавших и его отвагу, воскликнул:

– Смелее! Как ты собираешься играть, Диомед, если у тебя дрожат колени? Не устоишь на котурнах. Разве надлежит нам терять сознание от страха? Вот там, – он махнул рукой в сторону занавеса, – там публика. Как вы думаете, зачем все эти люди пришли в театр? – Парис обвел взглядом актеров. – Полюбоваться нами? Нет, они пришли лицезреть богов и героев. У каждого из сидящих там – своя беда, свой страх. Один боится, что не выплатит долг. Другой – что не вернут деньги. Один – что уйдет жена. Другой – что жена вернется. Один – что придется умереть. Другой – что заждется смерти. И вот они явились в театр получить хоть немного смелости. Научиться жить, любить, даже умирать. И мы не имеем права обмануть их. Мы не можем оставаться Диомедом, Клеоном, Парисом – трусливыми, глупыми, слабыми, тщеславными. Сейчас мы отважны – как Антигона, щедры сердцем – как Гемон, провидцы – как Тиресий. И не надейтесь, что раз изменив себе, вы сумеете вновь достойно выйти на подмостки. Душа Антигоны не может жить в теле крысы из городской клоаки. Я не позволю превратить себя в крысу. Вперед! Смелым на помощь – сама Фортуна.