Эрик Ларсон
Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы

Глава 9
Зеркальное отображение

В своей знаменитой речи Черчилль обошел стороной один из факторов Дюнкеркской эвакуации – вообще, важность этого фактора оценили немногие. Но тех, кто взял на себя труд задуматься, успешная переправа через Ла-Манш более 300 000 человек под скоординированными атаками противника на суше и в воздухе не могла не встревожить. Напрашивался вывод: отражение массированного немецкого десанта может оказаться более трудной задачей, чем полагали британские командиры, особенно если силы вторжения, подобно дюнкеркскому эвакуационному флоту, будут состоять из многих сотен небольших кораблей, барж и быстроходных катеров.

Генерал Эдмунд Айронсайд, главнокомандующий британскими войсками в метрополии^[187], писал в связи с итогами эвакуации: «Это наводит меня на мысль, что и боши [немцы] сумеют так же успешно высадиться в Англии – несмотря на бомбардировки [Королевских ВВС]»^[188].

По сути, он опасался Дюнкерка наоборот.

Глава 10
Разгневанный дух

10 июня, в понедельник, Черчилль с утра пребывал в скверном настроении: редкий случай, когда война все же притушила бьющую из него душевную энергию. Италия объявила войну Британии и Франции, что заставило его отпустить угрожающую остроту: «Любителям поглазеть на руины в Италии вскоре не придется для этого тащиться до Неаполя или Помпей»^[189].

Решение Италии и ситуация во Франции сильно накалили атмосферу на Даунинг-стрит, 10. «Он был в очень плохом настроении, – писал Джок Колвилл, – срывался почти на всех, писал гневные распоряжения Первому морскому лорду^[190], а на устные сообщения внимание обращать отказывался»^[191]. Когда Черчилль находился в таком настроении, главный удар обычно приходился на того, кто оказался ближе всего. Зачастую таким человеком являлся его верный многострадальный детектив – Томпсон. «Чтобы выпустить пар, он обрушивался на любого, кто окажется под рукой, – вспоминал Томпсон. – А поскольку я всегда был под рукой, меня нередко обваривало этим паром. Все мои действия, подлинные и мнимые, казались ему неправильными. Я ему наскучил. Ему наскучила сама необходимость моего поста при нем. Мое вечное присутствие рядом наверняка до смерти надоело ему. Оно даже мне самому надоело»^[192]. Язвительные придирки Черчилля порой совершенно обескураживали Томпсона. «Я все хотел, чтобы кто-нибудь на него напал: тогда я мог хотя бы пристрелить нападавшего», – писал он.

Впрочем, подобный гнев на весь мир, иногда охватывавший Черчилля, быстро проходил. Он никогда не извинялся, но давал понять иными средствами, что буря миновала. «Его обвиняют в раздражительности, – объяснял лорд Бивербрук, который, будучи министром авиационной промышленности, сам частенько становился мишенью черчиллевской ярости. – Но он не такой. Бывает, что он сильно вспылит, но, после того как он обрушится на вас с резкой критикой, он обычно прикоснется к вам, положит ладонь на кисть вашей руки, вот так, – словно чтобы показать, что его истинные чувства к вам не изменились. Замечательное проявление человечности»^[193].

Погода тоже не располагала к оптимизму. После долгой череды теплых и солнечных дней этот был каким-то потусторонне-мрачным. «Темно, хоть глаз выколи», – писал Александр Кадоган, заместитель министра иностранных дел Великобритании, один из ведущих дипломатов страны, автор ценнейших дневников об этом времени^[194]. Оливия Кокетт, служащая Скотленд-Ярда и активный участник программы «Массовое наблюдение», в своем дневнике описала этот день так: «Весь день тяжелые черные тучи и ни капли дождя. Только о них все и говорят. Повсюду довольно нервное настроение»^[195]. Она случайно услышала, как кто-то сказал: «В день, когда распяли Христа, настала такая же тьма. Случится что-то ужасное».

Черчилля сейчас больше всего заботила Франция. Его злило, что, несмотря на несколько поездок в эту страну, ему никак не удавалось повлиять на развитие событий там и вдохнуть во французов новую решимость к сопротивлению. Ожидалось, что Париж падет в ближайшие 48 часов. Судя по всему, французы готовы были капитулировать. Но он не отступался. Он по-прежнему верил: самим своим присутствием, своим ободрением (а возможно, каким-нибудь вдохновляющим замечанием или обещанием) он мог бы оживить труп Франции. Очередной шанс выпал ему 11 июня, во вторник, когда премьер-министр Рейно снова пригласил его к себе, на сей раз в Бриар, небольшой городок на Луаре, примерно в 100 милях к югу от Парижа. Это совещание не породило никакой искры; по сути, оно лишь подчеркнуло, как ухудшилось положение. Надеясь вдохновить коллегу-премьера, Черчилль разразился потоком плохого французского и хорошего английского, поклявшись, что Британия будет драться дальше в любых обстоятельствах, даже в одиночку, если это необходимо: «Драться и драться, toujours, всегда, повсюду, partout, pas de grâce, безжалостно. Puis la victoire!^[196]»^[197]

Но французов это не вдохновило.

Впрочем, встреча все-таки оставила яркий след в памяти нескольких присутствовавших французских офицеров. Они хорошо запомнили необычную картину – как Черчилль, рассерженный тем, что французская сторона не приготовила ему дневную ванну, прорывается сквозь череду раздвижных дверей в красном кимоно с белым поясом, восклицая: «У эй ма бэйн?» (его французская версия вопроса «Где моя ванна?»). Как сообщал один из свидетелей этой сцены, в этом порыве ярости Черчилль выглядел как «разгневанный японский дух»^[198].

Французы пребывали в таком унынии (они явно были очень близки к тому, чтобы сдаться), что Черчилль укрепился в своей решимости не посылать им на помощь истребители Королевских ВВС^[199]. Он уверял французов, что это не эгоизм, а простое благоразумие и что лишь истребительная авиация способна остановить ожидаемое нападение гитлеровцев на Англию. «Мы сожалеем, что не можем помочь вам еще чем-то, – произнес он, – но мы и в самом деле не можем».

А для Джока Колвилла происходящие события были связаны и с личными тревогами. Он знал, что многих британских солдат, еще остающихся во Франции, сейчас эвакуируют через Шербур, и надеялся, что среди них окажется и его брат Филипп. Часть багажа Филиппа прибыла в Лондон: обнадеживающий знак, хотя это, конечно, вовсе не говорило о том, что все опасности позади.

Воевали оба его брата и множество его сверстников. Колвилл решил, что и ему тоже необходимо присоединиться к боевым действиям. Он полагал, что оптимальный путь лежит через Королевский военно-морской флот, и сказал об этом своему непосредственному начальнику – Эрику Силу, старшему личному секретарю Черчилля. Сил обещал посодействовать, но обнаружил, что ничего не может сделать. Многие молодые люди, работавшие в самых разных ведомствах Уайтхолла (в частности, многие сотрудники дипломатической службы), питали те же надежды, что и Колвилл, и это стало немалой проблемой для правительства. Министерство иностранных дел отказывалось (по крайней мере пока) разрешать кому-либо из своих молодых сотрудников перейти на военную службу. Но Колвилл был полон решимости не оставлять попыток.

12 июня, в среду, как раз когда Черчилль и его спутники завершали свои встречи во Франции, Джозеф Кеннеди, американский посол в Великобритании, отправил конфиденциальную телеграмму своему начальнику – госсекретарю Корделлу Халлу. В послании содержалась очередная предвзятая оценка британских перспектив. По его мнению, готовность империи к войне была «ужасающе слабой» по сравнению с огромной мощью Германии. «Положение прискорбное», – писал он. И добавлял: у Англии нет ничего, кроме храбрости. Кеннеди утверждал, что Черчилль не опускает руки лишь потому, что верит: Соединенные Штаты вступят в войну вскоре после предстоящих президентских выборов (они должны были состояться 5 ноября, и участие в них Рузвельта казалось все более вероятным). Черчилль, писал он, убежден, что «когда жители Соединенных Штатов увидят, сколько больших и малых городов Англии (в честь которых названо столько больших и малых городов Америки) разрушено в ходе бомбардировок, они все как один захотят войны»^[200].

Кеннеди цитировал доклад одного из английских корреспондентов в Америке, писавшего, что «для того, чтобы вовлечь Соединенные Штаты в войну, требуется лишь какой-то "инцидент"». Посла тревожило это утверждение. «Если нужно лишь это, следует иметь в виду: в отчаянном положении многие готовы пойти на отчаянные меры», – предостерегал он.

Тревожные новости поступали и из другой сферы. В тот же день, 12 июня, в среду, Фредерик Линдеман, новоназначенный личный советник Черчилля по научным вопросам (все называли его просто Профессор), утром пригласил к себе на совещание молодого ученого из разведывательного управления министерства авиации – доктора Реджинальда Джонса, своего бывшего студента, который теперь, всего в 27 лет, занимал громкую должность заместителя директора по технологической разведке.

Предполагалось, что на совещании будет обсуждаться, удалось ли Германии разработать и развернуть собственную радарную систему. Британия сделала это еще до войны и теперь тайно использовала эту систему с огромной пользой для себя. Целая сеть радарных вышек, расположенных вдоль побережья Британских островов (так называемая система Chain Home [ «Оборонная цепь»]), давала точное и своевременное предупреждение о приближении немецких самолетов. Но вскоре разговор зашел о другом. Как выяснилось, впереди маячит ужасающая перспектива: противник осваивает техническое достижение, которое (если только оно действительно будет реализовано) даст Германии колоссальное преимущество в воздушных боях.

Часть вторая
«В случае определенного развития событий…»
Июнь-август

Глава 11
Загадка «Лебединого замка»

Человек по прозвищу Профессор – Фредерик Линдеман – слушал собеседника с нарастающим скептицизмом. То, что рассказывал доктор Джонс, молодой сотрудник разведывательного управления министерства авиации, шло вразрез со всеми представлениями физиков о том, как радиоволны должны распространяться на большом расстоянии. В изложении Джонса обрывки разведданных выглядели убедительно, но они ведь наверняка означали нечто иное – не то, что вообразил себе Джонс.

Собственно говоря, работа Профессора как раз и состояла в том, чтобы оценивать мир с объективностью ученого. Этот 54-летний оксфордский физик стал одним из первых сотрудников нового премьер-министра: Черчилль был убежден, что в новой войне технологические достижения будут играть весьма важную роль. Это уже подтвердила история с радаром – удачным побочным продуктом безуспешных попыток создать «луч смерти», способный мгновенно уничтожать вражеские самолеты. Кроме того, британцы учились все лучше перехватывать и расшифровывать переговоры летчиков люфтваффе: этим занимались в Блетчли-парке, сверхсекретном центре, где размещалась Правительственная школа кодов и шифров. Именно здешние дешифровщики сумели разгадать тайны немецкой шифровальной машины «Энигма».

Перед этим Линдеман возглавлял в Адмиралтействе службу, созданную для того, чтобы в ежедневном режиме обеспечивать Черчилля (тогда – Первого лорда Адмиралтейства) как можно более подробными и разносторонними сведениями о боеготовности Королевского военно-морского флота. Став премьер-министром, Черчилль тут же назначил Линдемана руководителем аналогичного бюро с гораздо более широкой сферой деятельности – статистического управления при канцелярии премьер-министра. Заодно Черчилль сделал его своим специальным советником по науке (официально эта должность именовалась «личный помощник премьер-министра»). Эти две роли давали Линдеману возможность заниматься изучением любых научных, технических и экономических вопросов, которые могли бы повлиять на ход войны: заманчивые полномочия, которые неизбежно должны были возбудить зависть среди министерских «удельных княжеств» Уайтхолла.

Еще больше осложняла дело фигура самого Линдемана – человека, чьим главным достоинством, по словам заместителя министра иностранных дел Кадогана, была способность «объединить против себя любую группу людей, с которой он вступал в контакт»^[201].

Это был высокий бледный человек, любивший «твердые» крахмальные рубашки, жесткие воротнички, необычайно туго завязанные галстуки. Его бледность неплохо сочеталась с серым цветом его костюмов. На улице он всегда носил громадную шляпу-котелок и пальто с бархатным воротником – и всегда имел при себе зонтик. На его лице словно бы навечно застыло выражение чопорного высокомерия, которое подчеркивали вечно опущенные углы рта. Он казался человеком без возраста – или, точнее, всегда пребывавшего в преклонном возрасте: во всяком случае это явствует из воспоминаний леди Джулиет Таунсенд, дочери лорда Биркенхеда, близкого друга Линдемана (а впоследствии и его биографа). «Мне кажется, он был из тех, кто довольно рано начинает выглядеть довольно старым, – замечает она, – а потом сохраняет такой вид на протяжении 20 лет»^[202]. Именно Таунсенд в детстве прозвала Линдемана Профессором^[203]. Некоторые величали его нашим Профессором.

Линдеман, казалось, просто соткан из противоречий. Он ненавидел темнокожих и тем не менее годами играл в теннис в паре с уроженцем Вест-Индии. Он недолюбливал евреев (однажды за глаза назвав коллегу-физика «м-маленьким г-грязным еврейчиком»), однако считал Альберта Эйнштейна своим другом и в годы становления гитлеровской власти помогал физикам-евреям вырваться из Германии^[204]. В своих пристрастиях он придерживался черно-белого подхода. Его друзья не могли сделать ничего плохого, а его враги – ничего хорошего. Если его кто-то задевал, он всю жизнь хранил обиду на этого человека. «Его память, – писал Джон Колвилл, – была не просто всеобъемлющей: в том, что касалось запечатления прошлых обид, она была просто феноменальной»^[205].

И тем не менее, судя по всем рассказам, женщины и дети его обожали. Он был любимцем семьи Черчилль и никогда не забывал о днях рождения членов этого семейства. Особенно его любила Клементина, вообще-то не слишком жаловавшая большинство министров и генералов, с которыми работал Черчилль. Демонстративно строгий облик Линдемана маскировал очень ранимую натуру – ему было исключительно важно, как его воспринимают окружающие; он даже не носил наручных часов, опасаясь, что с ними он выглядит недостаточно мужественно^[206]. Он изо всех сил старался скрывать ласковое прозвище, которое в детстве дали ему родители: Персик.

Ему непременно требовалось первенствовать во всем, чем бы он ни занимался. Он играл в теннис на профессиональном уровне – однажды даже выступал на Уимблдоне в парном разряде. Он часто играл с Клементиной, но, по словам своей сестры Линды, ни тени радости при этом не мелькало на его лице. Казалось, в нем вечно идет какая-то внутренняя борьба: «Персик за ланчем омерзительно бахвалится всезнайством, отчего беседа становится нескончаемым кошмаром постоянных ошибок. Персик с необычайной решимостью играет в шахматы, в теннис, на фортепиано. Бедняга Персик – по сути, он никогда по-настоящему не играет»^[207].

Так уж случилось, что Линдеман родился не в Англии, а в Германии – в курортном городе Баден-Баден, 5 апреля 1886 года. Линдеман считал, что виной тому – эгоизм его матери. «Она знала, что подходит время родов, и тем не менее предпочла произвести его на свет именно на немецкой территории. Этот факт всю жизнь служил для Линдемана источником раздражения», – писал лорд Биркенхед^[208]. Собственно говоря, Линдеман видел себя кем угодно, только не немцем, и вообще ненавидел Германию, однако из-за своего места рождения во время предыдущей войны – а теперь и во время нынешней – его патриотизм нередко подвергали сомнению. Даже Колвилл поначалу отмечал: «Его заграничные связи сомнительны»^[209].

Мать Линдемана оказала на него серьезное влияние и в другой области: позже оно сильно отразилось на том, как его воспринимали окружающие. Именно она посадила своих детей на строгую вегетарианскую диету – еще в ранние годы их жизни. И она, и почти все дети вскоре отказались от такого рациона, лишь он один с каким-то мстительным упорством продолжал его придерживаться. День за днем Линдеман в невероятном количестве поглощал белки яиц (ни в коем случае не желтки) и майонез, сделанный на основе оливкового масла. Кроме того, он был знатным сладкоежкой, а особую страсть питал к шоколадкам с начинкой (первое место среди них занимали конфеты «Фуллер» с шоколадным кремом). По собственным осторожным подсчетам, ежедневно Линдеман потреблял до 200 г сахара (эквивалент 48 чайных ложек).

Линдеман и Черчилль познакомились летом 1921 года на одном обеде в Лондоне и со временем сдружились. В 1932 году они вместе проехали по Германии, чтобы посетить поля битв, где некогда сражался герцог Мальборо, предок Черчилля, биографию которого он тогда писал. Разъезжая по сельской местности на «Роллс-Ройсе» Профессора (который унаследовал от умершего отца огромное состояние), они отметили царящий там подспудный воинствующий национализм. Это встревожило их и заставило заняться активным сбором сведений о подъеме милитаризма в гитлеровской Германии – чтобы открыть Британии глаза на угрожающую ей опасность. Дом Черчилля стал своего рода разведывательным центром, где собиралась информация о Германии, поступавшая из внутренних немецких источников.

Лнндеман ощущал профессиональное родство с Черчиллем. Ему представлялось, что этот человек должен был бы стать ученым, но отверг свое призвание. Черчилль, в свою очередь, восхищался способностью Линдемана запоминать детали и разлагать сложные вопросы на фундаментальные составляющие. Он часто отмечал, что у Профессора «замечательный мозг»^[210].

Встреча Линдемана с доктором Джонсом началась, как и планировалось, с обсуждения вопроса о том, овладела ли Германия искусством обнаружения вражеских самолетов с помощью радиоволн. Джонс был уверен, что немцам это удалось. Он приводил разведданные, подтверждавшие его точку зрения. Ближе к концу совещания Джонс сменил тему. В этот же день, несколько раньше, случилось нечто такое, что вызвало у него беспокойство. Один из его коллег, полковник авиации Листер Бленди, глава службы, отвечающей в Королевских ВВС за радиоперехват немецких переговоров, передал Джонсу копию сообщения люфтваффе, расшифрованного в Блетчли-парке.

– Вы видите в этом какой-то смысл? – спросил у него Бленди. – Потому что у нас тут, похоже, все в недоумении.

Краткое послание содержало географические координаты (широту и долготу), а также, судя по всему, два немецких существительных – Cleves и Knickebein. Джонс мог лишь предположить, что сообщение читается примерно так: «Cleves Knickebein подтверждено [или установлено] в пункте 53°24′ с. ш. 1° з.д.».

Джонса это ошеломило. Он сказал Бленди, что для него это послание несет глубочайший смысл^[211].

Оно позволило сложиться мозаике, которая прежде оставалась у него где-то глубоко в подкорке лишь разрозненным набором разведданных, которые привлекали его особое внимание на протяжении последних месяцев. Он уже однажды видел слово Knickebein – на клочке бумаги, найденном среди обломков немецкого бомбардировщика, сбитого в марте того же 1940 года. На этом обрывке стояла фраза: «Радиомаяк Knickebein». А затем, уже после того, как управление авиационной разведки Королевских ВВС ввело в практику постоянное подслушивание разговоров между военнопленными, ему довелось послушать запись беседы двух пленных немецких пилотов, обсуждавших, по-видимому, какую-то секретную беспроводную систему навигации.

Теперь же – это новое послание. Джонс знал, что Knickebein означает «кривая нога» или «собачья лапа». Он полагал, что Cleves – это скорее всего название города в Германии, которое записывалось и иначе – Kleve. В городе имелся знаменитый замок Шваненбург («Лебединый замок»), где якобы проживала принцесса Анна Клевская перед тем, как отправиться в Англию, где она стала четвертой женой Генриха VIII^[212]. Считается, что «Лебединый замок» (наряду с легендой о рыцаре Лоэнгрине) оказал влияние на Вагнера в ходе создания знаменитой оперы, названной по имени рыцаря.

Внезапно фрагменты мозаики собрались воедино, и Джонс увидел в них смысл, хотя вывод, к которому он пришел, казался невероятным. Ему было всего 28 лет. Если выяснится, что он ошибся, его сочтут глупцом. Но, если он прав, его открытие, возможно, спасет бессчетное количество жизней.

Он знал, что географические координаты, указанные в этом новом перехваченном сообщении, относятся к какой-то точке чуть южнее Ретфорда – небольшого города в одном из промышленных центральных графств Англии. Линия, проведенная от Клеве к Ретфорду, могла бы являться неким вектором – например, маршрутом самолета или распространения пучка радиоволн^[213] от передатчика (о чем свидетельствовала фраза «Радиомаяк Knickebein»). Термин «кривая нога» подразумевал некое пересечение: Джонс предположил, что речь идет о каком-то втором луче, пересекающем первый. Это позволяло точно локализовать наземную цель – скажем, какой-то крупный город или даже отдельный завод. Уже существовала технология, позволявшая направлять движение коммерческих и военных самолетов с помощью радиолучей, но лишь на небольших расстояниях: такой метод помогал им совершить посадку в условиях плохой видимости. Эта «лоренцевская система приземления вслепую» (названная так в честь разработавшей ее немецкой компании C. Lorenz AG) была известна обеим сторонам и уже применялась в аэропортах и на военных аэродромах Англии и Германии. Джонсу пришло в голову: может быть, люфтваффе нашло способ направлять нечто вроде лоренцева пучка радиоволн гораздо дальше – через Ла-Манш, чтобы обозначать цели, расположенные на территории Англии?

Эта перспектива очень обеспокоила его. Прежде на приемлемую точность ночных бомбардировок можно было надеяться только при ясном и лунном небе. Однако с системой наподобие той, которую представил себе Джонс, немецкие бомбардировщики смогут рыскать над Англией во всякую ночь, не дожидаясь полнолуния, второй или третьей четверти; им не помешают даже плохие погодные условия, при которых не летают британские истребители. В Королевских ВВС были уверены, что их машины смогут противостоять дневным налетам, но по ночам их истребители почти не могли находить вражеские самолеты и вступать с ними в бой – несмотря на радарную сеть, развернутую в Англии. Для воздушного боя требовался визуальный контакт, а наземные радары попросту не обладали достаточной точностью, чтобы подвести английских пилотов к противнику достаточно близко. К моменту, когда пилоты истребителей получат координаты неприятеля от диспетчеров Истребительного командования (обработавших данные с радаров), немецкие бомбардировщики уже будут в других местах – притом, возможно, на других высотах и двигаясь в иных направлениях.

Теперь же, на этом утреннем совещании с Профессором, Джонс изложил свою теорию. Он пребывал в большом возбуждении – будучи уверен, что натолкнулся на новую секретную технологию, разработанную немцами. Но Линдеман – мертвенно-бледный, аскетичный, с вечно опущенными уголками рта – заявил: то, что он предполагает, попросту неосуществимо. Он пояснил: обычные пучки радиоволн, с помощью которых осуществляется посадка вслепую, распространяются лишь по прямой, а поскольку Земля круглая, к тому времени, когда луч, направленный с территории Германии, пройдет необходимые две сотни миль (или даже больше) до участка неба над выбранной целью в Англии, эти волны будут уже слишком высоко – вне досягаемости даже самых высотных бомбардировщиков. Тогда такое представление считалось общепринятым. А после того как Линдеман занял какую-то позицию, его очень трудно было переубедить. Рой Хэррод, один из его ближайших коллег, говорил об этом так: «Никогда не встречал другого такого человека, который, убедив себя с помощью собственных рассуждений, оставался бы столь непоколебимо уверенным в своей правоте»^[214].

Обескураженный, но не готовый признать поражение, Джонс вернулся в свой кабинет и стал обдумывать следующий шаг. Он договорился о второй встрече с Линдеманом – уже на завтра.

В четверг, в 11 утра, Черчилль снова полетел во Францию (это будет его последняя личная встреча с французским руководством). Он захватил с собой «Мопса» Исмея, Галифакса, Кадогана и генерал-майора Эдварда Спирса, офицера связи между британской и французской армиями, – и даже лорда Бивербрука. Таким образом, премьер-министр снова подверг немалому риску значительную часть британского правительства. Военный аэродром, где им предстояло приземлиться, бомбили накануне ночью. Для Мэри Черчилль и ее матери этот полет означал еще один день, полный тревоги. «Я просто терпеть не могу, когда он уезжает, – писала Мэри в дневнике. – Все мы испытываем ужасное предчувствие, что французы вот-вот сдадутся. Господи! Франция не может так поступить! Она должна сражаться дальше – должна сражаться дальше»^[215].

Опустевший аэродром являл собой печальное зрелище: летное поле испещряли воронки от ночного налета. Французские летчики слонялись между ангарами, не проявляя особого интереса к прибывшим. Черчилль подошел к группе авиаторов и на своем ужасном французском представился, сообщив, что он – британский премьер-министр. Ему выделили двухдверный автомобиль-фаэтон, совсем небольшой: Черчиллю трудно было в нем разместиться, не говоря уж о Галифаксе, рост которого составлял шесть футов пять дюймов^[216]. Набившись в машину, словно персонажи дурной комедии, они отправились в местную префектуру, где обычно работали региональные представители национального правительства. В здании они обнаружили только двух официальных лиц – французского премьер-министра Рейно и Поля Бодуэна, заместителя министра иностранных дел Франции. Рейно уселся за стол; Черчилль предпочел глубокое кресло и утонул в нем, почти скрывшись из виду.

В отличие от их предыдущей встречи (которая проходила в Бриаре) Черчилль даже не старался казаться любезным и приветливым. Как писал генерал-майор Спирс, он выглядел «чрезвычайно строгим и сосредоточенным»^[217]. «Мопс» Исмей больше не походил на очаровательного пса: он тоже сидел с суровым выражением лица. Бивербрук звенел в кармане монетками – «словно нащупывая чаевые», по словам Спирса. Лицо у него раскраснелось, редкие волосы растрепались. «Его круглая голова напоминала пушечное ядро, которое его небольшое напряженное тело, сжатое в тугую пружину, могло в любую секунду запустить в Рейно», – писал Спирс.

Французы явно приготовились сдаваться. Казалось, им не терпится покончить с этой встречей. Рейно отметил: в данный момент все зависит от того, как поведут себя Соединенные Штаты. Он планировал немедленно отправить телеграмму Рузвельту. «Сейчас нам остается одно: как можно откровеннее описать ситуацию американскому президенту», – отметил он.

Черчилль обещал поступить так же, а потом попросил, чтобы ему позволили посовещаться с коллегами. «Dans le jardin!»^[218] – скомандовал он. Они удалились в мрачноватый прямоугольный садик, по которому шла узкая тропинка, и зашагали по ней кругами. «Полагаю, от потрясения все временно лишились дара речи, – пишет Спирс. – Во всяком случае о себе могу это сказать со всей определенностью».

Внезапно Бивербрук прервал общее молчание. Он сказал: сейчас они могут лишь ждать ответа Рузвельта. Опасаясь, как бы Черчилль не дал поспешное обещание направить во Францию несколько эскадрилий истребителей Королевских ВВС (когда-то он ведь уже обещал это сделать), Бивербрук настаивал, чтобы премьер в последнюю минуту не принимал на себя никаких обязательств такого рода. «От нас здесь никакой пользы, – заметил он. – Более того, от нашего выслушивания этих заявлений Рейно – один вред. Давайте-ка отправимся домой».

В вечерних сумерках они вернулись в Англию.

Джонс пришел на вторую встречу с Профессором, подготовившись более основательно. Он знал, что Томас Эккерсли, один из ведущих английских специалистов по радиоволнам, давно работающий инженером-исследователем в Marconi Company, однажды написал короткую статью, где привел расчеты, из которых явствовало: очень узкий пучок радиоволн может следовать кривизне поверхности Земли, а значит, с его помощью можно навести бомбардировщик из Германии на заданную точку Британии. Джонс принес с собой эту статью, а также некоторые новые разведданные.

Кроме того, готовясь к этой встрече, Джонс пообщался со своим другом и коллегой – полковником авиации Сэмюэлом Дэнисом Фелкином, отвечавшим за допросы пленных экипажей люфтваффе^[219]. Джонс знал, что в последние дни удалось захватить еще несколько немецких пилотов, выпрыгнувших из сбитых бомбардировщиков, поэтому он попросил Фелкина включить в беседы с ними вопросы, сосредоточенные на технологии навигации с помощью радиолучей.

Фелкин так и сделал, но прямые вопросы не дали ничего нового. Однако полковник придумал эффективный способ получения информации от пленных. После допроса он возвращал допрашиваемого в камеру к его сослуживцам, а затем с помощью скрытых микрофонов подслушивал, как они обсуждают прошедшую беседу и те вопросы, которые на ней задавались. Так он сумел услышать, как один из новых пленных рассказывает сокамернику после допроса: как бы Королевские ВВС ни старались, им все равно не найти «оборудование».

Разумеется, это очень подогрело любопытство Джонса. Фраза пленного косвенным образом подтверждала, что Джонс на верном пути. Можно было даже предположить, что загадочное устройство «спрятано» на самом видном месте.

Джонс тут же затребовал копию технического доклада, подготовленного британскими специалистами, которые обследовали бомбардировщик, сбитый осенью прошлого года (на самолете такого же типа летел тот пленный немецкий авиатор). Джонс сосредоточился на радиооборудовании. Его внимание привлек один прибор – устройство, названное в докладе «приемником сигнала для приземления вслепую». Само по себе наличие такого прибора не удивляло: все немецкие бомбардировщики оснащались стандартной системой приземления «Лоренц». В докладе отмечалось, что все оборудование тщательно осмотрел инженер Королевского авиационного завода – одного из экспериментальных авиационных предприятий.

Джонс позвонил ему.

– Скажите-ка, вы обнаружили что-нибудь необычное в приемнике сигнала для приземления вслепую? – спросил он.

Инженер ответил отрицательно. А потом уточнил:

– Раз уж вы об этом заговорили… Он гораздо чувствительнее, чем нужно для слепого приземления^[220].

Прибор можно было настраивать на определенные частоты: Джонс заключил, что они соответствуют тем диапазонам, в которых действует новая система радионавигации. Если, конечно, его догадка верна.