Вячеслав Скоробогацкий
Советское: Генезис, расцвет и пути его трансформации в посткоммунистическую эпоху

Корпорация здесь была одновременно и социальной категорией, совпадая в определенном смысле с сословием^[63], и категорией государственно-властной, поскольку помещики разделяли с государем основную обязанность (функцию) – структурировать, упорядочивать и направлять социальное поведение подвластного населения, подчиняя его функциональным требованиям государственной системы, и тем самым олицетворяли собой государство. Вследствие этого корпоративность пронизывала устройство не только государственной, но и общественной жизни, обеспечивая определенную организационно-институциональную однородность социального пространства, в котором протекала государственная и общественная жизнь. Чтобы легально существовать в этом пространстве, все должно было облечься в форму корпорации в виде учреждаемой и контролируемой государством социальной группы сословного типа, то есть обладающей специфическими правами и обязанностями, которые закрепляются обычаем или законом и (по возможности) передаются по наследству^[64]. Такое опосредование было обязательным условием возможности государственного управления, в том числе и властного контроля всех явлений общественной жизни, включенных в границы социального пространства. Возможность свободы, индивидуальной и групповой, коренилась внутри, в архипелаге сельских общин, но обретала реальные черты лишь по ту стороны этой границы, вовне, где был мир русской воли – Поморье, Урал, Сибирь или южные степи.

Сельская община, которая, по замечанию С. М. Соловьева, складывалась под воздействием государственной политики, также несла на себе печать корпоративности. Как отметил С. Д. Домников, жалованные грамоты Екатерины II были призваны «конституировать корпоративную структуру общества, упорядочить внутрисословные отношения и закрепить за “жалованным” населением особые права и свободы»^[65]. Примечателен тот факт, что вслед за жалованными грамотами дворянству и городам в окружении императрицы был разработан подобный документ («Сельское положение») также и для государственных крестьян. Отвергнутый под давлением дворянской оппозиции проект был, тем не менее, вполне логичным завершением процесса формальной институционализации корпоративной структуры российского общества, охватывавшей все его уровни, включая и локальные миры сельских сообществ.

Оставляя в стороне перипетии реальной политики с ее эмпирической «подкладкой», повлиявшие на судьбу крестьянского проекта, можно отметить, что разрыв между городским и сельским мирами в петербургской Империи не был фатальным, чреватым неизбежной катастрофой; что существовали условия интеграции Деревни (традиционной культуры) в цивилизационно чужеродную ей культуру Города. Но сделанный государством выбор в пользу колонизационной модели освоения огромных природных и человеческих ресурсов сельского мира для модернизации городской жизни^[66] (и самого государства) оставил Деревню на обочине цивилизационного процесса, существенно ограничив и исказив перспективы и способы втягивания ее в новое историческое русло. Отсюда вполне правомерно предположить, что корпоративная структура русской Мегамашины проявляется в колонизационном характере как самого устройства государства-общества (Город-метрополия, окруженный колониальной сельской периферией), так и стратегических целей государственной политики, и внешней, и внутренней в равной степени. Целей, которые рано или поздно, но всегда в необходимый для этого момент времени получают массовую поддержку даже в том случае, если их осуществление заставляет эти массы поступиться собственными интересами, порой самыми насущными. Коллективное (читай: корпоративное) всегда выше личного; беспрекословное служение государству-обществу – нравственный императив для подданного.

Совсем не случайно, что корпоративное устройство русской жизни препятствовало высвобождению индивида и формированию личности. Последняя как феномен, закрепленный, в том числе и в языке (карамзинское новообразование «личность» как калька с французского «персоналите»), возникает в конце XVIII века среди представителей высших классов, получавших европейское образование преимущественно на французском языке. Но еще в 1830-е и 1840-е годы и Пушкин, и Лермонтов, и Гоголь отмечали, что в этих кругах по-прежнему доминируют корпоративно-групповые установки, следование которым наделяло обитателей петербургского общества качествами (светской) «черни».

Возникновение советского – ответ русской истории на вызовы модернизации

В течение XVIII–XIX столетий сельская община развивалась под воздействием двух факторов. Во-первых, под влиянием городской цивилизации, которая создавала специфическое поле притяжения и задавала импульс к модернизации, пробивавший плотный защитный слой традиционализма, окутывавший мир локальных сообществ. Во-вторых, государственной политики, определявшей основные параметры процесса ее, общины, формообразования. К началу ХХ века этот процесс ускоряется, и сельская община переживает мутацию, в результате чего на свет появляется искомое новообразование, которое она до поры до времени скрывала в своей оболочке. Это строй жизни локального сообщества, основанный на принципе корпоративности. При этом речь идет не только о совместном владении землей и ее регулярном перераспределении, но и о так называемой круговой поруке, под которой понималась коллективная взаимная ответственность членов общины за исполнение различных обязанностей перед государством. Посвятивший проблеме взаимоотношений власти и народа в России ряд работ Дж. Хоскинг считает, что круговая порука была глубинной основой общины, определявшей все стороны ее жизни: «Круговая порука порождала общинный дух и обеспечивала выживание каждого из ее членов… Она создавала густую сеть взаимных обязательств»^[67].

В этом отношении не крестьянин, а община была субъектом обязанностей и прав. Более того, после реформы 1861 года, законодательно определившей институционально-организационную структуру общины, последняя приобрела фактически неограниченную власть над каждым из своих членов, не уступающую былой власти помещика над крестьянином^[68].

Община была результатом определенного процесса, занявшего целую историческую эпоху от конца XV до начала ХХ века, процесса нисходящего движения принципа корпоративности, его перемещения сверху вниз по ступеням социальной иерархии и внедрения во все уголки русской жизни. Когда этот процесс достиг нижнего предела (локальное сообщество, «земля», «традиция»), когда после крестьянской реформы окончательно сложилась сельская община, корпоративность (как принцип) обрела статус традиции, основания, поддерживающего существование государства-общества. И с этого момента решающим образом изменилось соотношение между социальными «низами» и «верхами»: господствующее положение последних во властной иерархии утратило свою легитимность, сложились условия для радикальной трансформации модели власти – восстания масс. Вместе с тем восстание масс в России не было движением исключительно социальных низов, оно захватило все слои общества. Перемен ждали все. Это был процесс брожения, охвативший все уровни социальной иерархии. Так складывается революционная ситуация в России, глубинная причина которой – не в социально-экономической области (капитализм, пролетариат, обнищание и социальное расслоение крестьянства), а именно в исчерпании потенциала старой конструкции господства-подчинения (Мегамашины), в вызревании условий для радикальной трансформации модели власти. Перемены же социально-экономического порядка, связанные с индустриализацией и урбанизацией страны, стали только дополнительными сопутствующими факторами, ускорившими развязывание восстания масс и обусловившими его размах и глубину, отличными от того, что характеризовало данный процесс на Западе даже в его крайних тоталитарных проявлениях.

С формальной стороны восстание масс в России можно рассматривать как местную параллель общеевропейского процесса, поскольку перечень условий его возможности был идентичен тому, что мы находим в классической работе Х. Ортеги-и-Гассета: развитие науки и техники, урбанизация, рост массового образования работников, повсеместное распространение принципа равенства и стремление к установлению демократии^[69]. Анализ влияния модернизационных факторов на социальную структуру и поведение масс применительно к российской ситуации можно найти в работах Г. П. Федотова^[70], появившихся в 1930-х годах. Констатация данного обстоятельства имеет для рассматриваемого вопроса принципиальное значение. Дело в том, что активные сознательные участники данного процесса, представлявшие образованный класс, интеллигенцию, осмысливали суть происходившего в соответствии с объяснительными схемами, заимствованными извне – марксизмом, позитивизмом, субъективной социологией, философией жизни и тому подобным. Приспособленная к иному теоретическому и социокультурному контексту, заимствованная интеллектуальная оптика давала искаженные представления о причинах и следствиях, действительном и возможном. В силу этого основные политические акторы того времени исходили в основном из иллюзорных образов действительности и ставили цели, не имевшие реальных условий для их осуществления, иначе говоря – утопические.

Возникшие на основе осмысления опыта европейской истории 1789–1815 годов концепты «революция», «свобода и равенство», «государство», «народные массы», чуть позднее – «классы» и «классовая борьба» навязывали ставшую шаблоном для образованной, в основном либерально настроенной публики картину мира, в рамках которой силы добра, олицетворяемые социальными низами, боролись с силами зла, концентрировавшимися вокруг государства (правительство, полиция, жандармерия, армия). И уже потом эту структурную заготовку можно было раскрашивать в те или иные партийные цвета в зависимости от политических предпочтений. Например, узкая группа пассионарных вождей («героев» Карлейля) и «темные» социальные низы, которые подвигом самопожертвования необходимо разбудить от исторической спячки («Ты проснешься ль, исполненный сил…»). Или класс пролетариев, выступающий на исторической сцене против буржуазии и самодержавного государства под руководством революционной партии. Основной тон в духовной жизни России начиная с середины XIX и вплоть до начала ХХ века задавали Прудон, Карлейль, Конт, Милль, Фурье, Лассаль, Маркс, Спенсер и «переводчики» их идей на язык русской жизни – Бакунин, Чернышевский, Лавров, Писарев, Ткачев, Михайловский, Плеханов.

Единственным, пожалуй, исключением среди общественных деятелей и политиков того времени, вставших в оппозицию к государству, был Ленин. Он решительно перетолковывал ключевые категории заимствованной марксистской теории в тех переломных ситуациях, которые прерывали ход общественной трансформации, придавали этому процессу учащенный, рваный, лихорадочный ритм, лишенный всякой законосообразности. Так, оставаясь материалистом в философии, он вместе с Богдановым, которого позднее (и не без оснований) будет обвинять в субъективном идеализме, обосновывает идею внесения социалистического сознания в рабочее движение^[71]. По сути, Ленин и Богданов дадут новую интерпретацию учения об идеологии, принципиально переосмысливая подход его основателей. Если для Энгельса и Маркса любая идеология – это превратное и изначально ложное сознание, отталкивающееся от классового интереса, то есть использующее ложь в качестве исходного принципа объяснения-оправдания существующего порядка, то основатели большевизма делают исключение для пролетариата, утверждая возможность научной идеологии, исходящей из интересов рабочего класса. Для Энгельса социализм – это научная теория, для Ленина – идеологическое учение, сочетающее в себе классовый интерес пролетариата и научность.

Идея внесения социалистического сознания в рабочее движение, не имеющая отношения к классическому марксизму, предопределила организационные особенности, а также принципы и характер деятельности партии большевиков. В революции 1905 года Ленин выдвинул лозунг вооруженного восстания, решительно разойдясь в этом отношении с Плехановым. Но подоплека этих расхождений заключалась в том, что Плеханов в оценке ситуации исходил из наличного (невысокого, с его точки зрения) революционного потенциала рабочего класса, еще малочисленного и не прошедшего цивилизационную обработку индустриализмом и городской жизнью. Тогда как Ленин, соглашаясь с очевидным фактом слабости российского пролетариата, имел в виду совсем иное – революционный потенциал советов, пробужденных к жизни первыми шагами русской революции. Он резко расширил привычные для марксистов представления о субъекте (и движущих силах) революционного действия, поставив в повестку дня вопрос о союзе рабочего класса и крестьянства как условии успеха в революции. Для этого ему пришлось пожертвовать еще одной аксиомой классического марксизма, согласно которой крестьянство – класс скорее контрреволюционный, мелкобуржуазный по своей социально-экономической природе и находящийся к тому же под значительным духовным влиянием религии и церкви. Закрепляя эти сдвиги в марксистской теории, Ленин вводит в оборот новую категорию – «бедное крестьянство»^[72], «бедняки» (сельскую «параллель» городскому пролетарию), но толкует ее чрезвычайно широко.

Неважно, что именно – политическая интуиция или марксистская «недообразованность», которую отмечали близко знавшие Ленина сподвижники юных лет, спутники и свидетели его первых шагов в политике (Потресов, Мартов, Валентинов), – помогло ему взглянуть на реальность поверх заданных стереотипов. Скорее всего, имело место и первое, и второе. Важно другое – то, что он увидел в советах не частное явление, не узкосословное и не классовое, а нечто, имеющее универсальное значение, увидел в них начало нового, точку опоры для архимедова рычага – революции, которая была призвана перевернуть мир. Потянув за это звено, он получал возможность распутать всю цепь извращенных классовых отношений. Ленин увидел в советах новый источник власти, альтернативный тому, на чем держалось государство. Это были быстро растущие клеточки социального организма, стихийно генерирующие власть; их организационно выстроенная сеть, система советов, может дать новую властную силу, превосходящую силу дряхлеющего самодержавия. Именно советы стали для него зримым предвестием союза рабочего класса города и крестьянства, союза, прочность которого обусловливалась общей для обоих классов нелюбовью к государству и государственным институтам и стремлением к революционному разрушению сложившегося положения вещей. Советы оказались достаточно пластичной социокультурной формой, которая допускала различные «наполнения» – политические (народовластие, совмещающееся с авторитарным правлением вождей), социальные (справедливость и равенство), экономические (общественная собственность и плановое хозяйствование). Несмотря на то, что эти «наполнения»-интерпретации могли иметь разные корни и несходную смысловую направленность, в мире советского они нашли условия для совместного сосуществования, согласованного и долговременного.

Возникновение советов является фундаментальным фактом российской истории ХХ века. Констатация этого события и самого феномена советского как кульминационного, переломного пункта в исторической трансформации корпоративного общества-государства, начатой реформами Александра II, помогает, на мой взгляд, схватить в общих чертах логику этой трансформации, понять ее предысторию и последствия, ближайшие и особенно отдаленные. Интерес к проблеме советского актуален сегодня потому, что историю России ХХ века, в частности, ее сталинский период 1930-1950-х годов и события перестройки, пытаются трактовать, используя в качестве объяснительного принципа имперский характер созданного Сталиным государства^[73]. Термину «советский» в этой концепции отведена роль прилагательного, с его помощью очерчиваются хронологические рамки исследования.

Подобная же переоценка имперского характера государства, который был возведен в конечный принцип, попытка объяснить с помощью концепта империи основные «зигзаги» в истории страны ХХ века, характерна не только для сталинистов, но и для их противников сегодня: «Я убежден, что пренебрежение, которое допустили Горбачев и его команда в оценке действительности 1985 года и при выработке определенной программы ускорения, демократизации, гласности и перестройки, связано было с замалчиванием, а, может быть, даже с обидным и где-то интеллектуально преступным непониманием природы советской имперскости. Погибала империя уже дважды в течение XX века. Причем есть очень много признаков, предвещавших этот итог. Например, в 1905–1917 годах шаг за шагом разваливалась страна, в то время одна из самых передовых по темпам развития и по накоплению всего, из чего складывается ресурс будущего. И вдруг она перестает существовать. Эти самые депутаты-оппозиционеры, Милюков и К°, были обескуражены, когда Николай II подписал отречение. Они говорили, признаваясь, что хотели всего, но не этого, потому что они хотели только договориться о разделе власти. То же самое и здесь. Есть еще один очень важный пункт для системного осмысления исторического концепта империи: советская империя – особый тип империи. В этой особенности до сих пор много недодуманного»^[74]. Вот именно, это недодуманное и есть советское, то, что является здесь именем существительным, а империя – прилагательным, внешним оформлением советской конструкции сталинского общества-государства, более определенно – типом политики, характерным для этого государства.

Советское как бытие-к-власти

У советов, несмотря на их новизну, были глубокие исторические корни, свидетельство чего – регенерация вечевых начал самоуправления. Советы не только были органом власти локального сообщества, но действовали в режиме прямой демократии (сходы, выборы должностных лиц, судебные приговоры, коллективное принятие решений). Это обстоятельство подчеркивает, что советы были продуктом не «деревенской» цивилизации, не изолированного периферийного развития сельского мира, а потому имели более широкую область применения, как показал впоследствии опыт конструирования советского общества: территориальные (сельские, городские и региональные), профессиональные (производственные, творческие, научные), общественные и иные советы, структурировавшие общество как по горизонтали, так и по вертикали социальной организации.

Схематично возникновение советского можно представить следующим образом. После крестьянской реформы набирает силу процесс перемещения сельского населения в город. Фабрично-заводская промышленность, железнодорожное строительство, сфера торговли и услуг, малое предпринимательство – все эти быстро растущие в условиях индустриализации отрасли общественного производства требовали непрерывного притока рабочей силы. Сельский житель в городе, столкновение двух цивилизаций, Деревни и Города, – эти сюжеты еще в середине XIX века рассматривал Энгельс в работе «Положение рабочего класса в Англии». Попав в город, бывший крестьянин оказывался в чужеродной культурной среде в положении маргинала, одновременно культурного и социального. Особенно остро воспринимали маргинальность своего положения представители второго и последующих поколений мигрантов, от рождения не знавшие иной среды, кроме городской, но изначально оказывавшиеся в этой среде на периферии, в нижних слоях социокультурной иерархии.

Собственно, существовали два пути, чтобы изменить это положение. Первый – индивидуальный путь встраивания в городскую жизнь: образование, профессия, постепенное продвижение наверх, в течение жизни ряда поколений. Второй – путь коллективного действия, направленного на перераспределение социальных и культурных благ, статусов и позиций, что называется, здесь и теперь, не откладывая в долгий ящик. В основе второго пути лежит общинная матрица: радикальный эгалитаризм, круговая порука, регулярное перераспределение жизненно значимых ресурсов, отчуждение властных полномочий (законодательных, судебных, исполнительных) в пользу коллективного начала, представленного тем или иным выборным органом, и беспрекословное подчинение индивида его решениям.

В этом плане советское представляло собой пересечение двух цивилизационных платформ, сельской и городской, при безусловном доминировании второй, которую представлял Царь-Город – воплощение государства, властвующего над сельской периферией. Общинная матрица и была отпечатком, который оставил Царь-Город на теле сельской цивилизации и который получил новую форму существования в конкретных исторических обстоятельствах очередной волны российской модернизации. Образование, культура, рыночная экономика, индустриальный уклад, политика, техника – словом, все аспекты Города как времени и места современной цивилизации стали материалом исторического перевоплощения общинной матрицы, выпестованной усилиями самодержавного государства и перенесенной волнами модернизации из сельского мира в городской.

Но по отношению к сельскому и городскому мирам советское с самого начала самоопределяется как нечто третье. Это особый мир, в структуре которого воспроизводится асимметрия деревенского и городского. Наличие этой асимметрии – свидетельство того, что в результате пересечения двух цивилизационных платформ возникло нечто неорганичное, что может существовать и эволюционировать только в сопряжении этих оснований. Причем каждое из них сохраняет качественную специфику, отделяющую его от другого и закрепляющую это различие, эту асимметрию как структурообразующий принцип советского.

В качестве примечания можно отметить, что этот маргинализированный, то есть не имеющий внутренних (органических) оснований третий мир, покоящийся на асимметрии сельского и городского, в поисках самообоснования (а может быть, и выживания в конкурентной борьбе с обществами городского типа) ищет особый путь в истории. Но искомая его особенность не отличается оригинальностью и действительной самобытностью, а является своеобразной склейкой сторон той антиномии, в русле которой двигалась предшествующая русская историософия, – противоположностей Запада и Востока. Евразийцы предложили первую форму культурного самоопределения советского. Смысловой инвариант советской ментальности включает в себя два опорных полюса – влечение к Западу (Городу), переходящее в боязнь и отталкивание от него, с одной стороны, и с другой – чувство превосходства по отношению к Деревне, в котором презрение к ней непостижимым образом перерастает в ностальгическое переживание утраты. С тех пор характерной чертой советской ментальности становятся поиски особого пути, обретающие интенсивность в эпохи перерождения советского, его эволюции от одной исторической формы к другой. Но в любом случае интервал, в рамках которого ведется поиск, предопределен дилеммой «Запад – Восток».

Условием, необходимым для реализации общинной матрицы в материале городской культуры, является наличие власти, так что советское изначально, по своей природе выступает как бытие-к-власти, как воля к власти. Связь советов с революционной ситуацией, от которой отталкивался Ленин в своих политических планах, – обстоятельство, раскрывающее особенность той модели власти, которая возникала вместе с советами и на их основе. Советское – вид власти, распределенной в структуре общества не только по вертикали, но и по горизонтали. Это модель власти, соединяющая в единое (функциональное) целое, в Систему и государство с присущими ему иерархическими отношениями господства-подчинения, и общество, составленное из коммунитарных образований, самоуправляемых и самообеспечивающихся кластеров, где на первичном (межиндивидном) уровне доминировали отношения социального равенства. Но даже в условиях модернизации (индустриализация, всеобщее образование, демократия, социальная динамика и мобильность) советы сохраняют свою корпоративную природу и суть и становятся границей, на которую наталкиваются все попытки реформирования Системы, перевода ее на качественно новый уровень.

Это означает, что ключевой для московско-русской Мегамашины принцип самодержавия не исчезает. В новых условиях самодержавие уже не означает исключительного права царя-перводвигателя и получает распределенную форму бытования во всех (в принципе) точках социального пространства. Как таковой принцип самодержавия исключает личную свободу отдельного индивида и существенно ограничивает его права, обеспечивая безусловный приоритет корпоративного (государственного и общественного) начала перед личным. Именно принципиальное отрицание автономии индивида – со стороны не только государства, но в равной степени и самого общества, со стороны того духа корпоративности, которым и общество, и государство пропитаны снизу доверху, – ставит онтологические пределы модернизации общества советского типа, придает попыткам модернизации вид частичных вялотекущих реформ с невысоким коэффициентом эффективности. В тех же случаях, когда отмечался высокий темп перемен, непременным условием успеха было не развитие человека, его прав и свобод, а нечто прямо противоположное – высвобождение индивида от следования нормам морали и права, зачастую – от детерминирующей силы разумности. Расчеловечивание человека и дегуманизация общественной и государственной жизни – оборотная сторона форсированной социальной трансформации 1930-х годов, когда результаты достигались любой ценой. Любой – значит ценой безудержного, ничем не ограниченного расходования человеческого и культурного «материала», что девальвирует и ничтожит достигнутое и в итоге отбрасывает общество вспять.

Еще одно обстоятельство, демонстрирующее связь советов с революционной ситуацией, – то, что восстание масс в России не однократный, не разовый акт, это нескончаемый процесс. Говоря точнее, это состояние перманентного воспроизводства и перераспределения власти в социальном пространстве, это модель власти, «размазанной», распределенной в социальном пространстве. Как в сельской общине регулярным был процесс перераспределения земли между ее членами, так и в Системе советов столь же регулярным стал процесс реального перераспределения главного ресурса – власти – между ее элементами с целью поддержания баланса и обеспечения социальной и политической устойчивости Системы в целом.

Отсутствие личного начала, автономии индивида – знак того, что в структуру советского встроен некий ограничитель. Этот ограничитель связывает и выборочно канализирует культурный процесс, направляя его в русло социокультурной энтропии. В поле его действия образцы высокой культуры остаются достоянием немногих, тогда как большинство («масса») удовольствуется ее (культуры) суррогатами и пребывает в состоянии невежества, граничащем порой с дикостью эпохи палеолита, несмотря на формально высокий уровень образованности в обществе. Что это за ограничитель? Это незыблемое начало Системы, это корпоративность, вставшая над правом, культурой, личностью (вообще всем гуманитарным) в виде некой суверенной власти, существующая как нечто самоцельное и подчиняющая все и вся задаче воспроизводства собственного существования. Решение этой задачи достигается посредством минимизации культурного потенциала, систематического расчеловечивания человека и дегуманизации жизни. Духовной параллелью корпоративности является справедливость – концепт, заменяющий в корпоративном мире право, мораль и ряд других формообразований духа. Это явление синкретической природы, его содержание – коллективное представление о должном здесь и сейчас. Будучи в функциональном отношении условно-категорическим императивом, концепт справедливости играет в корпоративном мире роль образца, верховной мерки, в соответствии с которой и совершаются минимизация культурного потенциала и регулярное обесценивание (девальвация) достижений культуры, их понижение до уровня, доступного большинству.

С этой точки зрения корпоративность и ее современное выражение – советское – можно рассматривать как канцероген русской истории, как фактор аннигиляции культуры и, соответственно, механизм, сдерживающий становление и упрочение цивилизации, остающейся на всем протяжении русской истории XVI–XX веков инициативой государства, а не общества. Цивилизация в России – ткань культурного и исторического наследства, тонким и непрочным слоем покрывающая социальную жизнь. Внутренне присущая русской истории тенденция к архаизации проявляется, например, в отсутствии исторической памяти, – обстоятельство, которое, согласно Чаадаеву, обусловило отсутствие истории в России, когда течение времени не оставило следов, незримых – духовных и зримых – материальных^[75]. Еще одно проявление этой тенденции, на этот раз в сфере повседневности – настороженное отношение большинства к городскому, вследствие чего усвоение нового (городского) происходит в упрощенных формах коммунального быта деградирующей деревни: землянки, бараки, рабочие общежития, квартиры-коммуналки. Приметы того же – индустриальный гигант-завод, обрастающий поселком; заводской рабочий, ведущий частное хозяйство; садовые участки горожан. И причины этому лежат не только в области социально-экономической (бедность населения), но и в области культуры.

Эти примеры проявляют действие определенного алгоритма в развитии цивилизации – шаг вперед, два шага назад. Поступательно-возвратный режим исторической динамики отчетливо показывает стремление Системы время от времени восстанавливать баланс в отношениях между горизонталью (первобытной архаикой, деревенской культурой, сегодня – массовой культурой) и вертикалью (социальной и культурной иерархией, городом, государством, структурами). Поэтому периоды стабильности и порядка сменяются смутами – временами разрушения структур, поддерживающих не государственную власть, но именно институциональный порядок, а только вслед за этим (или вместе с этим) и государственную власть. И все это осуществляется под флагом восстановления социального равенства и справедливости.

* * *

Едва возникнув, советское сразу же попадает в перекрестье ожесточенных споров о том, возможен ли социализм в России, утопия ли это в духе «новых людей» Чернышевского, грезящих во сне, или нечто вполне достижимое и имеющее корни и основания в русской истории. Точнее, оно воспринимается именно в этом ракурсе как очередной аргумент в пользу социализма, как его живая и непосредственная реальность, пусть еще в зародышевой, локальной форме. Наиболее последовательными сторонниками взгляда на советское как на порождающую социализм (коммунизм)^[76] форму стали большевики. Отчасти в этом можно видеть метку наследства Чернышевского, народнического в своей перспективе, от чего (народничества) Ленин безнадежно открещивался в 1894–1897 годах, когда выступил со своими первыми марксистскими работами («Что такое “друзья народа”?..» и «От какого наследства мы отказываемся?»). Р. Такер, описывая возникновение большевизма, обращает внимание на то, что, создавая революционную партию для борьбы с царским самодержавием, Ленин в полной мере испытывал влияние русской самодержавной традиции^[77]. Об этом уже в 1904 году писали его критики из числа социал-демократов – Плеханов и Р. Люксембург. Последняя указала на связь между российским абсолютизмом, который давит и топчет человеческую личность, и явлением этой личности «в облике русского революционера», который «с легкостью провозглашает себя новым могущественным вершителем истории»^[78].