Эрик Ларсон
Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы

Глава 13
Изъязвление

В воскресенье, в половине восьмого утра, узнав, что Черчилль проснулся, Колвилл передал ему свежий отчет о положении во Франции, поступивший как по телефону, так и в форме документа (доставленного курьером). Колвилл принес эти депеши в комнату Черчилля. Премьер лежал в постели – «напоминая умильную свинку в шелковом жилете»^[255].

Черчилль решил назначить внеочередное заседание кабинета уже на 10:15. Оно должно было пройти в Лондоне. Пока Черчилль завтракал в постели, его камердинер и дворецкий Сойерс наполнял для него ванну. Все в доме стремительно взялись за дело. Миссис Хилл готовила свою портативную пишущую машинку, а водитель Черчилля – автомобиль. Детектив-инспектор Томпсон осматривал местность – не притаились ли поблизости наемные убийцы. Колвилл побежал одеться и собраться, после чего поспешно позавтракал.

Они мчались обратно в Лондон под сильным ливнем, проскакивая на красный свет, несясь по Мэллу, и всю дорогу Черчилль диктовал миссис Холл многочисленные служебные записки, с которыми Колвиллу и другим личным секретарям придется разбираться все утро.

Черчилль прибыл в дом 10 по Даунинг-стрит, как раз когда его министры начали собираться. По итогам совещания французам в 12:35 направили телеграмму, разрешавшую Франции от своего лица обратиться к Германии с вопросами об условиях перемирия, «но лишь при том условии, что еще до этих переговоров французский флот направится в британские порты»^[256]. Телеграмма ясно давала понять, что Британия планирует сражаться дальше и не намерена принимать участие в каких-либо обсуждениях ситуации, к которым Франция собиралась призвать Германию.

Черчилль знал, что Франция потеряна. Теперь его больше всего заботил французский флот. Если он окажется под контролем Гитлера (что представлялось вполне вероятным), это изменит баланс сил в международных водах, где Британия сохраняла превосходство – по крайней мере пока.

В это же воскресенье Профессор и юный доктор Джонс из разведывательного управления министерства авиации посетили в Лондоне совещание Комитета по ночному перехвату, существовавшего тогда в Королевских ВВС. Совещание собрал маршал авиации Филипп Жубер: планировалось дальнейшее рассмотрение возможного обнаружения Джонсом новой немецкой системы навигации, основанной на применении пучков радиоволн. У Черчилля имелись другие дела, и он не пришел, но электризующая сила его интереса явственно ощущалась на этой встрече. Прежде эта тема служила предметом более или менее отвлеченного, «академического» любопытства, теперь же она попала под прицел конкретных изысканий, и каждый из участвовавших в них офицеров (самых разных специальностей) получил свое задание.

«А ведь всего неделю назад я почти бездействовал, – писал Джонс. – Какие перемены!»^[257]

Однако сомнения по поводу его теории оставались весьма стойкими. Один из ключевых участников встречи, главный маршал авиации Хью Даудинг, глава Истребительного командования, полагал, что Джонс представляет «маловразумительные доказательства»^[258]. Еще один участник, Генри Тайзерд, авторитетный научный советник министерства авиации, писал: «Возможно, я ошибаюсь, но мне показалось, что у нас царит какой-то ненужный ажиотаж по поводу какой-то немецкой военной новинки. Таким способом производить точную бомбардировку выбранных целей невозможно»^[259].

Но Профессор пребывал в убеждении, что вопрос безотлагателен. Линдеман снова написал Черчиллю – на сей раз уговаривая его выпустить распоряжение «о том, чтобы такому расследованию придали приоритетный характер (не только в смысле выделения материалов, но и в смысле направления сотрудников, что особенно важно) по отношению к любым изысканиям, результаты которых не должны повлиять на производство в течение ближайших трех месяцев»^[260].

Черчилль дал согласие. На записке Линдемана он поставил резолюцию: «Осуществить безотлагательно»^[261].

Вскоре до Джонса дошли слухи: мол, Черчилль считает этот вопрос таким важным, что даже планирует собрать по его поводу совещание у себя в доме 10 на Даунинг-стрит.

Джонсу это показалось неправдоподобным. Скорее уж речь могла идти о первой стадии какого-нибудь многоступенчатого розыгрыша со стороны его коллег по авиационному разведуправлению, сумевших довести искусство мистификации до весьма высокого уровня (в этом и сам Джонс по праву считался большим мастаком).

17 июня, в понедельник, «определенное развитие событий», о котором предостерегали британские эксперты, наконец произошло. Франция пала. Черчиллевский кабинет собрался в 11 утра и вскоре узнал, что маршал Филипп Петэн, который в этот день сменил Рейно на посту лидера Франции, приказал французской армии сложить оружие.

После совещания Черчилль вышел в сад и стал расхаживать по дорожкам, опустив голову и сцепив руки за спиной: не подавленный и не запуганный, просто погруженный в глубокую задумчивость. Колвилл наблюдал за ним. «Несомненно, он размышлял, каков оптимальный путь спасения французского флота, военно-воздушных сил и колоний, – писал Колвилл. – Уверен, что он останется непоколебимым»^[262].

Видимо, так оно и было – во всяком случае судя по той телеграмме, которую в этот же день, несколько позже, Черчилль отправил Петэну и генералу Максиму Вейгану. Со смесью лести и иронии он начал так: «Я хочу вновь выразить вам свое глубокое убеждение, что прославленный маршал Петэн и знаменитый генерал Вейган, наши соратники в двух великих войнах против немцев, не нанесут ущерба своему союзнику, передав противнику прекрасный французский флот. Такой акт опорочил бы, – только Черчилль мог использовать 600-летней давности слово scarify [означающее «изъязвить», «покрыть шрамами»] в важнейшей дипломатической переписке, – их имена на тысячу лет. Но именно так вполне может случиться, если будут потеряны драгоценные часы, в течение которых флот можно отправить, чтобы он оказался в безопасности в английских или американских портах, увозя с собой надежду на будущее и честь Франции»^[263].

Новости о падении Франции первой передала BBC – в час дня. По данным управления внутренней разведки, британская общественность отреагировала на это «смятением и шоком, однако ее это едва ли удивило. Со всех сторон поступают сообщения о замешательстве и большой встревоженности». Широко распространились опасения, что британское правительство может «отбыть за границу» или просто отказаться от дальнейшей борьбы: «Некоторым кажется, что все кончено». Британцев больше всего заботили два вопроса: что случится с солдатами, которые еще находятся во Франции («Возможен ли второй Дюнкерк?»), и что теперь будет с французскими военно-воздушными силами и военно-морским флотом. В докладе отмечалось: жизненно важно, чтобы в этот же вечер Черчилль или сам король выступил с обращением к народу^[264].

Оливия Кокетт, служащая Скотленд-Ярда и автор дневников, которые она вела для программы «Массовое наблюдение», была на работе, когда услышала это сообщение BBC. «Бедная Франция! – записала она в 15:40. – Новости в час дня – просто как взрыв бомбы. Я снова и снова повторяла: не верю, чтобы Франция когда-нибудь сдалась Германии. Все мы погрузились в глубокое молчание»^[265]. Принесли дневной чай. Кокетт не разделяла общеанглийское увлечение этим напитком, но в тот день, как она отмечала, «я в кои-то веки была благодарна за чашку чая». Следующий час она провела «дрожа и в слезах».

Однако в доме 10 по Даунинг-стрит и в Букингемском дворце установилось какое-то новое – и долгожданное – ощущение ясности. «Лично я, – отмечал король в письме своей матери королеве Марии, – чувствую себя теперь счастливее: у нас больше нет союзников, которым нам приходилось угождать и всячески ублажать»^[266]. Главный маршал авиации Даудинг пребывал в состоянии большого душевного подъема: поступившие новости означали, что по крайней мере теперь будет покончено с неотвязной угрозой, что Черчилль в приступе необдуманной щедрости все-таки отправит во Францию какое-то количество истребителей, ослабив группировку, необходимую для отражения массированной атаки немецкой авиации, каковая теперь, после капитуляции Франции, непременно произойдет. Позже Даудинг признался лорду Галифаксу: «Не постесняюсь сказать, что когда я услышал о падении Франции, то просто опустился на колени и возблагодарил Господа»^[267].

Но всему этому облегчению сопутствовало понимание того, насколько радикально крах Франции изменил стратегический ландшафт. Все понимали, что люфтваффе теперь наверняка переведет свои авиационные соединения на базы, расположенные вдоль побережья Ла-Манша. Вторжение казалось не только вполне осуществимым с практической точки зрения, но и неминуемым. Британцы ожидали, что оно начнется с массированных налетов немецкой авиации – «сокрушительного удара», которого так опасались в стране.

В середине того же дня поступили и другие скверные новости. Черчилль сидел в тиши Комнаты правительства у себя на Даунинг-стрит, когда ему сообщили, что большой лайнер «Ланкастрия» компании Cunard, выполнявший сейчас функцию военно-транспортного корабля и перевозивший более 6700 британских солдат, авиационных экипажей и гражданских лиц, был атакован немецким самолетом. Три бомбы попали в корабль. Он загорелся и затонул всего за 20 минут. Погибло не менее 4000 человек – гораздо больше, чем на «Титанике» и «Лузитании» вместе взятых.

Новость была настолько душераздирающей, особенно на фоне разгрома Франции, что Черчилль запретил прессе сообщать о ней. «Газеты уже получили достаточно катастроф – по крайней мере на сегодня», – заявил он^[268]. Но эта попытка цензуры была довольно нелепой – около 2500 выживших вскоре добрались до Британии. Газета The New York Times поразила читателей сообщением об этой трагедии пять недель спустя, 26 июля, а британская пресса последовала ее примеру. Тот факт, что правительство до этого ни разу не известило общественность о гибели корабля, вызвал, как докладывало управление внутренней разведки, волну недоверия среди британского народа. «Сокрытие новостей о "Ланкастрии" подвергается самой жестокой критике», – отмечало управление в одном из своих ежедневных отчетов. Недостаточная открытость вызывала «опасения, что и другие плохие новости утаиваются… и тот факт, что данная новость вышла [в Великобритании] лишь после того, как ее опубликовали в американской газете, порождает у многих ощущение, что иначе ее скрывали бы еще дольше»^[269].

Более того, количество жертв, скорее всего, оказалось гораздо больше, чем сообщалось первоначально. Никто так и не выяснил реальное количество людей на борту корабля, но их, возможно, было там не менее 9000.

Впрочем, приходили и хорошие новости – из министерства авиационной промышленности. 18 июня, во вторник, лорд Бивербрук выступил перед военным кабинетом с первым отчетом о выпуске самолетов. Результаты ошеломляли: новые воздушные суда строились на его предприятиях со скоростью 363 машины в неделю (а ведь совсем недавно этот показатель равнялся 245). Производство авиационных двигателей также резко выросло – теперь оно составляло 620 новых моторов в неделю (против недавних 411).

Однако министр не стал докладывать (по крайней мере здесь), что эти достижения давались немалой ценой – и в смысле его собственного уровня стресса и состояния здоровья, и в смысле гармонии внутри черчиллевского правительства. Едва лорд Бивербрук занял эту новую должность, он тут же схлестнулся с министерством авиации, подходы которого не только к строительству самолетов, но и к их оснащению и развертыванию он считал косными, отсталыми и ограниченными. Он получал сведения о воздушных боях из первых рук: его сын, высокий и привлекательный парень, которого тоже звали Макс (он носил прозвище Малыш Макс), был пилотом истребителя; вскоре он удостоится креста «За выдающиеся летные заслуги». Время от времени Бивербрук приглашал сына и его собратьев-пилотов к себе домой – на коктейли и разговоры. Бивербрук каждый день проводил в состоянии тревожного беспокойства – вплоть до примерно восьми вечера, когда Малыш Макс, как было у них заведено, звонил, чтобы сообщить, что он цел и невредим.

Бивербрук желал контролировать все: производство, ремонт, запасы. Но министерство авиации всегда считало эти три сферы своей прерогативой. Разумеется, министерству хотелось заполучить как можно больше самолетов, но его обижало вмешательство Бивербрука, особенно когда тот пытался указывать, какие типы пушек и пулеметов следует устанавливать на новых машинах.

Бивербрук приводил в ярость и других министров. Он требовал преимущественного доступа ко всем необходимым ресурсам – древесине, стали, ткани, сверлильным и фрезерным станкам, взрывчатым веществам – ко всему, что требовалось для производства бомбардировщиков и истребителей. При этом он и не думал оглядываться на нужды и требования других министерств. К примеру, он нередко занимал здания, уже выделенные для других целей. Его прямой выход на Черчилля делал все эти наглые присвоения еще более раздражающими. Как выражался «Мопс» Исмей, лорд Бивербрук скорее походил на разбойника с большой дороги, нежели на управленца: «В погоне за тем, что он желал получить, будь то материалы, станки или рабочие, он (как утверждали конкурирующие с ним ведомства) никогда не чурался даже откровенного грабежа»^[270].

За два дня до того, как подать отчет о продвижении текущей работы, Бивербрук продиктовал девятистраничное письмо, в котором излагал Черчиллю свои проблемы. Начиналось оно так: «Сегодня я разачарован и обескуражен, моей работе препятствуют, и я прошу вас немедленно оказать мне помощь»^[271].

Он приводил длинный список препон, в том числе сопротивление министерства авиации его кампании по эвакуации и ремонту подбитых самолетов Королевских ВВС (министерство считало, что этим должно заниматься лишь оно само). Бивербрук с самого начала осознал, что эти разрушенные самолеты просто кладезь запчастей (особенно это касалось двигателей и приборов), из которых можно собирать новые воздушные машины, порой даже почти целиком. Многим подбитым британским самолетам удавалось совершить аварийную посадку на аэродромах, в полях, в парках или на иной дружественной территории, откуда их можно было бы легко доставить. Бивербрук задействовал таланты бесчисленного количества механиков и небольших фирм, создав целую ремонтную сеть, которая научилась так ловко добывать и чинить поврежденные самолеты, что могла возвращать в строй сотни воздушных машин в месяц.

Бивербрук требовал, чтобы ему предоставили полный контроль над базами технического обслуживания и ремонта, куда доставлялись поврежденные самолеты и их компоненты. Он уверял, что министерство авиации, движимое бюрократической ревностью по поводу распределения полномочий, на каждом шагу пытается ставить ему палки в колеса. В своем послании Черчиллю он описывал, как одна из его групп по сбору поврежденных самолетов обнаружила на одной из баз техобслуживания 1600 пулеметов «Виккерс» в нерабочем состоянии и отправила их ремонтировать на завод. Его уверяли, что таких пулеметов больше нет, но оказалось, что это не так. «Вчера, после рейда, проведенного ранним утром по моему настоянию, мы нашли еще одну партию неисправных пулеметов – 1120 штук», – писал он.

Слово «рейд» тут весьма символично: оно неплохо характеризует его подход. Его действия не снискали никакой похвалы у чиновников министерства авиации, считавших его команды аварийной эвакуации подбитых самолетов (он именовал их оперативными отрядами) чем-то вроде пиратских шаек. Однажды министерство даже запретило этим отрядам появляться на аэродромах передовой.

Правда, Бивербрук так и не отправил свое девятистраничное письмо. Ему нередко случалось менять свои решения в таком духе. Он часто диктовал послания, полные жалоб и нападок, многократно переписывал их порой, но позже решал не посылать их. В его личных бумагах, которые он в конце концов завещал хранить в архивах парламента, имеется толстая папка с неотправленными письмами. Эта подборка так и сочится невыплеснутой желчью.

Его продолжала грызть изнутри неудовлетворенность. И она неуклонно усиливалась.

Глава 14
«Эта странная и гибельная игра»

В тот же день, 18 июня, во вторник, Черчилль в 15:49 начал свое выступление, посвященное разгрому Франции, перед палатой общин. Эту речь он повторит вечером, обращаясь к общественности по радио. Она вошла в историю как один из величайших образчиков ораторского искусства – по крайней мере в том виде, в каком она прозвучала в парламенте.

Черчилль говорил об отрядах вражеских парашютистов, о десантировании с воздуха, о налетах бомбардировщиков: «Со всем этим нам, несомненно, очень скоро предстоит столкнуться». Он признал, что у Германии больше бомбардировщиков, но напомнил, что у Британии они тоже имеются – и что Британия будет «без перерыва» атаковать с их помощью военные цели на территории Германии. Он напомнил также, что у Британии есть и флот. «Похоже, многие нынче про него забывают», – отметил премьер. Впрочем, он не стал и пытаться как-то затушевать истинное значение падения Франции, отметив, что Битва за Францию завершена. И добавил: «Полагаю, скоро начнется Битва за Британию». На кону стоит не только судьба Британской империи, но и участь всей христианской цивилизации. «Враг наверняка очень скоро обрушится на нас всей своей яростной мощью. Гитлер знает: ему придется сломить наше сопротивление и захватить наш остров – только так он может выиграть войну».

Стремительно приближаясь к кульминации своей речи, Черчилль заявил: «Если мы сумеем отважно встретить его натиск, вся Европа сможет обрести свободу, а у человечества появится надежда на светлое будущее. Но если мы проиграем, то весь мир, в том числе и Соединенные Штаты, все, что мы знаем и что нам дорого, рухнет во тьму нового Средневековья, которое будет куда мрачнее и, быть может, куда дольше, ибо его озарят огни извращенной науки».

Он воззвал к боевому духу всех британцев, где бы они ни находились. «Давайте же, воодушевившись, исполним свой долг, давайте вести себя так, чтобы, даже просуществуй Британское Содружество и Британская империя еще тысячу лет, о нашем времени все равно сказали бы: "То был их звездный час"»^[272].

Многие утверждают, что это был звездный час и для Черчилля – и таковым он бы и остался, если бы он внял совету министра информации и согласился на радиотрансляцию этой речи в прямом эфире непосредственно из зала палаты общин. Как выяснило управление внутренней разведки, обществу требовалось услышать из уст самого Черчилля сообщение о крахе Франции и рассуждение о том, что это означает с точки зрения перспектив Британии в войне. Но процесс организации вещания из парламента (помимо всего прочего, при этом требовалось, чтобы парламентарии своим голосованием одобрили саму трансляцию) оказался слишком сложным.

Черчилль неохотно согласился провести вечером отдельную трансляцию. В министерстве информации ожидали, что он напишет что-нибудь новое, но он с мальчишеским упрямством решил просто повторить свое выступление в парламенте. «Массовое наблюдение» и управление внутренней разведки по-разному оценили реакцию общества на это выступление, но обе организации отмечали недовольство, с которым его встретила публика. «Некоторые предположили, что он был пьян, – отмечалось в докладе «Массового наблюдения», выпущенном на другой день, 19 июня, в среду. – Другим показалось, что сам он не чувствует той уверенности, о которой заявляет. Кое-кто посчитал его уставшим. Казалось, сама подача этого выступления в какой-то степени противоречит его содержанию»^[273]. Сесил Кинг, шеф-редактор газеты Daily Mirror, писал в дневнике: «Не знаю, был ли он пьян или страшно вымотался, но он схалтурил именно тогда, когда должен был произнести лучшую речь в своей жизни»^[274].

Один из слушателей даже отправил на Даунинг-стрит, 10 телеграмму, где предостерегал: судя по голосу, у Черчилля какая-то проблема с сердцем, так что ему лучше работать лежа.

На самом деле проблема была по большей части, так сказать, механического свойства: Черчилль настоял на том, чтобы ему позволили прочесть эту речь не выпуская изо рта сигару.

На следующий день три главных черчиллевских военачальника – его начальники штабов – через «Мопса» Исмея направили секретную докладную записку (с грифом «Хранить под замком») Черчиллю и его военному кабинету. В этой записке говорилось о надвигающейся опасности более ярко, чем в выступлении Черчилля. «Опыт кампании во Фландрии и во Франции показывает, что нам не следует ожидать никакой передышки, прежде чем немцы приступят к новой фазе войны, – подчеркивали авторы. – Поэтому мы должны рассматривать угрозу вторжения как непосредственную». Но вначале, объясняли они, последует атака с воздуха, которая «подвергнет тяжелейшему испытанию наши системы ПВО и боевой дух нашего народа».

Начальники штабов предупреждали, что Гитлер ничего не пожалеет для такого удара: «Немцы смирились с чудовищными потерями во Франции и, вероятно, готовы принять еще более высокие потери и пойти на еще более высокий риск, чем в Норвегии, чтобы добиться решительной победы в войне против нашей страны».

Согласно их анализу, исход войны должны были определить три ближайших месяца^[275].

В четверг поползли новые слухи, что Черчилль намерен провести совещание, целиком посвященное навигации с помощью радиолучей. На сей раз до доктора Джонса дошли вести, что встреча пройдет утром в пятницу, 21 июня. Впрочем, его никто не пригласил, так что пятничным утром он придерживался своего обычного распорядка – в 9:35 сел на поезд в лондонском районе Ричмонд и прибыл на службу примерно через 35 минут. Войдя к себе в кабинет, он обнаружил записку от одной из секретарш разведуправления министерства авиации, где сообщалось, что коллега Джонса майор авиации Раули Скотт-Фарни «звонил и просил вас явиться в Комнату правительства на Даунинг-стрит, 10»^[276].

Комната правительства на Даунинг-стрит, 10 уже начала заполняться чиновниками. Тут стоял знаменитый «длинный стол», протянувшийся на 25 футов; его полированную деревянную поверхность закрывала зеленая скатерть, а вокруг зубцами выступали спинки 22 стульев из красного дерева. Премьерское место – единственное кресло – располагалось в центре одной из сторон стола, напротив большого мраморного камина. Из высоких окон открывался вид на задний сад, на раскинувшиеся за ним Хорсгардз-пэрейд и Сент-Джеймс-парк. На столе у каждого места лежали блокнот, промокашка и стопка бумаги с черной шапкой «Даунинг-стрит, 10».

Время от времени Черчилль использовал это помещение для диктовки телеграмм и служебных записок. Напротив него сидела за машинкой секретарша, печатавшая один текст за другим (иногда это продолжалось несколько часов), и Черчилль «протягивал руку за напечатанным едва ли не раньше, чем заканчивал диктовку», как писала Элизабет Лейтон^[277]. Наготове лежали дырокол (он называл его «klop») и две ручки: с иссиня-черными чернилами – чтобы подписывать корреспонденцию, а с красными – чтобы подписывать служебные записки. Если ему что-нибудь требовалось, он лишь протягивал руку и говорил: «Дайте-ка…» – и Лейтон должна была сразу понять, что из канцелярских или иных принадлежностей ему требуется. С помощью такой же команды он вызывал людей: «Дайте-ка Профессора» или «Дайте-ка Мопса» означало, что ей следует позвать соответственно Линдемана или генерала Исмея. Во время долгих периодов тишины она слушала, как каждые четверть часа бьют Биг-Бен и часы на здании штаба Королевского конногвардейского полка, создавая приятный диссонанс: Биг-Бен величественно гудел, а конногвардейские часы весело звенели.

Официальные лица заняли свои места. Явились Черчилль, Линдеман, лорд Бивербрук и высшие авиационные чиновники империи – в том числе министр авиации Арчибальд Синклер и глава Истребительного командования Хью Даудинг. В общей сложности здесь собралось около дюжины человек. Присутствовал и Генри Тайзерд, консультант правительства по вопросам аэронавтики. Когда-то они с Линдеманом дружили, но со временем Тайзерд отдалился от Профессора – во многом из-за виртуозного умения последнего таить обиду. Никаких секретарей и секретарш не было, следовательно, встреча считалась настолько секретной, что на ней даже не велся протокол.

В комнате чувствовалось напряжение. Тайзерд и Линдеман тихо препирались из-за каких-то мнимых давних обид; вражда между ними была совершенно очевидна.

Черчилль заметил, что в комнате отсутствует одна из ключевых фигур – Джонс, молодой ученый, чьи расследования как раз и заставили собрать это совещание. Обсуждение начали без него.

После падения Франции проблема с каждым днем делалась все более насущной: люфтваффе неуклонно придвигало свои базы к французскому побережью; рейды немецкой авиации над английской территорией становились все более масштабными и частыми. Позапрошлой ночью над Англией пролетело 150 машин люфтваффе. В результате был нанесен ущерб нескольким сталелитейным предприятиям и одному химическому заводу, разрушены некоторые магистральные газопроводы и водопроводы, затонул один транспорт и чуть не взорвался склад боеприпасов в Саутгемптоне. Погибло 10 мирных жителей. Казалось, все громче звучит тревожная дробь, нагнетая напряжение нервного предвкушения немецкого вторжения: чем-то это напоминало медленную экспозицию в триллере (само слово thriller появилось в английском языке еще в 1889 году). Это вызывало у людей раздражение и тревогу, а кроме того, они всё сильнее разочаровывались в правительстве (как явствовало из одного доклада управления внутренней разведки).

Если по ночам немецкие самолеты и в самом деле находили цели с помощью какой-то новейшей секретной системы навигации, было жизненно важно знать это наверняка – и как можно скорее разработать средства противодействия этой немецкой технологии. Черчилль с удовольствием погрузился в это царство секретной науки. Он обожал всякие приборы и тайное оружие, он активно продвигал изобретения, предлагаемые Профессором, даже те, которые другие чиновники насмешливо именовали мечтами помешанного. После провала одного из ранних прототипов взрывного устройства, которое должно было прикрепляться к броне вражеского танка (но иногда почему-то прилеплялось к солдату, который его бросал), Черчилль выступил в защиту Профессора. В служебной записке, адресованной «Мопсу» Исмею, но предназначенной для того, чтобы с ней ознакомился более широкий круг посвященных, Черчилль отмечал: «Любые насмешки официальных лиц, проявивших непозволительную леность при разработке этой гранаты, над неудачей ее испытаний будут восприняты мною весьма неодобрительно»^[278].

Эта «липкая граната», как ее называли, в конце концов все-таки (несмотря на противодействие военного министерства) достигла в своей разработке той стадии, когда ее уже можно было применять на поле боя. Черчилль своей властью преодолел возражения министерства и оказал этому новому оружию всемерную поддержку. 1 июня 1940 года в служебной записке, весьма примечательной по своей четкости и краткости, Черчилль распорядился: «Сделать миллион штук. У.С.Ч.»^[279]

Когда позже несколько членов парламента начали интересоваться степенью влияния Линдемана на премьер-министра в этом вопросе, Черчилль прямо взорвался негодованием. Во время одного бурного «Часа вопросов»^[280] в палате общин один парламентарий не только задавал вопросы, содержавшие скрытую критику Линдемана, но и позволил себе неприятные намеки на его немецкое происхождение, что привело Черчилля в ярость. После заседания он набросился на этого критика в курительной комнате палаты общин и – «ревя, как разъяренный бык», по словам одного из свидетелей, – закричал: «За каким чертом вам понадобилось задавать этот вопрос?! Вы что, не знаете, что он один из моих самых давних и близких друзей?!»^[281]

Черчилль велел этому парламентарию «убираться ко всем чертям» и больше никогда с ним не разговаривать.

Обращаясь к собственному парламентскому секретарю, Черчилль заметил: «Любишь меня – люби и моего пса, а если не любишь моего пса, тогда черта с два ты и меня полюбишь»^[282].

Доктор Джонс по-прежнему полагал, что совещание на Даунинг-стрит, 10 вполне может оказаться розыгрышем. Он отыскал секретаршу, которая утром оставила на его рабочем столе записку насчет этого мероприятия. Она заверила его, что приглашение действительно поступило. Но Джонса это не убедило, и он позвонил майору авиации Скотту-Фарни – тому самому коллеге, который передал секретарше по телефону это послание. Скотт-Фарни также поклялся, что это не мистификация.

Джонс поймал такси. К тому времени, когда он подъехал к дому 10 по Даунинг-стрит, совещание шло уже полчаса.

Для Джонса это был волнующий момент. Он вошел в помещение, где проходила встреча, и Черчилль тут же повернулся к нему – как и дюжина остальных присутствующих. Джонса несколько ошеломило, что он, всего-то в 28 лет, лично смотрит на тех, кто собрался за легендарным длинным столом в Комнате правительства.

Черчилль восседал по левую сторону стола, в середине. По бокам от него расположились Линдеман и лорд Бивербрук, совершеннейшие антиподы по внешности: Линдеман – бледный, прилизанно-постный; Бивербрук – оживленно-желчный, очень напоминающий того презрительно хмурящегося эльфа, каким его не раз запечатлевали газетные фотографы. По другую сторону стола сидели Генри Тайзерд, министр авиации Синклер и глава Истребительного командования Даудинг.

Джонс сразу ощутил напряжение, царящее в комнате. Линдеман сделал ему приглашающий жест, показав на стул справа от себя; но сидевшие рядом с Тайзердом стали подавать ему знаки, явно показывавшие, что ему надо бы расположиться с их стороны стола. На несколько мгновений Джонс пришел в замешательство. Линдеман – его бывший преподаватель, к тому же, несомненно, в основном именно благодаря ему Джонса позвали на эту встречу. Но люди из авиационных ведомств – его коллеги, и ему явно следовало бы сесть с ними. Положение еще больше осложнялось тем, что Джонс отлично знал о трениях между Тайзердом и Линдеманом.

Джонс разрешил это затруднение, сев на стул в конце стола – на «нейтральной территории» (как он сам это назвал), между двумя делегациями^[283].

Он стал слушать возобновившийся разговор. По комментариям присутствующих он заключил, что они лишь отчасти понимают ситуацию с применением радиолучей для навигации – и ее значение для воздушной войны.

В какой-то момент Черчилль обратился с вопросом непосредственно к нему – чтобы прояснить какую-то деталь.