Владимир Шеменев
Я ─ осёл, на котором Господин мой въехал в Иерусалим

Девятое нисана. День второй (понедельник)

Глава 6. Пилат всемогущий

…ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то всё тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то всё тело твое будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?

Евангелие от Матфея, 6:21–23

Откинув льняное покрывало, служившее одеялом, Пилат сел на походной складной кровати, опершись о край постели сильными руками. Сквозь стенки армейской палатки пробивался жидкий свет от нового зарождающегося дня – тридцатого марта года консульства Сервия Гальбы и Луция Корнелия Суллы¹⁵⁰.

Мимо протопал караул, через некоторое время ударили в гонг два раза, извещая, что до конца четвертой стражи¹⁵¹ остался один час; в соседней палатке крякнул петух – и заткнулся, придушенный властной рукой авгура¹⁵².

Префект улыбнулся и встал.

Ветерок от его движений качнул тонкую ажурную занавеску, за которой спала его жена, закутавшись с головой в покрывало от назойливых мух. Клавдия лежала, уткнувшись лицом в подушку, приткнутую к резной спинке походного дивана. Их дочь спала в соседней палатке.

Стараясь не шуметь, Пилат откинул полог и вышел. Возле входа его уже ждал раб с подносом, на котором стояли кувшин с водой; мраморная вазочка с зубным порошком из соды, смешанной с медом и приправленной кориандром; флакон из темного стекла с душистой липовой водой для полоскания рта; чистое полотенце, оливковое мыло, кисточки для зубов и палочки для чистки ушей.

Не останавливаясь, префект прошел мимо раба, зашел за палатку, встал лицом к восходящему солнцу и, задрав тунику, принялся орошать иссохшую землю, одновременно наблюдая за легионерами, назначенными собирать хворост и выходящими из лагеря в сопровождении кавалерийской турмы. Сзади, утопая в клубах белой пыли и подпрыгивая на колдобинах, ехала повозка, груженая пронумерованными топорами.

***

Пилату было за пятьдесят. Крепкого телосложения, чуть выше среднего роста, с огромной копной черных, вьющихся волос на голове. Левую половину лба украшал бледно-розовый шрам, протянувшийся от виска до переносицы параллельно брови. Обстоятельства, при которых он был получен, не вызывали у Пилата радостных воспоминаний: гордится было нечем, и этой темы он старался не касаться.

Весьма способный и толковый администратор, на третьем году своего правления, в консульство Фуфия и Рубелия¹⁵³, будучи еще прокуратором, он здорово прогнулся перед Тиберием. В день рождения Августа¹⁵⁴ он приказал внести в Иерусалимский храм щиты с надписями «Тиберий Кесарь» и с изображением священного литууса¹⁵⁵, чем поверг иудеев в неописуемый ужас. О последствиях до сих пор шепчутся по всей провинции, пересказывая, как, встав на колени, иудеи обнажили шеи, вскричав, что скорее дадут себя убить‚ чем переступят закон. Он убил бы их всех за то, что они отвергли императора, или император, любивший повторять: «Преступление против Августа – преступление против Рима», – убил бы его.

Но Пилат не был бы Пилатом и не просидел бы в кресле наместника и года, если бы не обладал одним редким даром – сообразительностью. Выслушав вопящих евреев, прокуратор приказал солдатам задвинуть мечи в ножны и вынести сигны¹⁵⁶ из храма. Радости евреев не было предела: они думали, что своей стойкостью – поставили «варвара» на место.

Как они ошибались…

Через три дня из Кесарии Палестинской на остров Капри¹⁵⁷ ушла триера¹⁵⁸ с посыльным, который вез две восковые таблички. На первой рукой Пилата было описано всё, что произошло в храме, а на второй – предложение, как наказать иудеев.

Тиберий обладал феноменальной памятью на всевозможные мелочи, был щепетильным и злопамятным. Годами мог сдерживать свой гнев, плетя паутину, в которую тот, для кого она плелась, в конце концов попадал. Будучи еще квестором¹⁵⁹, Пилат стал свидетелем разговора между Помпеем Макром и Тиберием. На вопрос претора, привлекать ли к суду за оскорбление величества, император, сжав губы, процедил: «Законы должны исполняться». И исполнял он их с крайней жестокостью.

Ответ от императора пришел в день декабрьской иды¹⁶⁰ в консульство всё тех же Фуфия и Рубелия.

Тиберий Цезарь Август приветствует Пилата.

Всё, что я о них ранее слышал, достойно осуждения. Всё, что ты о них сказал, достойно смерти. Но смерть будет им в радость. Не дай им повода возрадоваться, вознеся себя выше императора, а Иерусалим – более Рима. Сделай как ты сказал – и мы посмеемся над ними.

P. S.

Если я получу хоть одно письмо с жалобой на тебя, я возвеличу тебя.

Получив письмо, Пилат рьяно взялся за дело. Уже через месяц на всех базарах Иудеи в обороте была лепта с изображением всё того же литууса и надписи Tiвeрiоy Каiсарос¹⁶¹. Все монеты, которые выпускались до этого, чеканились в духе еврейских традиций: с венками, колосьями и пальмами. То, что сотворил Пилат, шло вразрез с иудейской верой. Как говорили евреи, «и был плачь по всей стране и скрежет зубов от бессилия». Деньги есть деньги. Языческий символ жег руки, опустошал души, но наполнял карманы благочестивых евреев богатством. И чем языческих кругляков было больше, тем быстрее забывал иудей о своем обете, данном Богу.

В марте Пилат стал префектом, поднявшись на предпоследнюю ступеньку, отделявшую его от долгожданной пурпурной полосы¹⁶² на собственной тунике. Вместе с благосклонностью Тиберия он получил неограниченную власть – казнить и миловать.

***

Приведя себя в порядок, префект вошел в авгурал – импровизированное святилище, устраиваемое в условиях походной жизни в отдельной палатке, справа от палатки наместника. Заспанный жрец стоял, покачиваясь, между двух статуй: Меркурия и Венеры. На жертвеннике дымились угли, а в углу на бронзовой чаше лежал петух – тот самый, что не дал авгуру спать.

– Ты хочешь сказать, что мы сегодня остались без ауспиции¹⁶³?

– У меня есть голубь, – вяло сказал предсказатель, сетуя на то, что наместник заметил дохлого петуха.

– Умываясь, я видел коршуна, который кружил над горой. Не думаю, что, выпустив голубя, ты не накормишь его.

– Боги милостивы. Если ему суждено стать добычей коршуна – это плохой знак, а если суждено спастись – это хороший знак.

– Смотря для кого. Лично для коршуна голубь в небе – это хороший знак, – Префект развернулся и вышел из палатки, слыша, как за спиной обиженно засопел авгур.

В тот момент, когда Пилат откидывал полог, запели сигнальные трубы и лагерь наполнился приветствиями – обязательная процедура как неотъемлемая часть римского устава. Солдаты группами ходили по палаткам, приветствуя младших офицеров, те в свою очередь шли к центурионам, центурионы приветствовали трибунов, а последние искали легата, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение. В данном случае легатом был Пилат, который с удовольствием принимал сыпавшиеся со всех сторон здравницы.

Золотой диск поднялся над горизонтом, светя прямо в глаза. Римский лагерь был разбит у подножия Скопуса¹⁶⁴ – горы на северо-западной окраине Иерусалима. С её уступов открывался величественный вид на город, белоснежный храм в окружении мраморных колоннад и виднеющуюся в дымке трехглавую Масличную гору.

«Поспешай медленно», – любил повторять Пилат слова Августа¹⁶⁵ – своего кумира и почитателя. Цитировал он его изречения на каждом углу, но делал это мысленно, не показывая своего почтения к давно умершему императору, чтобы не вызвать ярость того, кому был обязан префектурой. Тиберий не любил отчима, и всякое напоминание о нем вызывало злобу, а всякое сравнение – ярость.

Исходя из данного выражения, пятый префект Иудеи не торопился въехать в «столицу¹⁶⁶» своей провинции. Сказать, что он не любил Иерусалим, – значит не сказать ничего: он этот город ненавидел. Утомляли нескончаемая суета, вечно палящее солнце, известковые плоскогорья и пронырливые, дотошные евреи, сующие нос везде, где можно. Жители этого города были неуправляемы, вспыльчивы, набожны и фанатичны. Они продавали и покупали всё и всех, учили и воспитывали всё и всех и презирали всё и всех, даже себе подобных.

Вдобавок ко всему они не умели или не хотели признавать себя виноватыми, что порождало многочисленные конфликты. Считая себя всегда правыми, иудеи были заносчивы и нетерпеливы. Сначала дали ему деньги на строительство водопровода, а потом, когда рухнула Силоамская башня¹⁶⁷ и погребла под собой восемнадцать каменщиков, обвинили его в том, что он самолично взял корбан¹⁶⁸ из храмовой казны и этим навлек беду на город, вызвав своим святотатством Божий гнев.

«Если у криворукого родится криворукий, то прежде всего винят отца, а не соседа», – сказал он им, прежде чем отдал приказ солдатам бить палками иудеев, которые поносили и его, и императора. Поколотили немногих, больше было задавленных от скученности и неуправляемости толпы. «Дубина в руке солдата была им наукой. А то что, учась, подавилось множество людей, так это от их тяги к знаниям», – писал он императору, защищаясь от нападок иудеев, обвинявших его в жестокости и неуважении их законов. Ответ не замедлил прийти: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись».

В храме три раза протрубили в рог, извещая жителей города и бесчисленные толпы паломников, ночевавших вокруг города, об открытие ворот. Приближалась Пасха, и каждый правоверный иудей обязан был войти в храм и вознести жертву Богу Израиля.

Не успели стихнуть шофары, как огромные гурты и отары скота в тучах пыли и осоловевших от крови оводов мыча, блея и ревя потянулись к городу по окрестным дорогам, чтобы стать Пасхальными агнцами и быть закланными после полудня в четырнадцатый день нисана. Караваны верблюдов и ослов, груженые всем чем можно, беспрерывным потоком потекли в город, расплываясь по узким улочкам. Город заволновался и загудел, напоминая растревоженный пчелиный улей.

Стук колес по камням вернул Пилата к действительности. Уступив дорогу водовозу, спешащему к дымящейся кухне, префект прошел мимо своей палатки, куда одна за другой запархивали стройные рабыни, и направился к раскидистому платану, в тени которого уже стоял стол, окруженный диванами. Завтракать должны были трое: Пилат, Клавдия и Петроний – командующий когортой римлян, расквартированной в претории. Все остальные могли лишь ожидать, мечтая, когда префект соизволит позвать их к столу. Это правило не распространялось лишь на двух людей: Ирода Антипу¹⁶⁹ – тетрарха Галилеи и Пиреи – и Помпония Флакка – наместника Сирии, куда входила Иудейская провинция. Ирода он ждал после обеда, а Флакк был далеко – в своей благоухающей Антиохии, под охраной двух легионов.

За завтраком надо было решить, покинуть лагерь до захода солнца или задержаться еще на сутки. Сегодня был день Луны, а завтра – Марса, весьма несчастливый день. Во вторник не совершали жертвоприношений, не отправлялись в путешествие и не женились. Он не очень верил во все эти приметы, но должность обязывала соблюдать хотя бы минимум почтения и приличия к богам, праздниками и приметам.

Рассудив, что новостей, привезенных Петронием и Иродом, хватит, чтобы принять решение, Пилат прилег на диван, сказав рабу, чтобы тот подал ему легкого вина и ящик с почтой, полученной из Рима.

***

Вскрыв печать, префект нашел в ящичке три восковых таблички, свиток пергамента, перевязанный кожаным шнурком, и маленький деревянный скребок для удаления воска. Почта была от Луциния – брата его жены. Пергамент содержал подробное описание Иудеи, а письма – одно пояснения к пергаменту, второе – последние новости из Рима, а третье – к жене Пилата от жены Луциния.

Письмо для Клавдии он пробежал глазами и отложил в сторону: муж должен знать, о чем думает его жена, о чем ей пишут и что пишет она. В империи стало неспокойно, и его обязанность – знать, о чем шепчутся не только квесторы.

На комментариях задержался чуть дольше, наслаждаясь мягкостью слога, каким писал Луциний: «Посылаю тебе выдержки из Страбоновой «Географии». Как ты и просил, я упорядочил некоторые его сочинения и систематизировал всё, что он написал об иудеях и их стране. Сведений немного, но живость языка, которым великолепный Страбон изложил свою «Географию», доставит тебе явное удовольствие от прочитанного». Пилат покосился на пергамент и, преодолев тягу к знаниям, взял в руки письмо с новостями.

Луциний Пилату – приветствую!

Рим погряз в разврате, во всём подражая островитянину¹⁷⁰. Доносы, казни, извращения поглотили великий город. Нет дня, когда наш принцепс думал бы о государстве более, чем о своих похотях. Поговаривают, что он завел особые постельные комнаты, гнезда потаенного разврата, где собранные отовсюду девочки и мальчики…

Дальше Пилат не стал читать. Вынул из сундучка скребок и одним движением счистил всё, что там было написано. Как говорится, береженого боги берегут. Сменив позу с лежачей на сидячую, префект сдул с таблички восковую стружку и втоптал её ногой в белую известковую пыль, покрывающую окрестности гор, одновременно думая от том, что не все Прокулы плохо кончили, но Луцинию точно не сносить головы за его длинный язык.

С некоторых пор префект Иудеи стал осторожным, малопьющим и неболтливым. Причина крылась в том, что человек, который подвинул¹⁷¹ ему под зад кресло прокуратора, – префект преторианской гвардии, консул Луций Элий Сеян¹⁷² – был обвинен в измене, арестован и казнен. В ходе следствия выяснились такие подробности, о которых страшно было помыслить, не то что сделать. Тот, кому доверял Тиберий, отравил Друза – сына Тиберия. Для этой цели Сеян развратил Левиллу, жену Друза и невестку Тиберия. Пообещав на ней жениться, уговорил, чтобы та ежедневно подмешивала своему мужу в пищу яд. Когда всё вскрылось Цезарь приказал казнить Сеяна и его детей, заморить голодом Левиллу и взять под стражу Апикату – первую жену Сеяна, но та, страшась пыток, опередила преторианцев, посланных за ней, и покончила с собой.

Тетива была спущена…

Империя заходила ходуном, захлебываясь в крови консулов, преторов и легатов. Дня не проходило без казни, будь то праздник или заповедный день¹⁷³. Обвинителям, а часто и свидетелям назначались любые награды. Конфисковывались имения, отбирались рабы, вывозилась мебель, уводился скот – всё шло в оплату услуг доносителя, ибо никакому доносу не отказывали в доверии.

Префект взял со стола серебряный кубок, наполненный вином, посмотрел на раба, стоявшего недалеко от платана, и одними веками подозвал к себе. Словно молния, метнулся раб к столу, выхватывая из-за пояса деревянную чашку. Мгновение – и струя вина ударила по дну чаши, заливая края темно-бордовым творением Бахуса¹⁷⁴. Пилат вздохнул и засопел, ожидая, когда раб допьет вино. Слуга допил и склонился в поклоне, прижав чашу к груди.

– Налей и иди, – Пилат лег на диван, думая о превратностях судьбы. У Сеяна было всё, что нужно человеку для счастья: слава, золото, рабы, имения, приносящие в год более ста миллионов сестерций¹⁷⁵. И это притом, что еще Август установил имущественный ценз для сенаторов в миллион, а для всадников – в четыреста тысяч сестерций. Сам виноват. Жалко было только Элию Юниллу, одиннадцатилетнюю дочь Сеяна. Старинный обычай запрещал убивать девственниц, и её отдали палачу, который надругался над ней, растлив, после чего девочку задушили удавкой, а труп выбросили на Гемонии¹⁷⁶.

– О времена, о нравы¹⁷⁷! – сказал он вслух, наслаждаясь терпким вкусом фалернского вина, привезенного из Рима.

Глава 7. Притча о неразумной смоковнице

Иерусалим! Иерусалим! избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать чад твоих, как птица птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст. Сказываю же вам, что вы не увидите Меня, пока не придет время, когда скажете: благословен Грядый во имя Господне!

Евангелие от Луки, 13:34–35

Скажу вам как на духу: я не спал всю ночь. Только вздыхал громко и протяжно, не давая уснуть скотам во дворе и людям в доме…

Светильник в горнице задули под утро. Не знаю, о чём они там шептались, но я бы на их месте тоже не заснул. Слишком много чего произошло за один день, слишком сильно было потрясение людское, слишком велико было искушение сказать: «Я видел Мессию, входящего в Иерусалим. Я открывал городские ворота, впуская Праведника в город Святой. Я играл на свирели, видя Спасителя, озирающего царство Свое. Я шел одесную¹⁷⁸ от Судии Небесного. Я касался одежд Царя Иудейского», «Я… я… я…» – только и могли говорить люди, хвастаясь друг перед другом.

Я тоже там был. И вообще, это я ввез Его в Иерусалим, а потом в Храм, чем привел книжников и фарисеев в неописуемый ужас. Так-то.

«Уймись, Хамарин, – пронеслось в голове. – Что ты творишь, о чем ты думаешь? Разве забыл, что говорил Господин твой: «Так будут последние первыми и первые последними, ибо много званых, а мало избранных¹⁷⁹»?

Я покрутил головой, разминая затекшую шею, и переступил с ноги на ногу. Деревянный настил скрипнул, издав протяжное «уиии». От страха я сжался, одновременно прикрыв глаза, прикидываясь спящим. Но никто не вышел из дома, никто не слетел с насеста: всё было тихо и мирно, за исключением трещащих без умолку цикад.

«Разве тебе это нужно, разве этого ты хотел?», – в битву за мою совесть вступил внутренний голос. – «Да, вроде нет». – «Вот и правильно, зачем тебе это?» – «Ну не знаю – может, чтобы важничать?» – где-то в глубине души вспыхнул и погас костер тщеславия. – «Перед кем – пред такими же ослами, как и ты?». Я дернул ушами, не зная, что ответить, и засопел обижено. «Перед курами, баранами, козлами – перед кем? – продолжал бичевать меня голос. – Перед кем ты собрался пыжиться и надувать щеки? Может, перед псами, свиньями или лошадьми? Обернись вокруг себя, посмотри: ты такой же, как все. Ты – скот Божий».

«Я скот Божий?! Я скот Божий!», – искра божественного света внезапно осветила мой затуманенный мозг. Кажется, я нащупал ту путеводную нить, которая приведет меня к Господину. Я буду самым смиренным скотом в его стаде. Почему я подумал, что он пастух, я не знаю… Мне так показалось. Мне так хотелось. Люди – те же овцы, только двуногие. И чем я дольше думал, тем больше в этом утверждался. Он – Пастырь, пасущий свое стадо: куда он – туда и я, что велит – то и сделаю, как скажет – так и будет.

Свежие мысли сбили с меня спесь и чванливость. «Ух!», – я выдохнул, выпуская из себя злых духов, и тут же сомкнул рот, удерживая дыхание, чтобы духи не вернулись. Подождал некоторое время и открыл глаза.

Появление в жизни цели ничего не изменило: я был всё в том же загоне, всё в том же дворе возле дома Симона-горшечника. Как говорила моя Атнат, «чтобы хорошо поесть, надо хорошо поработать, а чтобы что-то изменить – надо родиться человеком, потому что только у людей есть право выбора».

«И у ослов», – впервые в своей жизни я был упрям как никогда. С первыми звуками шофара, опережающего крик петуха, я вышел на улицу и потопал к дому Лазаря, мысленно повторяя то, что я хотел сказать Господину: что ни на шаг не отстану, ни на минуту не оставлю, ни слова не упущу. Это была моя жертва Хозяину. Я не представлял, что буду делать, когда он будет в доме, в храме или в синагоге, когда из-за скопления людей я не смогу протиснуться к нему, но я твердо знал: я буду ему верным слугой.

На улице было свежо, темно и тихо.

Мысли носились в моей ослиной голове, словно пчелы, обкуренные пасечником. Разбушевавшийся не на шутку рой готов был сорвать крышку черепа и унести её за Кедрон. Огромным усилием воли я подавлял в себе всё, что касалось алчности, гордыни, некой избранности, возложенной на меня особой миссии по спасению народа израильского. От необузданной фантазии закружилась голова и некогда рассыпавшийся на части трон, словно призрак, восстал из мрака ночи. Возник передо мной темным пятном, протягивая ко мне свои крючковатые руки с огромными растопыренными пальцами. Трон смотрел на меня своими расширенными зрачками, говоря: «Посиди на мне, Хамарин, отдохни», – и шептал в такт шевелящимся рукам что-то типа «ши-ши-ши»…

– Трон, ты живой?

– А ты как думал?

– Ух ты! Здорово-то как!

– А вот так! – он взял и ткнул мне пальцем в глаз.

– Ай, ты что дерешься, трон! – я заморгал, стараясь унять боль.

– Я не трон, дурень, раскрой глаза.

– Кто же ты? – я старался как можно быстрей избавиться от искр, мерцающих передо мной, чтобы посмотреть, с кем это я разговариваю. – Дерево?

Пелена спала с глаз.

Передо мной красовался ствол в форме изогнутой седловины с торчащими во все стороны растопыренными, крючковатыми ветвями. Я стоял на склоне горы возле буйно разросшейся смоковницы, не понимая, как я сюда попал. Огромная крона, покрытая листвой, шумела на ветру: «Ши-ши-ши». Листочки дрожали на ветру в ожидании солнечных лучей, которые уже перескочили через макушку Масличной горы и бежали вниз по склону, догоняя группу людей, не спеша идущих в мою сторону.

***

Это Он…

Он вернулся за мной. Он не забыл меня. Да и кто забудет такого красавца, скакуна, умницу, да и просто симпатичного ослика с дымчатой шерсткой и необычно выразительным умным взглядом! Я топнул ногой, мотая гривой. Кажется, меня опять понесло…

Всё, стоп, тормози, Хамарин. Не за этим ты сюда пришел, точнее тебя привели. Кто привел и зачем, я промолчу – из скромности. Я посмотрел на человека в белом хитоне и прошептал: «Господин, если слышишь меня, пошли мне знамение!»

Вытянул шею, навострил уши и стал ждать.

За Ним шли Его ученики, ученики учеников, мужчины, женщины, старики, дети; одних несли, других вели, а в основном все шли сами. По-родственному, галдя и суетясь, дружная толпа веером спускалась с горы, радуясь еще одному дню, проведенному с моим Господином. Людей было немного – не столько, сколько вчера, но достаточно, чтобы сказать: не меньше чем домов в Вифании и Виффагии.

По мере того как люди подходили, я стал слышать голоса, различать слова, обрывки речи, и наконец до меня донеслось: «Вспомните, как в пределах Далмануфских¹⁸⁰ подступили книжники и фарисеи, искушая: «Учитель! хотелось бы нам видеть от Тебя знамение¹⁸¹». Сказано было им тогда: «Род лукавый и прелюбодейный ищет знамения; и знамение не дастся ему¹⁸²…».

Ветер рванул крону – и дерево зашелестело, издавая свое привычное «ши-ши-ши». За этим «ши-ши-ши» я не расслышал, что было дальше.

Но и услышанного хватило сполна.

«Знамение не дастся ему», – повторил я и, пятясь задом, сполз в канаву, заполненную густым вонючим илом, перемешанным с землей, сучьями и мятой прошлогодней листвой. Такие промоины всегда образовывались ранней весной. Обильные дожди в месяц адар¹⁸³ порождали множество ручьев, которые точили землю, наполняя промоины всем тем, что приносили с западных склонов. Всё это пахло сыростью, грибами и плесенью. Ноги до половины увязли в топкой холодной массе, не давая возможности быстро выбраться и поскакать навстречу Хозяину. Я посмотрел на себя и обомлел: черные ноги, перепачканное брюхо, бока, забрызганные точками грязи… Ну не свинья? Нет, в таком виде я не мог предстать перед Господином. Я лег на брюхо и притих, дыша через раз. С каждым мгновением я всё четче и четче слышал голоса и топот ног.

Люди подошли и остановились возле дерева.

«Посмотри, Учитель, вот, смоковница покрытая листвой, а те, что мы прежде видели, были голые. Поищем плоды на ней», – голос был молодой, но не звонкий – не такой, как у Иова, с баском, а какой-то певучий. Не видя юноши, я мог бы сказать, что ему около двадцати. Хотел выглянуть, чтобы проверить свои догадки, но ил противно чавкнул, не желая меня отпускать.

«Дивное дело… Идет месяц первых плодов, а плодов нет, – вновь зазвучал тот же голос, что предлагал поискать плодов. «Да не будет же впредь от тебя плода вовек». Я узнал голос. О чем сказал мой Господин, я не понял. Не видя говорящих, я мог только догадываться, что там делается и о чём идет речь.

«Оооо…, – возглас всеобщего удивления прокатился по склону. Учитель, посмотри, смоковница засохла» – сказал кто-то – и тень говорившего легла на меня. Я задрал голову, разглядывая фигуру, закрывшую мне свет. Человек стоял ко мне спиной, но я сразу узнал его – тот самый кучерявый здоровяк с мечом, что вчера кричал: «Молитесь за обижающих и гонящих нас!». Кажется, его зовут Петр… или Симон? Я запутался… или меня специально запутали те, кто называл его то Петром, то Симоном. Надо будет спросить у Атнат, кто он – «камень» или «слышащий». Наверно, все-таки камень: ишь какой мощный.

«Истинно говорю вам, если будете иметь веру и не усомнитесь, не только сделаете то, что сделано со смоковницею, но если и горе сей скажете: поднимись и ввергнись в море, – будет; и всё, чего ни попросите в молитве с верою, получите¹⁸⁴».

Так, одновременно строго спрашивая и нежно лаская, мог говорить только мой Господин.

«За кого почитаете Меня?» – спросил Он. «Ты – Христос, Сын Бога Живаго», – тень качнулась, склоняя голову в поклоне. «Блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Сущий на небесах; и Я говорю тебе: ты – Петр¹⁸⁵, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; и дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах¹⁸⁶».

Все-таки он «камень».

И тут же я вспомнил притчу про дом на камнях, услышанную в прошлом году. На праздник Кущей¹⁸⁷ приходил к Симону родственник издалека и, сев под пальмой, постоянно озираясь, стал рассказывать горшечнику, что творится у них в Галилее. В какой-то момент родственник отхлебнул вина и, притянув Симона за шею, зашептал ему в самое ухо: «И говорит тогда пророк сей: «Что вы зовете Меня: Господи! Господи! – и не делаете того, что Я говорю? Всякий, приходящий ко Мне и слушающий слова Мои и исполняющий их, скажу вам, кому подобен. Он подобен человеку, строящему дом, который копал, углубился и положил основание на камне; почему, когда случилось наводнение и вода напёрла на этот дом, то не могла поколебать его, потому что он основан был на камне. А слушающий и не исполняющий подобен человеку, построившему дом на земле без основания, который, когда напёрла на него вода, тотчас обрушился; и разрушение дома сего было великое¹⁸⁸».

Больше всего мне понравилось про слушающих и исполняющих – подобных строителям, что на камне возводят дом свой.

Пока я копался в памяти, разбирая вспоминая, – прослушал всё, что было сказано возле смоковницы. Голоса удалялись, и пришлось сильно напрячься, чтобы расслышать, что рассказывал мой Господин: «…некто имел в винограднике своем посаженную смоковницу, и пришел искать плода на ней, и не нашел; и сказал виноградарю: вот, я третий год прихожу искать плода на этой смоковнице и не нахожу; сруби ее: на что она и землю занимает? Но он сказал ему в ответ: господин! оставь ее и на этот год, пока я окопаю ее и обложу навозом, – не принесет ли плода; если же нет, то в следующий год срубишь её¹⁸⁹».

Люди ушли, и я остался один.

«Пора вылезать!» – решил я и стал выбираться из липкой вонючей каши. Но не тут-то было: все попытки залезть наверх обрекались на провал. Копыта буксовали по мокрому склону, и я все время падал на брюхо, сползая в канаву. Даже куста не было, чтобы я мог зацепиться за него зубами и вытянуть себя из болота. Так и барахтался, пока не выбился из сил.

Кажется, я капитально влип…

Я робко позвал: «Иаа…» Постоял, прислушиваясь, в надежде что меня услышат. Ни звука. Прочистил горло и крикнул: «Иа!», – и тут же чуть громче: «Иа-иа!». И наконец заорал во все горло: «Иаааа!..». Ответом мне была идеальная тишина: даже смоковница не шелестела.

«Надо было раньше кричать, когда здесь люди стояли, кинули бы веревку на шею и вытянули», – внутренний голос, как всегда, был прав. – «Прости! Я оробел». – «Оробел он! Давай вон вниз по канаве». – «А зачем по канаве-то идти?» – «Дурак ты, осёл. Вниз, не вверх. Навались грудью и греби копытами, как веслами: авось к вечеру дойдешь до Кедрона. Там и помоешься».

***

Все-таки я вернулся, чтобы посмотреть, что произошло со смоковницей. Как говорил мой дед, которого я никогда не видел, любопытство – не порок, а черта нашего ослиного характера. На дерево, некогда украшенное пышной шевелюрой, страшно было смотреть. Те листочки, что шептали мне «ши-ши-ши», теперь издавали сухой треск, рассыпаясь и опадая от малейшего дуновения ветерка. Белый ствол с ввалившейся, рассохшейся седловиной и высохшими ветвями был похож на обглоданный скелет. Под деревом лежала его крона, которая таяла на глазах, разносимая по долине ветром.

«В чём же ты провинилась, неразумная смоковница?» Дерево молчало… издавая душераздирающий хруст. Его жизнь была закончена, я это знал, поэтому оно и молчало. Я вздохнул тяжело и протяжно.

– Грустишь?

От неожиданности я шарахнулся в сторону, косясь на канаву. Рядом со мной стоял Иов, неслышно подошедший и вставший рядом. На плече у него был топор, только что купленный на рынке в Иерусалиме. Гадоль со всего размаха всадил топор в безжизненный ствол.

– Посторонись, – он отодвинул меня от дерева, снял плащ, подаренный ему Сарой, подоткнул тунику за пояс, поплевал на руки и выдернул топор. – Пока я буду рубить, я расскажу тебе кое-что… Ты же у нас осёл ученый, всё понимаешь, всё знаешь, только не говоришь. А спросить хочешь – ведь так? – Иов посмотрел на меня и подмигнул.

Скрываться было бессмысленно, и я кивнул.

– Я так и знал… Когда я первый раз тебя увидел – стоящего под пальмой, свернувшего уши вместе с шеей в сторону вечно празднословящего левита, – еще тогда у меня зародились подозрения о твоих особенностях, – Иов размахнулся и рубанул дерево. Хрясь!.. Лезвие наполовину вошло в ствол, высекая щепки и гулкое эхо. – Итак! Слушай и не говори, что не слышал: «Никто не восходил на небо, как только сшедший с небес Сын Человеческий, сущий на небесах. И как Моисей вознес змию в пустыне¹⁹⁰, так должно вознесену быть Сыну Человеческому, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него. Верующий в Него не судится, а неверующий уже осужден, потому что не уверовал во имя Единородного Сына Божия¹⁹¹».

И тут до меня дошло. Хозяин виноградника – человек в белых одеждах. Иов говорил и говорил, но я уже не слушал его. Я понял, что имел в виду Господин мой, когда сказал: «Вот я третий год прихожу искать плода на этой смоковнице и не нахожу; сруби ее: на что она и землю занимает?»