Эрик Ларсон
Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы

При всей своей упертости Линдеман был достаточно восприимчив к холодной научной логике. Одно дело – прислушиваться к 28-летнему ученому, предполагающему (на основании нескольких косвенных улик) существование новой секретной немецкой системы навигации. Совсем другое – увидеть четкие и ясные расчеты, выполненные ведущим экспертом, подкрепленные научным доказательством того, что радиофизика вполне допускает создание такой системы. Да и новые свидетельства, собранные Джонсом, оказались убедительными.

Теперь Линдеман осознал: если люфтваффе сумело освоить новую технологию, это и в самом деле устрашающая перспектива. Как полагал Джонс, такой пучок радиоволн мог позволить самолету оказаться в радиусе не более 400 ярдов от цели: невероятная точность наведения.

Используя имевшийся у него прямой доступ к премьер-министру, Линдеман в тот же день составил докладную записку, предназначенную Черчиллю лично. Их тесный контакт чем-то напоминал общение между Григорием Распутиным и Николаем II – и вызывал массу подозрений и зависти среди коллег Линдемана. Благодаря его широчайшим полномочиям в сферу его деятельности попадало практически все. Он мог копаться в самых отдаленных уголках правительства, подвергать сомнению все, что ему заблагорассудится, даже предлагать новые вооружения и высказывать свое мнение по поводу военной стратегии, сильно осложняя жизнь мелким и крупным бюрократам. «Он был упрям как мул и не желал признавать, что на свете существуют хоть какие-то проблемы, решение которых не в его компетенции, – вспоминал «Мопс» Исмей. – Сегодня он писал меморандум о широкомасштабной стратегии, а завтра – статью о производстве яиц»^[221]. Заметки и докладные записки так и разлетались из кабинета Линдемана (к концу года их набралось более 250). Их тематика была весьма разнообразной: от нитроглицерина и запасов древесины до секретных средств ПВО. Эти бумаги часто побуждали Черчилля требовать от своих многочисленных министров чего-то кардинально нового, что нарушало распорядок их жизни, и так трещавший по швам. Всякий участник совещаний знал, что Черчилль, вооруженный данными Линдемана, может в любой момент выхватить статистическую рапиру и с удовольствием распотрошить ею какое-нибудь требование или довод. А иногда вивисекцию проводил и сам Линдеман, излагая замечания своим тихим скрипучим голосом. Осваиваясь на новой работе, Линдеман стал прикладывать к своим заметкам черновик распоряжения, которое (по его мнению) следовало подписать Черчиллю. Эти черновики неизменно были написаны стилем, похожим на черчиллевский: Профессор старался затушевать собственную роль в этом процессе.

Впрочем, Черчилль хотел от Линдемана именно этого: чтобы тот постоянно бросал вызов ортодоксам, «проверенным сотрудникам» – и тем самым способствовал большей эффективности работы. Казалось, Профессор прямо-таки испытывает восторг, выдвигая идеи, которые переворачивают устоявшиеся представления вверх тормашками. Однажды, прогуливаясь со своим коллегой Дональдом Макдугаллом, он заметил плакат, нравоучительно призывавший: «Почините подтекающий кран» (предполагалось, что это позволит экономить воду, а значит, и уголь, на котором работает система водоснабжения). По пути Профессор тут же стал прикидывать стоимость энергии, древесной массы и транспортировки, необходимых для производства бумаги, на которой печатают эти воззвания. «И, разумеется, Профессор оказался прав в своих первоначальных подозрениях, – вспоминал Макдугалл. – Все это и в самом деле слагалось в неизмеримо более впечатляющую сумму, чем можно было сэкономить, следуя совету с плаката»^[222].

В направленной Черчиллю служебной записке о потенциальной находке доктора Джонса Линдеман бесстрастно излагал: «Есть основания полагать, что у немцев имеется некий радиоприбор, с помощью которого они надеются обнаруживать цели»^[223]. Сущность этой технологии ясна не до конца, добавлял Профессор, однако можно предположить, что в ней задействован какой-то пучок радиоволн или радиомаяки, заранее установленные в Англии шпионами. Так или иначе, писал Линдеман, «жизненно важно исследовать этот вопрос, а особенно – выяснить длину волны этого излучения. Установив это, мы сумеем разработать средства, позволяющие вводить противника в заблуждение». Он просил у Черчилля разрешения «обсудить это с министерством авиации и попытаться стимулировать действия в нужном направлении».

Черчилль с самого начала отнесся к полученной информации очень серьезно. Позже он вспоминал, что эти новости стали для него «мучительным потрясением». Он переправил служебную записку Профессора министру авиации Арчибальду Синклеру, приписав от руки: «Мне кажется, это очень интригующе. Надеюсь, вы распорядитесь, чтобы данный вопрос тщательно расследовали»^[224].

Такая просьба Черчилля могла восприниматься лишь как понукающий удар кнута. Синклер тут же взялся за дело (пусть и с неохотой), поручив одному из высших должностных лиц министерства авиации проверку теории Джонса.

Между тем для семейства Черчилль настал день переезда. Бывший премьер Чемберлен наконец покинул дом 10 по Даунинг-стрит, и 14 июня, в пятницу Черчилли приступили к перевозке своих вещей из Адмиралтейского дома в новое жилище. Операцией руководила Клементина.

Переезд сопряжен с неминуемым стрессом – в любую эпоху. Но сейчас напряжение явно усиливал тот факт, что Франция вот-вот падет и что Англии грозит вторжение гитлеровских войск. Однако Клементина, казалось, стойко все это переносит – как обнаружила ее подруга Вайолет Бонем Картер (та самая, в которой жена Черчилля некогда подозревала соперницу), всего за несколько дней до переезда заехав к ней в Адмиралтейский дом на чай. Семейные покои по-прежнему стояли в полной меблировке, со всеми положенными украшениями. «Обстановка непринужденная и изысканная – и столько цветов – и все их очаровательные портреты подсвечены, – записала она в дневнике 11 июня. – Клемми совершенно такая же, как всегда, – жизнерадостно щебечущая – очень милая – и, как всегда, немножко более потешная, чем ожидаешь»^[225].

Сам переезд занял несколько дней. Мэри и Клементина провели их в отеле «Карлтон» – служившем также временным пристанищем для Профессора. Черчилль предпочел избежать домашнего хаоса и провести эти дни у лорда Бивербрука в его лондонском особняке Сторноуэй-хаус, где заодно располагалась и штаб-квартира министерства авиационной промышленности.

Черчилли перевезли в дом 10 на Даунинг-стрит нового «члена семьи» – черного кота из Адмиралтейства, названного Нельсоном в честь вице-адмирала Горацио Нельсона, героя прославленной Трафальгарской битвы^[226]. Черчилль обожал этого кота и часто носил его с собой по дому. По словам Мэри, вселение Нельсона вызвало определенные кошачьи конфликты: Нельсон тут же принялся терроризировать Мюнхенского мышелова – кота, уже обитавшего в доме 10 по Даунинг-стрит.

Как всегда после переезда, на новом месте следовало обустроиться, но сама опись домашней утвари, имевшейся на Даунинг-стрит, 10, показывает, насколько сложная задача стояла перед Клементиной: винные бокалы и стаканы (нужно же было куда-то наливать виски), высокие стаканы для грейпфрутового сока, тарелки для мяса, решёта, венички-сбивалки, ножи, кувшины, специальные чашки и блюдца для завтрака, специальные иглы для связывания крылышек и ножек птицы при жарке, прикроватные графины и стаканы, 36 бутылок лака для мебели, 27 фунтов карболового мыла, 150 фунтов мыла с примулой (кусками), а также 78 фунтов коричневого виндзорского мыла, которое предпочитали и Наполеон, и королева Виктория. Имелись также приспособления для сметания пыли с перил (и щетки, и метелки); подметальная машина Ewbank; щетки для чистки камина; молитвенные коврики; швабры, ручки для швабр, насадки для особых универсальных швабр; а также куски замши, 8 фунтов тряпок и 24 дюжины спичек (для того чтобы зажигать камин и сигары)^[227].

«Чемберлены оставили это жилище очень грязным, – записала Мэри в дневнике на следующий день. – А после мамы Адмиралтейский дом – как новенький»^[228].

Мэри очень полюбила свое новое обиталище, особенно его чинную атмосферу. Парадная дверь была выкрашена черной эмалью, а дверная колотушка имела форму льва. У дверей дежурили швейцар в ливрее и полицейский. Личный кабинет Черчилля и знаменитая Комната правительства находились на первом этаже, где обычно стояло величественное безмолвие, словно шум повседневной жизни был приглушен самим весом британской истории. В коридорах висели картины, принадлежащие Черчиллю.

Комнаты семьи находились на третьем этаже (именуемом британцами вторым). Их соединяли коридоры, стены которых были выкрашены в бледно-голубой цвет (а ковры – цвета спелых помидоров). Из подъемных окон открывался вид на сад, задний вход в дом и на Хорсгардз-пэрейд – обширную площадь, засыпанную гравием (на ней проводились разного рода важные церемонии). Мэри казалось, что атмосфера на этом этаже словно в каком-то сельском доме. Здесь, как и в Адмиралтейском доме, Черчилль и Клементина спали в раздельных спальнях.

Особенно понравились Мэри те комнаты, которые отвели ей самой. «Мамочка выделила мне чудесную спальню, гостиную и очень просторный гардероб – прямо голливудский», – писала она^[229].

Поскольку отец у нее был премьер-министр, теперь она оказалась в центре событий. Все это приятно волновало, все это было очень романтично. Судя по тону ее дневниковых записей этого времени, мысль о том, что люфтваффе вскоре выгонит ее из этих чудесных комнат и из самого Лондона, тогда ни разу не приходила ей в голову.

Исполняя обещание, данное французскому руководству, Черчилль 15 июня, в субботу, в предвечернее время продиктовал телеграмму президенту Рузвельту^[230]. Никогда еще он не обращался к нему с такой страстной мольбой.

Сам процесс черчиллевской диктовки неизменно становился серьезным испытанием для терпения всех, кому случилось оказаться рядом. Обычно при этом находилась его основная персональная секретарша миссис Хилл, а также кто-то из личных секретарей, в данном случае Джон Колвилл. Позже Колвилл писал: «Когда ты смотрел, как он составляет какую-то телеграмму или служебную записку для диктовки, казалось, что ты присутствуешь при родах, – настолько напряженным было его выражение лица, настолько беспокойно он поворачивался с боку на бок [если лежал при этом в постели], настолько странные звуки он испускал вполголоса»^[231].

Особенно мучительным этот ритуал становился, когда приходилось составлять подобного рода деликатные телеграммы.

«Я понимаю все ваши трудности с американским общественным мнением и конгрессом, – диктовал Черчилль, – но события развиваются вниз по наклонной плоскости таким темпом, что они выйдут из-под контроля американского общественного мнения к моменту, когда оно наконец станет зрелым». Он отмечал, что Франция находится на пороге кризиса, угрожающего самому ее существованию, и что Америка – единственная сила, способная повлиять на ее будущее. «Декларация, в которой было бы сказано, что Соединенные Штаты в случае необходимости вступят в войну, могла бы спасти Францию, – произнес он. – В противном случае сопротивление Франции может через несколько дней прекратиться, и мы останемся одни».

Однако на кону не только судьба Франции, добавлял Черчилль. Он пугал адресата призраком Британии, тоже склонившейся под гитлеровским давлением, и предостерег, что на смену его собственному правительству может прийти новое – и притом прогерманское: «Если нас разобьют, вы вполне можете оказаться перед лицом Соединенных Штатов Европы под нацистским господством, Соединенных Штатов Европы, гораздо более многочисленных, сильных и лучше вооруженных, чем Новый Свет»^[232].

Он повторил свою прежнюю просьбу о том, чтобы Соединенные Штаты направили эсминцы к британским берегам, дабы укрепить Королевский военно-морской флот. Он приложил специальный документ, где подробно объяснял, насколько срочно нужны эти корабли в свете ожидаемого вторжения. В этом докладе, по сути, нашли отражение недавно высказанные генералом Айронсайдом, главнокомандующим британскими войсками в метрополии, опасения насчет «Дюнкерка наоборот»: высказывалось предупреждение, что немецкое вторжение с моря «наверняка будет осуществлено посредством сильно растянутой линии высадки со значительного числа небольших плавучих средств, поэтому единственная эффективная мера противодействия подобной тактике – постоянное, массированное и действенное патрулирование эсминцами». Однако в Королевском ВМФ, предупреждали авторы доклада, имеется лишь 68 действующих эсминцев. А значит, увеличить их численность жизненно необходимо. «Вот определенный и практически осуществимый решительный шаг, который можно предпринять немедленно. Весьма настоятельно прошу вас взвесить мои слова». Он назвал получение этих эсминцев «вопросом жизни и смерти».

Завершив составление этой телеграммы, а потом – еще одной (адресованной премьер-министрам Канады и других британских доминионов), Черчилль повернулся к Джону Колвиллу и мрачно пошутил: «Если слова считаются за оружие, мы должны победить в этой войне»^[233].

Рузвельт сочувственно относился к положению Британии, но его связывали по рукам и ногам «Законы о нейтралитете», а также изоляционистские настроения американского общества.

Вскоре Колвилла неожиданно увезли на уик-энд за город – в то место, которое быстро становилось личной штаб-квартирой Черчилля. Они отправились в Чекерс, официальную загородную резиденцию премьер-министра, находящуюся в графстве Бакингемшир, в 40 милях к северо-западу от Лондона.

Глава 12
Призраки скучных людей

В сумерках три черных «Даймлера» неслись среди полей и лесов. Черчилль любил быструю езду. При наличии везения и определенной смелости его шофер мог добраться от Даунинг-стрит до Чекерса всего за час. Если он проделывал это за 50 минут (такой подвиг требовал проезда на красный свет и игнорирования правил приоритетности движения), его ожидала щедрая похвала Черчилля. Говорили, что как-то раз на обратном пути шофер разогнался до сумасшедших 70 миль в час – и это в эпоху, когда автомобили не оборудовались ремнями безопасности. На заднем сиденье рядом с Черчиллем неизменно находилась одна из его машинисток. У этой сопровождающей такая поездка могла вызывать некоторый ужас. Вот что пишет его секретарша Элизабет Лейтон, работавшая с ним несколько позже: «Вы сидели, примостив записную книжку на одном колене и усердно занося в нее диктуемые фразы, при этом в левой руке вы сжимали запасные карандаши, его футляр для очков или вторую сигару, а одной ногой иногда придерживали его бесценный Ящик, чтобы он не захлопнулся при резком повороте»^[234]. Стенография дозволялась лишь в автомобиле: во всех остальных случаях то, что диктует Черчилль, следовало сразу же печатать на машинке.

Детектив-инспектор тоже участвовал в таких поездках. Его тревога всякий раз усиливалась по мере того, как они приближались к этому загородному дому, который, как он полагал, был просто идеальным местом для убийства. Предыдущий владелец сэр Артур Ли в 1917 году заботливо подарил британскому правительству этот большой особняк в тюдоровском стиле из кирпича куркумово-желтого оттенка. С тех пор дом служил официальной загородной резиденцией британских премьер-министров. «Сотрудник полиции, даже пышущий здоровьем и имеющий при себе револьвер, мог ощущать себя тут очень одиноко, – писал Томпсон, – и в постоянной опасности»^[235].

Кортеж въехал в поместье через массивные кованые железные ворота; по сторонам располагались две кирпичные сторожки. Солдаты Колдстримской гвардии патрулировали территорию; полицейские размещались в сторожках и останавливали машины, чтобы проверить документы. Они задавали вопросы даже черчиллевскому водителю. Затем машины двинулись по длинной прямой аллее, которую называли Виктори-уэй [улицей Победы].

В мирное время ряды высоких окон лучились бы радушным янтарным светом, но теперь они были темны – в соответствии со строгими правилами светомаскировки, действующими по всей стране. Машины въехали на полукруглую подъездную аллею и остановились у парадного входа, на восточной стороне дома. Там прибывших встретила мисс Грейс Лэмонт (по прозвищу Монти), шотландка, с 1937 года отвечавшая за хозяйство в этой премьерской резиденции. Официально она именовалась леди-экономкой.

Когда Артур Ли передавал свой особняк в дар британскому правительству, он поставил особое условие: в этом доме не следует работать, он должен служить местом отдыха и восстановления сил. Ли писал: «Даже если не учитывать всякого рода тонкие влияния, чем лучше здоровье наших правителей, тем разумнее они будут править, и стоит надеяться, что заманчивая возможность проводить по два дня в неделю среди чистого горного воздуха Чилтернских холмов и лесов принесет немалую пользу лидерам, избранным народом, а значит, и самому народу»^[236].

Места здесь были и в самом деле идиллические. «Счастливы премьер-министры – куда ни пойти, их встретят новые красоты», – писал Хьюберт Эстли, потомок одного из первых владельцев поместья^[237]. Дом располагался в неглубокой долине между Чилтернскими холмами. С трех сторон его окружали возвышенности, простроченные тропинками, по которым гуляющие шли мимо живых изгородей из тиса, прудов, буковых, лиственничных и падубовых рощ, деликатно патрулируемых бледно-голубыми бабочками. Среди очаровательных лесов поместья был Лонг-Уок-Вуд [в буквальном переводе – Лес долгих прогулок], где резвились бесчисленные кролики. На территории, непосредственно прилегающей к особняку, имелась площадка для крокета, что привело в восторг Клементину, страстного и требовательного игрока. Черчилль вскоре приспособит эту крокетную лужайку и для иных целей: здесь станут испытывать новейшие вооружения (в том числе и изобретенные Профессором). Возле южной стороны дома располагались старинные солнечные часы, снабженные меланхолической надписью:

 
Года текут,
Нас в гроб влекут,
А в мире сём
Холмы да Дом
Одни навек^[238].
 

Из парадной двери вы попадали в коридор, выводящий в Главный зал, чьи стены поднимались во всю высоту дома. На них размещались 30 больших живописных полотен, в том числе «Математик» Рембрандта^[239]. (Впрочем, позже специалисты установили, что это работа одного из рембрандтовских учеников.) Весь дом, по сути, олицетворял собой огромный период британской истории, но в Длинной галерее, на третьем этаже, ощущение прошлого казалось наиболее явственным. Здесь находился стол, которым Наполеон Бонапарт пользовался в изгнании, на острове Святой Елены. На полке большого камина лежали два меча, некогда принадлежавшие Оливеру Кромвелю: один из них он якобы носил при Марсон-Муре в 1644 году^[240]. Слева от камина висело радостное письмо, написанное Кромвелем прямо с поля боя. В нем содержалась знаменитая фраза «Бог сделал их жнивом для наших мечей»^[241].

Но этот дом приходился по вкусу не всем его обитателям. Ллойд Джордж выражал неудовольствие тем, что он расположен в низине и поэтому из него открывается недостаточно обширный вид на окружающую сельскую местность. Кроме того, по его словам, дом был «полон призраков скучных людей»: он полагал, что это могло бы служить объяснением, почему его пес Чун обычно рычал, оказавшись в Длинной галерее^[242]. Черчиллю довелось побывать в этом доме во время премьерства Ллойд Джорджа (в феврале 1921 года). Этот визит наверняка укрепил в нем желание когда-нибудь самому стать премьер-министром. «Вот я и здесь, – писал он Клементине о своем посещении. – Тебе было бы интересно увидеть этот дом. М.б., когда-нибудь увидишь! Он как раз из тех домов, какими ты так восхищаешься: обшитый роскошными деревянными панелями музей, полный истории, полный сокровищ – правда, недостаточно хорошо отапливаемый. В любом случае – замечательный актив»^[243].

Прибыв сюда уже в качестве премьера, Черчилль быстро продемонстрировал, что он вовсе не намерен следовать требованию Артура Ли, согласно которому всем премьер-министрам следовало оставлять свои дела за пределами поместья.

Ужин в ту субботу, 15 июня, должен был начаться в половине десятого вечера. Повару заранее сообщили, что среди гостей будет Профессор, и он приготовил для него специальное вегетарианское блюдо. Линдеман любил омлет со спаржей, салат из латука, помидоры (вначале очищенные от кожуры, а затем нарезанные) – по сути, все, что сочеталось с яйцами и оливковым майонезом. Клементина не стеснялась предъявлять кулинарам поместья специальные требования, чтобы угодить Профессору. «Моя мать шла на очень большие хлопоты, – вспоминала Мэри. – Для Профессора всегда готовили особое блюдо, и его неизменно угощали всевозможными кушаньями из яиц: он аккуратно отделял желтки и ел одни белки». Но, если не считать пристрастий по части еды, он был невзыскательным гостем. «Профессор никогда не доставлял нам беспокойства, – писала Мэри. – Его не требовалось развлекать: он либо уходил поиграть в гольф, либо работал, либо просвещал папу по какому-нибудь вопросу, либо играл в теннис. Это был совершенно замечательный гость»^[244].

Да, его принимали здесь вполне радушно, однако у Мэри имелись на сей счет и свои оговорки. «Я всегда немного опасалась сидеть за столом рядом с Профессором, поскольку он редко шутил и мог показаться молодому существу несколько скучным. С Профессором мне никогда не было уютно. Он был абсолютно очарователен, – отмечает она, – но в целом это было животное совсем другой породы»^[245].

Впрочем, в тот субботний вечер и Мэри, и Клементина отсутствовали: вероятно, они решили остаться в Лондоне, чтобы продолжить непростой процесс переезда семьи (и кота Нельсона) в дом 10 по Даунинг-стрит. Среди гостей, которые намеревались остаться в Чекерсе на ночь, были Диана (еще одна дочь Черчилля) вместе со своим мужем Дунканом Сэндсом, а также вечный Джон Колвилл. Профессор, опасавшийся встречаться с другими по пути в ванную, никогда здесь не ночевал, предпочитая уединение и комфорт своих оксфордских комнат или свою новую дневную рабочую резиденцию в отеле «Карлтон».

Незадолго до того, как все вошли в столовую, Колвиллу поступил телефонный звонок от другого личного секретаря, дежурившего в Лондоне: тот сообщал о мрачнейших новостях из Франции. Теперь французы открыто требовали, чтобы им позволили заключить сепаратное мирное соглашение с Гитлером – в нарушение англо-французского пакта, подписанного ранее. Колвилл передал это известие Черчиллю, «который тут же впал в сильное уныние»^[246]. В Чекерсе сразу воцарилась похоронная атмосфера, писал Колвилл: «Ужин начался прямо-таки траурно, У. ел быстро и жадно, почти уткнувшись в тарелку, время от времени выстреливая каким-нибудь техническим вопросом в Линдемана, тихо поглощавшего свою вегетарианскую еду».

Черчилль, обеспокоенный и мрачный, ясно дал понять, что (по крайней мере пока) его мало интересуют обычные застольные беседы и что один только Линдеман сейчас достоин его внимания.

В конце концов слуги подали шампанское, бренди и сигары – что чудесным образом улучшило общее настроение. Такого рода оживление, которым сопровождался прием напитков в ходе обеда или ужина, было для Черчилля довольно обычным явлением, как еще раньше отмечала Дороти, жена лорда Галифакса. В начале трапезы Черчилль обычно был «немногословным, ворчливым и отстраненным», писала она. «Но затем, размягчившись под действием шампанского и хорошей еды, он становился совсем другим человеком – очень милым и веселым собеседником»^[247]. Однажды Клементина стала порицать его за то, что он так много пьет. Он ответил: «Учти, Клемми, что я больше беру от алкоголя, чем алкоголь берет у меня»^[248].

Разговор за столом все больше оживлялся. Черчилль принялся вслух зачитывать телеграммы поддержки, которые поступили из самых разных уголков империи, – явно желая и подбодрить себя, и воодушевить всех остальных. При этом он сделал отрезвляющее наблюдение: «Сейчас война неминуемо станет для нас кровавой, но я надеюсь, что наш народ смело встретит бомбардировки и что гансам не понравится наше угощение. Какая трагедия, что нашу победу в предыдущей войне украла у нас кучка слабаков»^[249]. Под «слабаками» он имел в виду сторонников чемберленовской политики умиротворения.

Затем собравшиеся вышли прогуляться по поместью. Черчилль, его зять Дункан и детектив-инспектор Томпсон отправились в розарий, а Колвилл, Профессор и Диана – к противоположной стороне дома. Солнце зашло в 21:19. Уже поднялась яркая луна, она была во второй четверти, до полнолуния оставалось пять дней. «Было светло и замечательно тепло, – пишет Колвилл, – но размещенные вокруг дома часовые в касках, с примкнутыми штыками, не давали нам забыть об ужасах действительности»^[250].

Колвилла часто вызывали к телефону, и всякий раз он после этого отправлялся на поиски Черчилля – «разыскивать Уинстона среди роз», как выразился он в дневнике. Французы, сообщил он Черчиллю, все ближе к капитуляции.

Черчилль ответил:

– Скажите им… что, если они позволят нам завладеть своим флотом, мы никогда этого не забудем, но, если они сдадутся, не посоветовавшись с нами, мы никогда этого не простим. Мы замараем их имя на тысячу лет вперед!

Немного помолчав, он добавил:

– Но, конечно, пока не говорите им этого^[251].

Несмотря на поступавшие новости, настроение Черчилля продолжало улучшаться. Он стал угощать спутников сигарами; в темноте начали вспыхивать спички. Среди красных огоньков сигар он читал наизусть стихи и обсуждал войну с почти восторженным оживлением^[252]. Время от времени он напевал припев популярной песенки, которую исполнял мужской комический дуэт «Фланаган и Аллен»:

 
Стреляет фермер из ружья – пиф-паф, эгей-гей-гей,
Беги, бедняга кролик, беги скорей, скорей, скорей.
 

(В ходе войны песня станет неизмеримо более популярной, когда Фланаган с Алленом станут петь «Беги, Адольф, беги».)

Тут Черчиллю поступил телефонный звонок от Джозефа Кеннеди, американского посла в Великобритании. Колвилл пришел за премьером в розарий. Мгновенно помрачнев, Черчилль обрушил на Кеннеди «поток красноречия, описывая роль, которую Америка может и должна сыграть в спасении цивилизации», записал Колвилл в дневнике^[253]. Черчилль укорил посла, что обещания США оказать финансовую и промышленную помощь являют собой «посмешище на исторической сцене».

В час ночи Черчилль и его гости собрались в центральном зале. Премьер улегся на диван, попыхивая сигарой. Он рассказал парочку рискованных анекдотов и немного поговорил о том, как важно увеличить объемы производства истребителей для Королевских ВВС.

В половине второго он поднялся, чтобы отправиться спать, и сказал присутствующим:

– Спокойной ночи, дети мои.

В эту ночь Колвилл записал в дневнике: «Это был и самый драматичный, и самый фантастический вечер в моей жизни»^[254].