Йана Бориз
Жирандоль

Тонкая, как болотная камышинка, Анастасия долго не могла забеременеть, жаловалась лекарям и знахаркам, но все бесцельно. А стоило Иннокентию попросить заступничества у костяного льва, как супруга сразу же понесла, поправилась, налилась сочным яблочком, стала не в меру усидчивой и слезливой. Рожать она страшно боялась. Говорила, что узкий таз, что маменька с трудом разрешилась от бремени. Супруг слушал вполуха. Он-то знал, кого следовало попросить.

Роды пришлись на сумрачную недовольную весну. Только тронулись льды на Неве, и вся чистая публика пошла любоваться могучим ледоходом. Русско-японская война в 1906 году пока не принесла уготованных разочарований. Непросвещенные массы еще верили в маленькую победоносную войну, которой положено прославить русское оружие на Дальнем Востоке. Правда, просвещенные уже чесали облысевшие от многомудрия макушки, но покуда молчали, у них своих финансовых удочек доставало, чтобы не лезть в политические бредни.

Анастасия Яковлевна совсем не предполагала, что дохаживала последние денечки нелегкой беременности. Ее только недавно перестало тошнить, и теперь вроде бы пора поесть, набрать вес. Прогулкам надлежало взбодрить аппетит, поэтому молодая графиня взяла променад за привычку. От Мойки до Невы – коротенький отрезок, всего-то на одну папироску по меркам Иннокентия Карповича. Графиня замоталась в шаль и уверенно ступила на мостовую, опираясь на руку верной немки-компаньонки. Ругаясь с ледяным ветром, они дошли до Михайловского дворца, немного полюбовались великолепной чугунной решеткой.

– Непогодится, может быть, на сегодня достаточно? – Заботливая фрау Барбара придерживалась устаревших взглядов на течение беременности.

– Ни за что, – отрезала Анастасия, – доктор велел гулять. Малышу полезно.

Ветер крепчал, впереди показался новопостроенный дом Зингера с причудливой сферой на крыше. В хорошую погоду графиня не уставала им восхищаться. Повернули на Невский. И тут порыв ветра снес вывеску с кондитерской, даже не вывеску, а половину ее, халатно прилаженную картонку с изображением пухлогубого пекаря. Вторая часть, на которой остались заманчивые пирожные и кексы, криво повисла на карнизе и продолжала радовать прохожих, а оторвавшаяся полетела прямо на тротуар, в частности на Анастасию Яковлевну.

Мужественная фрау Барбара попыталась встретить опасность монументальной грудью, но коварный картон мастерски облетел ее корпулентную фигуру и стукнул плашмя растерявшуюся от такого произвола графиню. Вся оживленная улица вскрикнула, затрепыхала, кинулась поднимать, дуть, утешать. Зачем? Никакого вреда беременной несчастный пекарь не причинил, просто напугал. Анастасия почувствовала, как к щекам прилила кровь, и покорно склонила голову перед своей спутницей:

– Хорошо, на сегодня довольно. Пойдемте домой.

Они медленно пошли назад, но кровь от щек графини не отливала, они стали пунцовыми, как у того пекаря с вывески, что напал на беззащитных женщин. Когда подошли к дому, оказалось, что не только к щекам, но и к чреслам, даже выплеснулось немного наружу.

– Батюшки, да у вас воды отходят, – заголосила фрау Барбара.

– Как? – Анастасия осела прямо на пол, мимо приветливого ковра, на потрескавшиеся местами паркетины. – Как? Что?

– Голубушка моя, пройдемте в спальню, я пошлю за доктором.

Но встать бедняжка сама уже не смогла. Ей казалось, что малейшее напряжение вызовет роды, к которым она еще не готова. Графиня сжалась в комок и сидела не шевелясь. Только горели испугом ставшие огромными, в пол-лица, теплые карие глаза.

Иннокентий Карпович подоспел в самый разгар битвы за роженицу и младенца. Он коршуном налетел на компаньонку, потом на доктора, долго не хотел признавать, что ничьей вины в случившемся нет. Более того, рано или поздно родам все равно надлежало случиться, так что в суете, криках из опочивальни и озабоченных лицах, в общем-то, не было ничего предосудительного. Разве что чуть-чуть пораньше положенного, но так часто происходило.

Он отодвинул плечом слуг и попытался втиснуться в комнату к жене, но оттуда донесся такой душераздирающий крик, что ноги приросли к паркету. Злой шепелявый доктор не позволил даже посмотреть на его Настеньку. В окно заглянула ночь. По озабоченным лицам фрау Барбары и сестер он понимал, что не все шло гладко. Несколько раз выходил доктор, нервно курил и шел обратно в обитель слез и страданий, недовольно покачивая седой головой.

Только после вторых петухов Иннокентий Карпович понял, что ему надлежало сделать. Он побежал к себе в кабинет, вытащил почерневший амулет и принялся горячо его упрашивать помочь суженой разрешиться от бремени. Подумав, добавил: «здоровеньким дитятей». Поуговаривав костяшку, граф высунул нос в приемную. Ничего не изменилось: те же суровые взгляды, стоны, переходящие в крики, дрожь по спине. Почему-то в этот раз со львом не удавалось достигнуть взаимопонимания.

Тогда Иннокентий Карпович принялся молиться иконам, как положено. Долго стоял на коленях, кланялся. Потом подумал и снова принялся уговаривать костяную статуэтку. В пылу своих запутанных молений он и не заметил, как в приемной все стихло. Кто-то осторожно постучал в дверь. Шевелев испугался, зажмурился. Он уже приготовился услышать страшный приговор.

– Ваше сиятельство, – так высокопарно слуги обращались только в нерядовых случаях, – Ваше сиятельство, дочка.

– Что-о-о-о?

– Дочка, говорю. Поздравляю вас, Иннокентий Карпович.

Помогло! Как он мог сомневаться? Конечно же, помогло! Помог лев всемогущий, спас Анастасию Яковлевну! Уберег! Шевелев ликовал. Он тихонько поцеловал измученную спящую жену и долго смотрел на красный комочек в белопенных кружевах люльки. Дочь. Его дочь. Граф щедро одарил доктора и всех-всех-всех причастных, распорядился закатить пир для прислуги и побежал хвастаться друзьям. Только выбежав на улицу и кликнув кучера, он понял, что на часах едва пробило пять утра.

Дочку назвали Инессой – пусть романтичное нерусское имя предопределит красивую судьбу. Малышка, хоть и появилась на свет раньше срока, росла здоровенькой, смешливой и до умопомрачения похожей на отца. Между супругами царила любовь, в доме множились сервизы и гарнитуры, предприятие процветало, капитал рос, и во всех везения х граф винил свой талисман, своего льва, палочку-выручалочку, заботливого опекуна и заступника.

Анастасия Яковлевна относилась к мужней придури со снисходительным пониманием. Раз нужно, то пусть так и будет, ей не жалко. Она бережно укладывала талисман рядом со своими драгоценностями: жемчужным ожерельем, такими же подвесками, браслетом-змейкой с зеленым глазком, старинной изумрудной брошью страшной, непомерной цены, сапфировым гарнитуром, еще одним браслетом без камней, зато ажурной прихотливой работы. Жемчуг хранился отдельно в замшевом мешочке, чтобы не поцарапались волшебные перламутровые зерна, изумрудная брошь – та вообще в отдельной сафьяновой коробочке. Начищенные и отполированные браслеты хозяйка заворачивала в мягкую фланель, а костяной лев валялся в шкатулке каслинского литья просто так, без запасной чешуи. Рядом с ним еще блестели сапфировые недоразумения, но они тоненькие, камешки малюсенькие, такими особо не похвастать на приемах: кольцо, подвеска и серьги-жирандоли. Ажурная сердцевина скалилась шипами во все стороны, один камешек покрупнее по центру и три по краям, три висюльки под стать основанию, шипастые, с хищными пастями несимметричных дырок, в каждую вставлено по камню, но не в середину, как положено, с любовью, а сикось-накось, с издевательской небрежностью. Еще три малюсеньких сапфирчика на сочленениях подвесок с основанием и три на той части, что вдевалась в ухо. Но неумехой ювелир не был, потому что две полные диссонанса жирандолины удивительным образом зеркалили друг друга. То есть мастер умел, если хотел. В общей сложности тринадцать камней на каждой – несчастливое число. Если перевернуть серьгу, она напоминала желто-синего льва со вздыбленной гривой и разинутой пастью, откуда торчали хищные клыки. Графиня не любила их надевать и не распространялась, откуда к ней забрели оскалившиеся сережки. Она редко выгуливала их в свет: то ли считала, что к рыжим кудряшкам и теплым карим глазам не шел синий цвет, то ли и вправду избегала носить украшение по скрытым, не совсем добродетельным мотивам.

Надо отдать должное, Иннокентий Карпович вспоминал про свою реликвию не только в часы бедствий, но и в обычные погожие будни. По воскресеньям, бездельничая, он требовал у дражайшей половинки открыть сокровищницу и продемонстрировать костяной талисман, брал его в руки, любовно гладил и даже разговаривал. Наверное, и в самом деле чувствовал тайную связь. Когда Инеска стала подрастать, он брал дочурку на руки и показывал нехитрое изделие языческих, скорее всего степных мастеров:

– Смотри, ma chère^[15], вот он, оберег нашего рода. Запомни его, не теряй и никому не отдавай.

Малышка не понимала, о чем речь, но деловито хваталась пухлыми пальчиками и норовила попробовать талисман на зуб. Отец смеялся и целовал теплые, пахнущие молоком щечки.

В их доме на Мойке становилось все больше вещей и все меньше места. Супруги любили красивые диковины: громоздкие антикварные буфеты, заморские вазы, редкие музыкальные инструменты, пусть и поломанные, зато с клеймом известной мастерской. Им слышались голоса ушедших эпох, что рассказывали умопомрачительные истории. Так, в кабинете графа выстроились целых три секретера и два письменных стола викторианской эпохи. Почему два? Ну не разлучать же пару. Анастасия Яковлевна уже не раз зарекалась проходить мимо лавок с закрытыми глазами, но почему-то облюбованных оттоманок, кресел-качалок и жардиньерок в доме все равно прибывало.

Перед империалистической войной табачное производство настолько расширилось, что превратилось в трест из четырнадцати отдельных фабрик, в империи о нем говорили с уважением. Пай, унаследованный тестем, превратился в весомый каравай. Каждый, кто торговал нынче в Пассаже на птичьих правах, грезил подобным успехом. Война больно ударила по фантазиям, по цифрам, заграбастала рабочие руки, транспорт, заковала банковские счета. Иннокентий Карпович стал чаще вытаскивать костяного льва, смотрел задумчиво, молчал.

– Innocent, не кручинься, голубчик, – уговаривала Анастасия Яковлевна, – в мире всегда кто-то воюет. Человечество настолько глупенькое, что до сих пор не может уразуметь простых истин: от войны происходит только разорение в душах и кошельках. А кто сегодня победитель, тот завтра повержен. Вот и все.

– Anastasie, я не против войны, меня угнетает, что Россия не в авантажном положении. Не так надобно входить в войну.

– А хочешь кофейку? Попьем на балкончике вдвоем. – Она вскочила, чтобы отдать прислуге распоряжение.

– Нет, голубушка, не кофейку, а настоечки, что-то горло прихватило. – Он пожаловался просто так, не потому что действительно беспокоило горло, а чтобы она пожалела. И она это поняла. И сразу стало хорошо, и вовсе не следовало разговаривать про немирное.

С началом войны приумножились странности Иннокентия Карповича: теперь он стал обозначать одежду как фартовую и не очень. В числе первых числился лимонный жилет и полосатые панталоны, а в числе вторых – коричневый редингот. Выходило так, что жилет приносил удачу, дни становились продуктивными, успехи исчислялись десятками, а редингот всегда тащил за собой скуку и разочарование. Поэтому лимонный шелк затерся едва не до дыр, а коричневое сукно висело в гардеробе как будто вчера из магазина.

После Февральской революции в 1917-м жить стало опаснее, но интереснее. Иннокентий Карпович ходил на какие-то собрания, за кого-то голосовал, даже писал длинные петиции от лица петроградских предпринимателей. Быстро воспламенявшаяся натура не упускала случая впрыснуть в кровь авантюрных специй, но рассудок уже понимал, что ничего хорошего ждать не приходилось. Тем, кто процветал при старом режиме, Временное правительство не приготовило сдобных плюшек. Дальше – только хуже.

Инессе исполнилось десять лет, почти барышня. Веселые детские кудряшки уже не обрамляли головку ангельским нимбом, а стелились по худеньким плечикам благочинными локонами в узде шелковых лент. Высокие аристократичные скулы подчеркивали отцовский профиль, в котором от далекой грузинской родни сохранился тонкий нос с горбинкой. Материны приветливые глаза на матовом лице без веснушек смотрели холоднее и как будто свысока. Рыженькая Анастасия Яковлевна согревала взглядом, а темноволосая Инесса только оценивала. Иннокентий Карпович неприкрыто любовался дочкой и шептал благоверной:

– Inesse – красавица у нас. Где зятя подбирать станем?

– Красота – это последнее, что помогает барышне в выборе достойного мужа, – отмахивалась Анастасия Яковлевна. – Лучше бы гувернантку хорошую найти.

– А что?.. – Он вопросительно смотрел на ее животик и нежно брал за руку, готовый тут же поднести к губам, зацеловать, утешить.

Супруга опускала глаза. Шевелевы хотели еще одного ребенка. Лучше бы мальчика. Но со второй беременностью не задавалось, как до этого с первой. И лев не помогал.

В начале октября 1917-го скончалась старая нянька Инессы Иннокентьевны. Дружная прислуга особняка на Мойке всем скопом отправилась на отпевание, а потом на поминки. Графская семья не побрезговала и пошла вместе со слугами. Такой поступок, во-первых, соответствовал духу тревожного времени, во-вторых, юная мадемуазель ее беззаветно любила. Граф оплатил все расходы по достойному прейскуранту, графиня надела траур. После отпевания залитая слезами барышня потребовала, чтобы семейство посетило и кладбище, а затем присутствовало на поминальном обеде.

– Для девочки это страшная травма, первая потеря по-настоящему близкого человека. Надо уважать. – Анастасия Яковлевна поплотнее прикрыла лицо вуалью и сунула распорядителю похорон еще одну ассигнацию.

– Да-да, замечательная женщина нам попалась, царствие ей небесное, – поддержал супругу граф.

После поминок они долго гуляли втроем по набережной, вспоминали покойную Евдокию, смеялись ее простецким, но смешным шуткам и своим воспоминаниям. Как будто нянечка шла четвертой среди них, иногда несла на руках кружевной кулек, иногда – непослушный комок розового счастья, хвасталась, как будто купила на ярмарке диковинную куклу. Вот она прибежала с выпученными глазами по поводу первого зубика, вот привела Инессу на ее собственных пухленьких ножках – это первые шаги.

Гранит гулко разносил шаги, помпезные особняки спрятали в темноте резные карнизы и легкомысленные рюшечки, только атланты стояли верными сторожевыми и грозно надзирали за мостовой. Перед домом на Мойке кто-то разбил фонарь и отпирать дверь пришлось на ощупь. Никого из прислуги не осталось, все на поминках, когда вернутся – неизвестно. Пусть помянут покойницу добрым словом, она это заслужила, а Шевелевы и сами управятся. Щелкнул замок, Иннокентий Карпович пропустил вперед жену и дочь.

– Ой, что это валяется? – Инесса взвизгнула и отпрыгнула назад, едва не сбив мать с ног.

– Надеюсь, что не труп, – мрачно пошутил Иннокентий Карпович и зажег лампу.

В прихожей на полу вальяжно раскинулись соболиная шуба графа и пышное боа из черно-бурой лисицы.

– Так-с… – Досада мигом вытеснила умиротворение от прогулки.

– Инесса, никуда не ходи! – Мать остановила порывавшуюся куда-то бежать дочку.

Глава семейства в три прыжка достиг лестницы и зажег там светильники, потом по всей гостиной и столовой. Слава богу, никого. Раскрытые серванты, выпотрошенное на ковер серебро: блюда и супницы, которые трудно унести. Рюмок и приборов не нашлось. Анастасия Яковлевна взяла за руку дочь, глазами велела мужу следовать впереди, такой процессией они поднялись на второй этаж. В опочивальнях тоже поохотились. Воры сдирали с вешалок платья и манто, наверное, хотели прихватить с собой, но в последний момент передумали, не влез объемный графский достаток в заплечные мешки. Унесли только самое ценное: пачку облигаций из бюро, немного наличных денег, серебро, две шубы и шкатулку с драгоценностями.

– Жемчуг жалко, – холодным тоном произнесла графиня.

– Сколько раз говорили мне, чтобы дома надежный схрон оборудовать. – Иннокентий Карпович чертыхнулся.

– Матушкино кольцо хотела сегодня надеть, но постеснялась: зачем перед слугами красоваться? – Анастасия Яковлевна начала механически подбирать с пола разбросанные шляпные коробки. – Это не просто изумруды, это память.

И тут будуар наполнился отчаянным воплем:

– Мой лев!!!

Глава 6

Петроград к лету 1918 года напоминал попавший в шторм корабль: некогда величественный, но изрядно потрепанный, еще на плаву, но с критичными пробоинами. Матросы желали продолжать плавание, а пассажиры отчаянно стремились высадиться на чужом берегу.

– Господа, никакого электричества, только свечи. – Аркадий Михалыч распахнул парадные двустворчатые двери жестом заядлого фокусника. Он лукавил: электричества давно уже не подавали.

– Да вы чародей, Гарри, – низким томным голосом проворковала Фанни.

В гостиную чинно вступили четыре пары: мужчины во фраках и парадных мундирах (два на два), дамы в вечерних платьях.

– Не так мы планировали объявлять помолвку. – Дородная Надежда Ильинична поджала губы и присела на боковой стул, как бы выражая свое несогласие с подобным протоколом.

– Дорогая Надин, сейчас не до званых пиров. Хорошо, что удалось… – Ее лысоватый тщедушный супруг Леонид Евстигнеич обвел рукой застывшие в предупредительном ожидании фужеры, торжественный фарфор и крахмальные салфетки.

Середина гостиной блестела натертым паркетом, ему подпевали бронзовые ручки старинных буфетов, но углы предательски выдавали секреты: за порядком уже давно не следили. Шелковые портьеры кое-где оторвались от карнизов, висели любопытно раскрытыми ртами, на диванную обивку прилепилось несколько темных пятен, со стены исчезло старинное оружие, оставив только крючки, неумело задрапированные модными акварелями, которым здесь совсем не место.

– С эмми, Лола, примите мои искренние поздравления, – Аркадий Михалыч наполнил бокалы.

– И вы, дарлинг Гарри энд Фанни, даст бог, мы отпразднуем пышные свадьбы и забудем эти черные дни как страшный сон. – Спутница Арсения – маленькая верткая барышня в шоколадном атласе – прижала крохотные ручки к груди и взглянула на каждого по очереди, спрашивая, случится ли пожелание, не зря ли она так опрометчиво пообещала всем, не посоветовавшись с провидением.

Артиллерийский капитан в отставке Аркадий Корниевский и его брат скрипач Арсений занимали роскошную квартиру из семи комнат на Невском в доме Кушелёвой. Вернее, раньше она могла считаться роскошной, а в 1918-м без прислуги, с наглухо закрытым черным ходом, потухшей печкой и заросшей грязью кухней, походила на снулый скелет минувшего пиршества. Да и весь дом без швейцара в парадном, с обглоданными перилами и разбитым фонарем, с простынями и подштанниками на балконах больше напоминал отставного инвалида, чем подтянутого офицера. Гарри с трудом затащил новую соседку – жену какого-то рабочего, вроде теперь начальствующего, – и заставил уговорами и посулами навести какой-никакой порядок. Нехитрую закуску для праздничного банкета они раздобыли в обмен на шубу Аркадия, он резонно рассудил, что ходить в мехах придется еще нескоро. Со свечами повезло, отыскались забытые с бог весть какого Рождества, может, пять лет пролежали в коробке с елочными украшениями, а может, и все десять.

– Mes enfants!^[16] – Леонид Евстигнеич встал и поправил пенсне. – Нынче хочу пожелать вам скорейшего воссоединения. Да закончится этот бардак, и да обвенчаетесь вы, как велит закон и Господь Бог. Мы с Надин несказанно рады, что сестры выбрали себе в мужья братьев. Это сулит переплетение брачных уз с братскими.

По комнате поплыл мелодичный звон хрусталя.

– Я ma soeur^[17] Лолу в обиду не дам. – Фанни шутливо пригрозила Арсению пальчиком с кроваво-красным рубином, одетым в массивный золотой наряд.

– My sweet^[18], в такие времена лучше бы не блистать украшениями – довольно неземной красоты, – предостерег ее Гарри, но тут же наплевательски махнул рукой. – Я любому голову оторву, если только посмеет на вас посмотреть.

– Это ненадолго, только для суаре, – ответила за сестру Лола. – Мы на улицу выходим донельзя скромными и печальными mademoiselles^[19]и даже по-французски стараемся не беседовать.

– Это правильно. – Сэмми подмигнул невесте. – Но что-то должно оставаться неизменным в этом неуверенном универсуме, поэтому позвольте вам сыграть.

Он убежал и через пару минут вернулся со скрипкой в руках:

– Божественный Паганини на скрипке божественного Страдивари в руках бездарного олуха. S'il vous plâit^[20].

Зрители вежливо похлопали. Начальные аккорды совпали с первыми всполохами заката. Скрипка заплакала об умирающем дне, который никогда уже не повторится на этой земле, она то улетала ввысь печальными трелями, то клонилась книзу приглушенными рыданиями. Все забудется: и свечи, и улыбки, и розовеющее небо над городом, которого больше нет. Потом вдруг, опомнившись, струны восстали против подобной несправедливости и потребовали реванша, мелодия забурлила воинством, готовым сражаться с наступающими силами тьмы. Нет, все повторится еще раз, еще лучше, светлее, надежнее, раз и навсегда. Глаза Надежды Ильиничны наполнились слезами. Когда Сэмми опустил смычок и в унисон с ним острый подбородок, она попросила:

– Не оставляйте скрипку здесь, mon cher^[21], привезите с собой.

– Непременно, мадам.

– Ах нет, maman, пусть Сэмми сам приезжает, бог с ней, со скрипкой, – непрактично всхлипнула Лола.

– И Сэмми, и скрипка, все вместе, – заверил всех Гарри и снова разлил шампанское по фужерам.

Братья еще в детстве шутили: мол, им бы жениться на сестрах и не расставаться вовек. С годами шутка обросла мясом: они и в самом деле присматривались, чтобы у избранницы имелась в наличии хорошенькая сестрица. С Фанни и Лолой повезло. Первым клад отыскал, конечно, Гарри, как и положено бравому офицеру Его Величества. Претендентка на его руку и сердце сверкала черными очами, обжигала обольстительными улыбками – настоящая Матильда из «Иоланты» Чайковского. Лола же была в дуэте заводилой, маленьким неприметным сверчком, который командовал великолепной сестрой. Так неброской Лоле без особых усилий удалось заарканить близорукого Арсения, собственно, Фанни и Гарри все сами сделали, ему просто осталось кивнуть и отнести выданное матушкой колечко.

Сэмми не смог признаться вслух, что по-настоящему любил только музыку. Ни Лола с ее умненькими высказываниями, ни те, другие, пышногрудые, голубоглазые, нежные или занозистые, острые на язычок или томно-молчаливые, не пленили его воображение так, как ноты. Он убегал с вечеринок, чтобы закрыться в кабинете и часами разучивать новые сонаты или рондо-каприччиозо. В театре он мысленно подбирал скрипичные композиции к эпичным сценам, в опере ревнивым ухом слушал, не забивал ли фагот струнные. Хитренькая Лола раскусила его лицемерие и тоже стала верной вассалкой скрипичного ключа.

Обручение проводили второпях, без гостей, без слез и шуршащих шелками подружек, потому что завтра семейство Леонида Евстигнеича отбывало в эмиграцию: уже и билеты на руках, и договоренность с красным воеводой.

– Поосторожнее, mes chères^[22], поосторожнее! – Немногословный старый полковник в отставке – отец Гарри и Сэмми – посмотрел строго сначала на сыновей, потом на их невест. – Мы с Алекс еле-еле добрались из Москвы. А вы говорите, скрипку в неметчину привези. Может статься, пешком придется идти. – Он подергал жестким седым усом. Или не подергал, а это был нервный тик.

Его молчаливая супруга печально покивала головой. Сыновья надумали жениться не в самое подходящее время. Практичная полковница предпочла бы сначала эмигрировать, а потом уж женить Сэмми и Гарри, и лучше бы на местных, европейских барышнях. Так легче обжиться. Но нет, взбалмошный младшенький всегда придумывал что-нибудь заковыристое, как он сам любил выражаться, не искал легких путей. Авантюрист, весь в отца. И старший повторял за братом, как попугай, даром, что талантливый музыкант. Гарри – в мужа, вояка и баламут, а Сэмми в нее, такой же неприспособленный романтик. Надо его поскорее увозить.

Семья полковника Корниевского со взрослыми сыновьями не планировала задерживаться в красном Петрограде. Как только получат les permissions^[23], сразу au revoir^[24], невские берега. Они и лошадей загодя продать умудрились, даже заводик на родовой земле, вотчине, пусть и за бесценок, но все лучше, чем просто экспроприация. Леонид Евстигнеич и Надежда Ильинична не могли похвастать такими успехами.

– Пусть наши дети будут счастливы, дорогие сваты, – поднял бокал полковник.

И снова полилась радостная музыка фужеров, а вслед рассыпала быстрые трели волшебная скрипка.

Назавтра Финский вокзал больше напоминал походную похлебку: давка, матерщина, спящие на мешках и сидящие, обняв колени, шинели на голое тело, трещавшие в сутолоке дорожные платья, потерянные и украденные чемоданы, саквояжи, документы. Ворью в таком котле выходил отменный навар. Пышущая здоровой силой Фанни сумела пробиться к вагону, Гарри тащил за руку Лолу и ее мать, Сэмми и отец невест прикрывали тылы. Поезд долго стоял, несколько часов. Красные командиры что-то решали, кого-то ссаживали, а других, наоборот, подсаживали в набитые под горлышко вагоны. Леонид Евстигнеич просился на перрон покурить, его не пускали, шикали. Лола несколько раз порывалась потерять сознание, но поняв, что сейчас не до нее, находила силы смириться с суровой вокзальной эпопеей и, прилипнув к окошку, ждала. Женихи то прощались и лихо спрыгивали на землю, то, соскучившись, снова залезали, перебирались через чьи-то ноги, головы и надежды. Каждый раз казалось, что уже невозможно протиснуться внутрь, чтобы последний раз пожать нежную ручку и поклясться в вечной любви, но битва снова и снова заканчивалась победой, и еще одно рукопожатие обещало много-много счастья впереди.

Наконец поезд тронулся. Уставшие от долгого махания платочки обрели второе дыхание и замельтешили с судорожной частотой. Оборванцы в лаптях, отиравшиеся поодаль, по сигналу паровозного гудка тронулись с насиженных пятаков и начали подбираться к составу. Как только вагоны сдвинулись с места, лапотная братия побежала и отважными мартышками начала запрыгивать на подножки.

– Стой, куда?! – вопили вожатые, пытаясь стряхнуть прилипчивую перхоть со ступенек, но это мало кому удавалось.

– Что за бандиты? – наивно спросил брата Арсений.

– Шантрапа привокзальная, ж-ж-жулики, прощ-щ-щелыги. – Гарри, не сходя с места, ухватил горсть лохмотьев.

– Пусти, дяденька, а то порежу, – заверещала ветошь и вырвалась, оставив офицеру трофей в виде полы гнилой фуфайки и смрадного запаха.

Гарри понимал, что его маленький поступок никак не менял ситуацию: в состав уже просочилось ворье, теперь пойдет шаромыжничать по вагонам. Сэмми тоже попробовал схватить одного, получил меткий пинок в пах и согнулся пополам.

– Полиция! Грабят! Караул! – завопил сзади почтенный господин в золотом пенсне.

– Полиция!!! Милиция!!!^[25] – заголосила обмотанная платками, как будто на дворе зима, румяная широкоскулая баба.

Братья дружно потянулись ревизировать свои карманы. Поезд удалялся, а выход в город уже запрудила рьяная потасовка, набежавшие милиционеры кого-то лупцевали и получали сдачи. Драчливая воронка расширялась, в давке кто-то получил тумака, повернулся и, не глядя, впечатал кулак в лицо соседу. Тот передал обиду по цепочке, и так дальше. Накопленное недовольство находило выход в кулачном ремесле. Свара неотвратимо надвигалась на Корниевских. Теперь уже все мутузили друг друга. Чубатый студент заехал локтем в скулу удивленному Сэмми, специально ударил, уставясь ненавидящими серыми глазками в красивое вытянутое лицо. Это увидел Гарри, схватил драчуна и в два кулака опрокинул на землю.

– Ты что творишь, вашблагородье! – суровый окрик разносчика остался висеть в воздухе, потому что за студента вступилась его братия. Три или четыре синие куртки навалились с трех сторон, оттащили, принялись угощать тумаками.

– Назад, стрелять буду! – Аркадий не планировал стрелять, хоть и не расставался с трофейным маузером, однако революционное студенчество и милицейские чины этого не знали.

– А, благородь, мало попил крестьянской кровушки, аще хошь? – грозно рыкнул здоровенный разносчик.

– Держи его! Вот она, контрреволюция, товарищи! – студенты радостно загудели.

Арсений кому-то растолковывал, что те первые полезли в драку, но его, конечно, не слушали. Он хватал милицейских за рукава, за портупеи, но в результате только получил плашмя шашкой по лбу. Гарри скрутили, заломили руки за спину и увели в здание вокзала. Толпа еще пошумела и начала расходиться. Сегодня поездов больше не намечалось, значит, представления не будет.

Аркадий пропал, сгинул в брюхе новоиспеченного правопорядка. Сначала он сгоряча нагрубил милицейским, обозвал их недоумками, недоучками и недоделками, а потом еще выложил правду о своих политических пристрастиях. Вспылил. Не стоило так распинаться перед вчерашними извозчиками и дворниками. Его оприходовали в Кресты как контрреволюционный элемент. В душной камере он оказался только ночью, голодный и злой, но забыться сном не получилось: во-первых, не сыскалось свободных нар, во-вторых, сокамерники из числа уголовников, батьки, требовали у новеньких отчета. Гарри тоже хотелось выговориться, выплюнуть негодование вместе с матерщиной.

– А с чего ты взял, что они извозчики, вашблагородь? – пожилой усач внимательно выслушал, потер поясницу, покряхтел. – Они пролетарии, то бишь рабочие. А ты белый офицер. Раз офицерье проиграло против рабочей косточки, значица, это ты недоучка. Это ты воевать не умеешь.

– Я не умею? – обозлился артиллерист. – Да мой взвод на фронте самым метким числился. На нашей совести подбитые орудия, танки!

– Так то на фронте. А здесь революция… – К Аркадию подсел молодой блондин в форме морского офицера. – В том-то и глупость наша, что воевали против чужеземцев, пока у самих в тылу черт-те что творилось.

– Приказ был. – Аркадий пожал плечами и представился новому знакомому: – Капитан артиллерийского полка Корниевский.

– Свидерский, мичман. – Блондин кисло улыбнулся. – Приказ… Приказы тоже люди отдают.

– Я тоже воевал, хоть и не офицер, – воодушевился усач. – Вот скажите, господа, зачем мы кровушку проливали?

– Зачем? Таков наш долг. – Свидерский явно не желал вести бесед с простолюдинами.

– А для чего армия, любезный, если не сражаться? – Гарри не приветствовал классовой розни, он и на фронте пил и ел с солдатами из одного котла, и песни их пел, и целовался, не брезговал. – Не зря ли нам хлеб казенный есть?