Владимир Шеменев
Я ─ осёл, на котором Господин мой въехал в Иерусалим

Глава 3. Об ослах, козлах и прочих

Всякий дол да наполнится, и всякая гора и холм да понизятся, кривизны выпрямятся, и неровные пути сделаются гладкими; и узрит всякая плоть спасение Божие.

Евангелие от Луки, 3:5–6

Битые амфоры вместе с волосатой веревкой, которую я принял за злобное чудовище, давно слетели с моей спины и остались лежать где-то возле небольшого рва, отделявшего наш двор от соседского. Ров был неглубокий, не больше трех ладоней, так что перескочил я его даже не заметив. Пронесся мимо колодца под смех, свист и улюлюканье собравшихся там людей. Как я понял, скосив глаза и повернув в сторону пересмешников уши, – люди смеялись над двумя неудачникам, гнавшимися за мной.

– Лови осла! За хвост хватай, за хвост! Зачем он вам? – кричали они бегущим мимо них священникам.

И то верно, зачем я им? Вины за бой кувшинов я не чувствовал, но нужно было время, чтобы злость ушла из храмовников. Поэтому я и решил погонять их немного, превращая кипящую ярость в потоки пота. Бежал я не быстро: на умеренной скорости, так сказать, держа их на расстояние хвоста и нисколько не желая им смерти от одышки. Сделал пару кругов вокруг деревни и, осознав, что на хвосте у меня никого нет, остановился. Где я потерял преследователей и как давно они сошли с дистанции, меня не интересовало, главное – я был свободен и мог осмотреться.

«Странное дело, – думал я, – вроде, бегал по кругу, а оказался на дороге, ведущей в Иерусалим. Причем ровно посередине». Я стоял у подножия Масличной горы, склоны которой были сплошь покрыты оливковыми деревьями, и не мог понять, как я здесь очутился.

Мы, ослы, отличаемся тремя характерными чертами: хитры, трудолюбивы, а ещё у нас неплохо развито чувство интуиции, которую мы преподносим людям как упрямство. Ну сами посудите – зачем идти по мосту, если он может обвалиться? – и мы не идем. То, что он не обвалился сегодня, не факт, что он не обвалится завтра. Благодаря этим феноменальным способностям – чувствовать опасность – про нас стали говорить, что ослы тупые и ленивые.

Но сегодня интуиция меня подвела.

Вообще, честно скажу, просчитать поведение левита – задача не из легких: откуда я мог знать, что ему придет в голову навьючить на меня две амфоры, полных оливкового масла? Чужая ослиная голова – потемки, а в голове у людей вообще мрак: никогда не знаешь, что и когда человек выкинет.

Идти было некуда: в деревне меня ждали храмовники, а в городе я никого не знал. Поэтому я потоптался немного на месте и решил вернуться во двор горшечника. Авось не убьют. От этих мыслей мурашки пробежали вдоль позвоночника, от хвоста до кончиков ушей. Попасть даже к доброму живодеру не входило в мои планы – во всяком случае, в ближайшие пятьдесят лет. Я вздохнул и, повернувшись к городу задом, потопал к себе домой. Не прошел я и сотни шагов, как услышал протяжный ослиный крик: «Иаааа…».

– Хамарин, ты что здесь делаешь? – я узнал бы этот голос из тысячи голосов. Он мог принадлежать только моей мамочке. Моей дорогой, любимой маме, которая еще до рассвета ушла в город с хозяйкой. На самом деле её увели, держа под уздцы и нагрузив на спину два плетеных короба с еще теплыми, пахнущими обожжённой глиной горшками.

То, что я сотворил, было похоже на кульбит: зад взлетел и, словно рычаг, провернул мой круп на пол-оборота, благодаря чему я вновь увидел городскую стену, утыканную башнями, белую дорогу, петляющую под горой, каменный мост, сгорбившийся над шумящим потоком, и две фигуры, уныло бредущие в гору: человека и ослицы.

Моя любимая Атнат⁷², как я ласково называл ее. Час «Минхи» наступил, и они возвращались с рынка: усталые, но довольные. Улыбка расплылась по моей морде, и в тот же миг иссушенные пожухлые окрестности расцвели всеми цветами радуги, а жаворонки, мельтешащие высоко в небе, запели «ослиный марш».

– Инун таву⁷³, – сказал я и затрусил им навстречу, оглашая окрестности радостными воплями: «Иа, иа, иа…»

На спине у мамы лежали, свесившись до самой земли, два мешка. Именно мешка, а не короба, с которыми она ушла утром. Значит, день удался и хозяйка продала всю посуду, сделанную ее мужем, и даже плетеные коробки. Женщину звали Сара, а её мужа – Симон. Симон-горшечник, как звал его я. И хотя все в округе называли его «гончар», лично мне не нравилось это слово? дюже оно не профессиональное, я бы сказал, не передающее суть ремесла.

Не успели мы встретиться, как рев Атнат вновь обрушился на меня.

– Я спрашиваю, что ты здесь делаешь – в восьми стадиях от дома и в восьми стадиях от городской стены?!

Я как-то оробел, не зная, что соврать…

– Гуляю.

– Ты гуляешь?! Не ври матери! Симон не отпустил бы тебя со двора, даже если бы ему заплатили за это.

– Я чего-то не знаю или вы скрываете от меня какую-то тайну? С чего это горшечнику так опекать меня? Я что, породистая лошадь, которую он выводит на скачки, или вол, которого он сдает в аренду? Я всего лишь ослик: маленький, серый и ушастый!

– Разве я не рассказывала тебе про сон, который видела хозяйка?

– Нет. А что за сон? Сон про меня? Какой я там – высокий, смелый, красивый? – она заинтриговала меня, и надо было потрудиться, чтобы унять мое любопытство.

– В тот день, когда ты появился на свет, Сара видела сон: будто к ним во двор человек завел маленького ослика, привязал к двери и, прежде чем уйти, произнес: «Позаботьтесь о нём, я скоро вернусь». «Это Ты, Господи?» – спросила хозяйка. «Ты сказала», – и он ушел, словно растворился.

– Ну и что? – я пожал лопатками. — Сон как сон, чего тут интересного?

– А то, что ты особенный, Хамарин.

– Я всегда чувствовал это.

Мы ткнулись носами. От ощущения особенности захотелось подпрыгнуть, что я и сделал.

– Веди себя прилично! – в одной фразе было столько укора, сколько я не слышал за всю свою жизнь. – Что скажет наша хозяйка, глядя на твои выкрутасы?

– Что она может сказать? Ты посмотри на неё: жара и дорога отняли последние силы. Хочешь, я довезу её до дома? Должен же я отблагодарить её за всё, что они с горшечником для нас делают.

– Спроси у нее сам.

– Эй, хозяйка, давай я тебя подвезу! – я кивнул головой, приглашая сесть на меня.

– Да что же вы так орете: «Иа, иа», – будто вас не кормили с утра, – в её голосе не было злости, только усталость от шума, который мы с мамой создали на дороге.

И то верно, чего это мы орём…

Я посмотрел на хозяйку и, пристроившись, пошел рядом к ней, демонстративно подставляя свою спину. Но странное дело: вместо того чтобы сесть на меня и, свесив ножки, спокойно доехать до дома, хозяйка на ходу сняла с плеча льняную суму и запустила туда руку, чего-то там выискивая. Вытащила морковку и протянула мне.

– Ешь, хамор⁷⁴.

Вот это подарок! Ничего лучше и вкусней она не могла придумать. Я ловко выхватил зубами морковь из рук хозяйки, вскинул голову, подбросив сочный, пахнущий прошлогодними травами корнеплод, и защелкнул за ним зубы, целиком отправив в рот.

– Близятся дни, когда ты останешься один и никто тебе не нарубит соломы, не сварит опары и не загонит от дождя в стойло.

«О чем это она?» – думал я, пережевывая вкусняшку. Женщина провела рукой по спине, приглаживая мою взлохмаченную шерсть.

– Эй, дружок, да у тебя спина мокрая, – хозяйка подняла руку. – А ну стой!

Все встали, словно вкопанные. Мать с тревогой смотрела то на меня, то на хозяйку. Женщина откинула капюшон, закатала рукава и, взяв мою ногу пальцами ниже колена, подняла её. Одно копыто, второе, третье и четвертое… а их больше и не было.

– И скажи на милость, кто же тебя гонял?

– Левит с коэном.

Вздрогнули мы дружно, как по команде – я, мама и хозяйка. Подняли глаза и, хлопая ресницами уставились на стоящего перед нами человека. Это был племянник хозяйки – тот самый Иов, из-за которого я косвенно пострадал.

– Если вас призовут на суд, я буду свидетелем, что он не виноват, – Иов ткнул в меня пальцем.

– Спасибо тебе, – Сара потрепала мальца по голове.

– За что ты благодаришь меня? Вы мне с Симоном как вторая семья. Разве я должен был сказать: «Какое мне дело до того, что вас заставят заплатить за целый талант масла, которое должно было пойти на освящение храма»? Давайте я лучше пойду с вами, и если эти люди еще у вас во дворе, я первым обличу их. Иной отвечает и за убытки, причиненные им самим, и за убытки, причиненные его волом или ослом, а иной не отвечает ни за убытки, причиненные им самим, ни за убытки, причиненные его волом или ослом.

– Эй, а причем тут вол? Его там не было, – промямлил я, но, похоже, меня никто не слышал или не понял…

***

Я шел и думал: все проблемы от ума. Вот у нас, скотов, нет ума – и нет проблем. Люди сами загнали себя в стойло. Понапридумывали запретов, ограничений, приличий всяких – и страдают от них. Сюда не ходи, там не лежи, это не ешь, здесь не бери, это чистое, а вон то грязное – не жизнь, а сплошные мучения.

То ли дело у нас ослов! Всё расписано чуть ли не по годам: вывалился из утробы, окреп – и в ярмо на всю оставшуюся жизнь. Правда, бывают праздники, когда хозяин соизволит привести тебе молоденькую ослицу, – но это редко, раз в год, и то до тех пор, пока ты молод. А так – всю жизнь на хозяина ишачить. Поел, поработал, в стойло. Поел, поработал, в стойло. Причем работа занимает большую часть нашего существования. Я вздохнул, рисуя себе нерадостные перспективы дальнейшей жизни. Ну сколько я проживу – лет сорок, пятьдесят, не больше, и то если меня не будут утруждать работой. Мама рассказывала про дядю, работавшего на плотине, где он крутил колесо, орошая поля. Работал от восхода до заката за горсть ячменя. Так прожил он лет тридцать: сначала полинял, потом высох, заработал какое-то «ежовое копыто», ослеп и умер. Я дернул ушами, отгоняя мух, и еще раз вздохнул.

Все-таки людям хорошо.

Ну и что, что запреты, ведь их можно и не соблюдать. Подумаешь, нельзя есть! А ты ешь: кто увидит, особенно в темноте? Сам себе хозяин. Главное, свет не зажигай.

В памяти всплыл разговор, услышанный месяца два назад. Коэн, как всегда, считал деньги, талмиды спали, а левит просвещал всех насчет еды, нисколько не заботясь, что его никто не слушает… кроме меня. «Кто работает над смоквами, – говорил он, – не должен есть винограда, но может есть смоквы, а кто работает над виноградом, не должен есть смокв, но может есть виноград. И он вправе воздерживаться от еды, пока не дойдет до лучших плодов. Ибо сказал Господь: «Когда войдешь в виноградник ближнего твоего, можешь есть ягоды досыта, сколько хочет душа твоя, а в сосуд твой не клади»⁷⁵.

Мне это очень нравилось. Да и нет у меня сосуда, а вот рот есть и желудок безразмерный. Уж я бы там попировал!

Если бы кто меня спросил, что самое главное для осла, я, не задумываясь, сказал бы: холодной зимой – теплый загон, обшитый с трех сторон тёсом, с непромокаемой крышей из соломы или обожженной черепицы; жарким летом – раскидистое дерево, дающее много тени; из питья – чистая родниковая вода; из еды – вкусное сено, скошенное желательно на третий день после дождя, и всякие там сладости в виде яблок, чищеной моркови, вареной свеклы и пропаренных отрубей; и чтобы убирали у меня каждый день, не заставляли много работать, а по субботам был бы выходной. Ну и, конечно же, чтобы вокруг меня крутились молоденькие ослицы, пахнущие душистыми полевыми травами, с блестками росы на ресницах и томным взглядом, из-за которого наш род ослов не переводится.

Сосед наш, самаритянин⁷⁶, держал стадо ослов. Ну не стадо, а так… голов десять, не больше. Они – не ослы, конечно, а хозяева – подряжались возить мешки на мельницу. И вот в том стаде была одна симпатяшка. Мы как-то проходили с мамой мимо их стойла. Помню, аж дух захватило… Уши горели, как сухая копна, а её взгляд… этого я не забуду никогда. Пушистые ресницы и нежный лилейный голосок… «Хамарин, Хамарин», – звала она, превращая меня в соляной столб. Я готов был бежать за ней хоть на край земли… «Я женюсь», – сказал я матери в тот день. Ответ не заставил ждать: «Женишься, когда время придет».

От воспоминаний о прекрасной невесте и будущей свадьбе я опять вздохнул.

– Скажи, Сара, – Иов посмотрел на тетку, – что это твой осёл всё время вздыхает?

– Вышла я во двор, скотину попоить, смотрю, а он вывалился из утробы на солому и, вздохнув, говорит мне: «Была бы моя мать кобылой, родился бы жеребцом, а раз мать моя ослица, то и быть мне всю жизнь ослом…»

– А была бы его мать козой, родился бы козлом, – оценив шутку Сары, Иов громко хохотнул.

А вот я ничего не понял, надулся и запыхтел. Нашли с кем сравнить – с козлом!

– Первый раз вижу такого впечатлительного осла.

– Особенный он!

Ну сейчас начнет рассказывать про сон, в котором она видела человека с осликом. Это я всё уже слышал, мне бы продолжение узнать.

– Ты хочешь сказать, он мессия? – Иов с улыбкой посмотрел на меня.

– Нет! Но для него берегу.

Гадоль замолчал, переваривая услышанное.

– Кажется, я понял, – Иов, взмахнув руками, крикнул: «Ликуй от радости, дщерь Сиона⁷⁷, торжествуй, дщерь Иерусалима: се Царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле, сыне подъяремной⁷⁸».

Он-то понял, а вот я не очень. Попросил бы пояснить – да как?..

Женщина остановилась и, вытерев тыльной стороной ладони пот, сказала:

– Эти слова я слышу каждый день.

– От кого? Скажи мне – и я принесу ему в жертву двух козлов.

– От моего мужа, Симона-горшечника, – хозяйка перекинула с плеча на плечо суму и пошла, не оглядываясь.

Иов постоял, думая о чем-то своем, махнул рукой и пошел, поспешая, чтобы нагнать Сару и поговорить с ней об осле, Симоне и Мессии, которого ждали все иудеи от Газы⁷⁹ до Кесарии Филипповой⁸⁰. Я тоже не отставал – в надежде, что они проговорятся и пояснят сказанное: про царя и осла.

Так и дошли до дома: я с надеждою, они с верою, а Атнат с материнской любовью. Когда показалась милая моему сердцу пальма, я пропустил вперед Иова, прячась за его спиной.

Храмовников во дворе не было, и я перевел дух.

Глава 4. Первый среди первых

Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты; так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония.

Евангелие от Матфея, 23:27–28

Послеполуденная молитва давно закончилась, «Амида» была прочитана и строка из псалма сказана, но он не снимал талес, только всё ниже и ниже склонял голову. Потрескавшиеся, обветренные губы, смазанные оливковым маслом, шептали: «За что, Господи, ты подвергаешь народ свой испытаниям? За что посылаешь нам пророка, которого мы не желали? Сделай как было во времена отцов наших, – на минуту он запнулся, но тут же подхватил на более высокой ноте. – Ничтожными сделай знамения лжепророков, обнаружь безумие волшебников, мудрецов прогони назад и знания их сделай глупостью. Не погнушайся словами моими, пошли мне знамение, что услышан голос мой. Прости меня, Господи, что потревожил тебя просьбой своей».

Он не считал, что сильно согрешил, выдав слова, сказанные Господом пророку Исаие, за свои. Текст был другой⁸¹, но, как считал Иосиф, прозванный за свое смирение Каиафой, и один светильник освещает дом. Этим светильником он считал себя, домом – Израиль, а своим долгом – упросить Господа избавить Иудею от пророка. «В других краях, – Иосиф дернул плечом, – пусть учит, а Иудею я ему не отдам». Вспомнил первую главу из той же книги и поморщился: «Как сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия! Правда обитала в ней, а теперь – убийцы⁸²». Ему не нравилось сказанное, и, перескочив через три стиха, Каиафа зашептал: «И обращу на тебя руку Мою, и, как в щелочи, очищу с тебя примесь, и отделю от тебя всё свинцовое; и опять буду поставлять тебе судей, как прежде, и советников, как вначале; тогда будут говорить о тебе: «город правды, столица верная⁸³».

Первосвященник поднял голову, прислушиваясь к звуку приближающихся шагов. Он стоял в полумраке горницы – спиной к двери, лицом к узкому стрельчатому окну, выходящему на восток. Ставни были прикрыты, спасая от зноя и посторонних глаз. Человек опустил веки, представляя длинный темный коридор, череду светильников, освещавших только ниши, в которых они стояли, и того, кто, ступая босыми ногами, тихо шел по хорошо подогнанным кедровым полам, выкрашенным темно-красной охрой.

Пора было заканчивать молитву, и черная, словно вороное крыло, борода вновь коснулась эфода, который он не снимет до самой Пасхи. Воздев руки, Иосиф прошептал: «Благословен Ты, Господи, внимающий молитве».

Шаги замерли возле двери – и тут же дробь пальцев пробежала по косяку, прося впустить стучавшего. Каиафа знал: так обычно стучит Малх⁸⁴ – его верный раб и секретарь, которому он доверял тайные дела. Малх был его ушами и глазами в Иерусалиме. Человеком, который знал всё и про всех.

– Войди, – первосвященник порядком устал, и голос был тихим.

Каиафа повернулся к двери, придерживая талес. Кисти, пришитые по углам накидки, качнулись в такт движению головы. Две кисти спереди и две сзади, олицетворяли собой двух свидетелей, оберегающих человека от греха. Кроме них, в каждом углу было завязано по пять узлов – как напоминание о пяти книгах Торы. Кисти были собраны из восьми шерстяных нитей, не давая забыть о том, что сказал Господь Моисею. «…и будут они в кистях у вас для того, чтобы вы, смотря на них, вспоминали все заповеди Господни, и исполняли их, и не ходили вслед сердца вашего и очей ваших, которые влекут вас к блудодейству, чтобы вы помнили и исполняли все заповеди Мои и были святы пред Богом вашим⁸⁵».

Заповеди?!

Иосиф вспомнил: именно насчет них он и посылал верного Малха в Вифанию. Разузнать, что там говорил пророк, какие заповеди дал людям, и если хоть одна из них будет отличаться от Божьих… Первосвященник улыбнулся, представляя себе, что он сделает с богохульником… Этот Иисус ему порядком надоел: лезет везде, учит всех, обличает – и кого? Его, Каиафу, входящего в Святая Святых⁸⁶! В этом году ему предстояло пятнадцатый раз войти в Храм на праздник Йом-Киппур для кторета – обряда воскурения. И он не позволит самозванцу нарушить установившуюся традицию. Слишком много он потратил сил и денег, прежде чем на него надели «восемь одежд⁸⁷».

– Скажи, Малх, святы ли священники?

– Все коэны святы, но первосвященник – святой из святых, – раб в почтении склонился, ожидая, когда хозяин разрешит поднять голову.

– Ты мне льстишь, – Каиафа откинул с головы талес. – Можешь расправить плечи.

– Что ты, хозяин! Малх не умеет льстить! – раб улыбнулся. – Разве ты стал первосвященником не потому, что был мудр, как сама Тора? Разве твоя наружность поднимает лошадь на дыбы, а волосы иудеев делает седыми? Разве твоя сила не сравнится с силой Аарона⁸⁸, подбрасывавшего левитов в храме? Разве ты не богаче всех коэнов Иерусалима? Разве твой возраст повлиял на то, чтобы члены синедриона сказали: как бы умер? Я назвал пять качеств⁸⁹, необходимых, чтобы стать первосвященником. Если угодно, я назову еще пять, но они не покроют уже сказанного.

– Не стоит! Того, что ты назвал, достаточно, – ему нравился этот смышленый малый, купленный им когда-то за бесценок у бедной еврейской вдовы, продававшей своего десятилетнего сына.

На самом деле всё обстояло далеко не так, как нарисовал раб. Если бы он не женился на дочери Анны, не видать бы ему этой должности. Тесть был суров, жесток и властолюбив. Почти десять лет старик цепко держал должность первосвященника в своих руках, не желая не с кем делиться властью и могуществом. И если бы не злоумышленники, разбросавшие человеческие кости во дворе храма во время праздника опресноков⁹⁰, его бы не сместили. Впервые в тот день пришлось закрыть Дом Святости⁹¹. Поговаривали, что это проделка самарян, но иудеи во всём видели руку Рима, попирающего их веру.

Это было в год Тиберия Друза и Норбана Флакка⁹². Иосиф поморщился: он не любил римских дат, как и самих римлян, но и те и другие очень прочно вошли в его жизнь. Наместник Валерий Грат⁹³ сместил Анну⁹⁴, поставив на его место Исмаила, сына Фаби. Через год на место Исмаила привели Елеазара, сына первосвященника Анны. На следующий год в восемь одежд уже одевался Симон, сын Камифа. В этот же год Анна привел к Грату своего зятя Иосифа, предварительно передав наместнику упругий кошелек, наполненный золотыми динариями. Римлянин остался доволен кандидатом, утвердив его в сане первосвященника. Через восемь лет, передав печать префекта Понтию Пилату⁹⁵, Валерий Грат отбыл в Рим, а Каиафа так и остался первосвященником.

И то, что он был в родстве с самим Анной, сыном Сефа, ав-бейт-дином⁹⁶ Большого Синедриона, было хорошим и, самое главное, важным дополнением к тем качествам, о которых говорил Малх. Что нужно, чтобы стать «первым среди первых»? Деньги и родственные связи. Каиафа улыбнулся. В темноте сверкнули зубы, похожие на ряд мелких белых кораллов.

– Что слышно за Кедроном⁹⁷?

– Он вернулся, чтобы смущать сердца!

– Это я знаю и без тебя. Что говорит народ, внимая словам его?

– Кто что… – Малх пожал плечами. – Кто говорит: «Он Мессия – он спасет нас». Кто говорит: «Великий пророк восстал из мертвых». Одни называют его чародеем, другие лекарем, а есть и такие, кто царем Иудейским.

– Помазали, не помазав⁹⁸… Скажи по существу, в чем заповеди его, похожи ли они на те, что записаны золотом на скрижалях⁹⁹? Есть ли в них свет утренней росы, или они пахнут серой и гарью Геннома¹⁰⁰? – Иосиф любил плести словесные кружева.

– Позволь мне перечислить то, что он сказал.

– Говори, – первосвященник сошел с духана – небольшого возвышения, на котором стоял всё это время, подошел к окну и толкнул ставни, впуская в комнату свет и шум Верхнего города.

Горница была на верхнем этаже угловой башни, и из окна казалось, что Иерусалим лежит у его ног. Плоские крыши домов, окруженные масличными деревьями, кипарисами и пальмами, уступами сбегали вниз по холму, зависали на его крутых склонах и, спрыгнув с обрыва, исчезали в «долине сыроваров». Потом неожиданно выскакивали из лощины и теми же уступами взбирались на холм до самых стен Давидова городка. Острое зрение позволило разглядеть лестницу, ведущую к двойным и тройным аркам ворот Хульды¹⁰¹, чья могила была недалеко от южной стены, видел саму стену и белоснежный Храм, подпирающий небосвод и сияющий ярче тысячи солнц.

Встав на расстоянии локтя за спиной первосвященника, Малх вполголоса стал вещать:

– Он говорил: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же, подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки¹⁰²». Так говорил он, – добавил и замолчал.

Раб посмотрел на первосвященника, но тот был словно монолит – беспристрастный и бессловесный: стоял и слушал, созерцая раскинувшийся перед ним город.

– Вот еще его слова: «Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твое было ввержено в геенну¹⁰³», – Малх коснулся пальцами лба. Было ощущение, что слова, которые он говорил, жгли его изнутри. Раб облизал пересохшие губы и продолжил: «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся. Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас¹⁰⁴».

Чем дольше говорил Малх, тем сильнее искажалось лицо первосвященника: ничего не смог найти он в словах пророка из Назарета, чего не сказал бы Господь Моисею и чего не было бы в скрижалях. Зубы скрипнули.

– Довольно! – город сразу поблек, потеряв краски и привлекательность. – Ты не сказал: «Помни день субботний, чтобы святить его; шесть дней работай и делай всякие дела твои, а день седьмой – суббота Господу, Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни скот твой, ни пришлец, который в жилищах твоих; ибо в шесть дней создал Господь небо и землю, море и всё, что в них, а в день седьмой почил; посему благословил Господь день субботний и освятил его¹⁰⁵».

– Учил, исцелял, воскрешал, прощал грехи, говоря: «Суббота для человека, а не человек для субботы; посему Сын Человеческий есть господин и субботы¹⁰⁶».

– Кто не почитает субботу¹⁰⁷, тот не почитает Бога. Кто сей, что прощает грехи и говорит, что он Господин субботы? – возвысил голос Каиафа.

– Он называет себя Сыном Божьим! – стук посоха и старческий скрипучий голос возвестили мужчинам, что они не одни в горнице.

Каиафа дернулся, словно его перепоясали ниже поясницы бичом. Развернулся и кинулся к вошедшему старику, падая на одно колено. Следом за хозяином рухнул Малх, припал губами к босым ногам владыки синедриона, чмокнул – и тут же отполз в сторону.

– Отец, – первосвященник подхватил рукой край его симлы, прижимая к лицу. – Прости, что я не встретил тебя, как подобает сыну и твоим заслугам. Да благословен Господь, Бог наш, приведший в мой дом такого гостя!

– Благословен Создающий детей послушных и разумных, – Анна чуть наклонился и подхватил зятя под локоть, поднимая с пола.

Старик был высок, выше среднего роста, с карими проникновенными глазами. Его худоба, небольшая сутулость и длинная, покрытая проседью борода только подчеркивали его живость, дотошность и невероятную силу ума. Тяжелый нос, словно клюв, нависал над верхней губой, придавая ему вид хищной, вечно, недовольной птицы. Владыка Синедриона был похож на коршуна, вот уже тридцать лет не спускающего глаз со своей «голубятни». Седых волосинок в его бороде было пятьдесят пять – ровно столько, сколько было ему лет. Анна очень этим гордился, считая, что это знак Божий. Недоброжелатели же рассказывали, будто рабы ежедневно пересчитывают седые волосинки, и если появляется лишняя, её тут же удаляют. На что владелец бороды невозмутимо отвечал: «Если это так, приходите каждое утро и считайте…».

– Слышал ли ты, сын мой, что говорят мудрецы про субботу? – тесть подошел к окну, вдыхая полной грудью свежий ветер, пришедший с влажных Самарийских гор.

– Учи меня, учитель, учи! – первосвященник произнес фразу, прочно засевшую в его голове еще со времен обучения в синагоге.

– Растение, высаженное в субботу, вырывается, если оно посажено умышленно, а посаженное в субботний год вырывается как при умышленной, так и при неумышленной посадке¹⁰⁸.

Каиафа кивнул, соглашаясь со всем сказанным. Как он сам не догадался! Ведь год-то был субботний – или, как говорили, суббота Господня¹⁰⁹.

– Каждая суббота в субботний год велика, потому что она двойная, – надо было реабилитироваться, и первосвященник подал голос. Но тесть будто не слышал его.

– Во времена праотцов наших пришли мужи́¹¹⁰ из старейшин Израилевых, и сели перед лицом Иезекииля¹¹¹, и стали вопрошать его о промысле Божьем. И было к пророку слово Господне: «Я Господь, освящающий их¹¹². Но дом Израилев возмутился против Меня в пустыне: по заповедям Моим не поступали и отвергли постановления Мои, исполняя которые человек жив был бы через них, и субботы Мои нарушали, и Я сказал: изолью на них ярость Мою в пустыне, чтобы истребить их¹¹³», – бывший первосвященник замер, ожидая от зятя, продолжения, что тот и сделал.

– И сказал Господь Моисею: «…ибо слово Господне он презрел и заповедь Его нарушил; истребится душа та; грех ее на ней. Когда сыны Израилевы были в пустыне, нашли человека, собиравшего дрова в день субботы; и привели его нашедшие его собирающим дрова в день субботы к Моисею и Аарону и ко всему обществу сынов Израилевых; и посадили его под стражу, потому что не было еще определено, что должно с ним сделать. И сказал Господь Моисею: должен умереть человек сей; пусть побьет его камнями всё общество вне стана¹¹⁴».

– Всё так, сын мой, – Анна взял в руки кисти талеса, свисающие на груди. – Собери Синедрион, нам есть что им сказать.

– Я обойду всех и всех приведу, – Малх склонился в поклоне, ожидая ответа.

Каифа и Анна одновременно повернули головы и посмотрели на раба, всё это время стоявшего в стороне.

– Да будет на всё воля Божья. Аминь! – их голоса слились, а руки одновременно пробежали сверху вниз, поглаживая ухоженные бороды.