Владимир Макарович Шапко
Муравейник Russia Книга вторая. Река
Врач смотрел вверх на Сашку. Перед комиссией парень помылся в бане, и чуб – поражал. – Вот так Чу-уб… Вот так Ста-адо… (Кого? Коз? Баранов? Крупного рогатого скота?) Рука врача (одна) даже покинула накладной карман. Плавала в нерешительности, очерчивая удивление. Заплыла обратно. В карман. «Следующий!»
«Наклонись! Раздвинь ягодицы! (Раздвинул: привет всем!)… Следующий!»
«Опусти трусы! Задери!..»
«Что задрать?»
«Шкуру… Крайнюю плоть!»
Полная женщина лет сорока пяти исподлобья смотрела на Сашку. Естественно, тоже была в халате с карманами. Грузинка или армянка. С очень брезгливыми губами. Брезгливее, наверное, чем целая русская речка Клязьма…
– Ну!..
Парень со спущенными трусами то ли не понимал, то ли тянул время. Отворачивал чуб в сторону. Весь пунцовый.
– Да чёрт тебя! ДурЭнь!
Правой рукой в резиновой перчатке женщина сама всё сделала. И стала разглядывать.Так разглядывает грибник на охоте подозрительный гриб: лжегриб или настоящий? (Лицо парня было где-то у потолка. Даже дальше – в небе.) Больно прощупала мошонку…
– Следующий!
Подхватив трусы, Сашка прошёл к другой кабине.
…Когда оказался наконец перед столом с комиссией – опять начала подпрыгивать Яркаева. Пыталась обнять его через стол. «Саша! поздравляю! Саша! молодец!» (В это время заголившиеся ноги инвалидицы – панические, голопузые выделывали под столом канканы.)
Но Сашка на Яркаеву и «канканы» уже не смотрел. Сашка забыл даже, что стоит перед всеми в трусах. Придвинувшись к столу, сбивчиво, торопливо говорил: «Как же так, товарищ военком? Мне же сказали, что я во флот. А не в пограничные. Товарищ военком! Как же так? Почему? Мне же сказали!.. – Неожиданно вырвалось: – Что за бардак такой!»
И тогда наступила тишина. Которую признала даже Яркаева… Мардимасов перестал давить ногу Аверьячкиной. Засопел. Складка над переносицей резко означилась. «Вы что – не поняли, призывник? Русского языка?.. А ну кругом! М-марш!» Сашка повернулся и в трусах потопал чуть ли не строевым. Гады!
Уже одетый, Сашка продвигался по коридору. Никак не мог придти в себя после обмана военкома. На крыльцо, на улицу к гогочущим призывникам-собратьям не выходил. Зашёл зачем-то в зрительный зал. Пустой сейчас… Чёрные шторы на окнах были в порезах солнца. По рядам, по деревянным креслам, как по какому-то притихшему кладбищу аплодисментов, припрятывался мрак… Прошёл за сцену, где он и Колька когда-то, пробравшись за пыльный задник, высматривали в проделанные дырки выступление артиста оригинального жанра… Вернулся в коридор. Ждал. Приказано было не расходиться: не раздали повестки-предписания.
Но тут ещё выдумали – стричь! Наголо, под ноль! Это как? Чтобы не сбежал, что ли, никто? Дескать – клеймёные будут. Полуфабрикаты! Начали обрабатывать. Орудовали три парикмахерши в белых халатах. Еле управлялись. Как бараны, призывники сбились в кучу. В один угол. Под присмотр сержантов-чабанов.
Сашкины кудри на пол сползали вроде постороннего сала. Никто не знал, конечно, не предполагал даже, что будут стричь. Что сразу Забреют. Никто не взял с собой ничего. Ни кепки, ни тюбетейки. Ни чулка какого полосатого. Чтобы быть на манер хотя бы Буратино… Поэтому когда двинулись к военкомату, причем двинулись строем (это как? чтоб ещё и через весь город пройти? чтоб все увидели? вот это да-а!) – на дороге заколыхалась колонна каких-то белых надолбов.
Сашка шёл впереди. По росту. О его плечо ударялся ещё один горбыль двухметровый. Который, точно после контузии, не знал, куда ставить свои ноги. Получалось, что они (Сашка и контуженный) – во главе колонны. Однако, явно не доверяя им, впереди чётко шагал крепкий низкорослый сверхсрочник-сержант. С лоснящимся тяжёлым лицом похожий на дизель. Чух-пух-чух!
Комиссия сделала дело. Комиссия тоже расходилась.
Мардимасов Фрол Иванович и Аверьячкина Алевтина Никандровна, тесно слившись, сходили по ступеням на улицу. Яркаева, некоторое время попрыгав возле них, с воплями полетела догонять Сашку, призывников.
Последней со ступенек крыльца осторожными ножками сходила патронесса в чёрном. С досадой поглядывала на улетающую Яркаеву. Карусельный зад её беспокоился, качался из стороны в сторону.
…Вода была прозрачной до самого дна. Склонишься над ней, приблизишься к самой поверхности – и золотисто-песчаное дно, покачиваясь, проступает к самым глазам… За ремень сняв ружье через голову… Сашка начал опускать его в воду. Точно подводную лодку. Ружье булькнуло, пустило пузырьки и мягко опустилось на дно. На дне словно зазвучала преломляющаяся музыкальная квинта. Постепенно успокаиваясь, отражая, раскачивая солнце. И застыла простой дохлой палкой, растеряв все лучи…
– Что ты делаешь?! – заорал отец.
Словно сама, «квинта» с шумом выдернулась из воды. И закачалась, ударяясь о грудь Сашки с испугом…
– Что ты наделал? Охотник чёртов! А?..
Сашка держал ружье за ремень и сам удивлялся, что? он наделал. Потом наклонил ствол. Из «квинты» дугой полилась вода. Константин Иванович захохотал:
– Ну охотник! Ну охотничек! Фузею… фузею свою затопил! Ха-ха-ха!..
Он смеялся тогда ровно за год до своей смерти. 23-го августа. Была это первая и единственная охота одиннадцатилетнего Сашки с отцом…
Будущее воинство уже несколько часов маялось на большой поляне неподалёку от военкомата. Перевалило далеко за обед, а автобусов из Уфы всё не было. На жаре проводы превратились в пьяное нескончаемое занудство, в тягомотину, давно всем надоели. Мужички деревенские (вроде бы отцы, дядья призывников) ползали под телегами или уже недвижно лежали. Их жены застыли на телегах. Бордовые все. Как свёклы.
Зато забритые сыновья и племянники никак не хотели сдаваться. Мотались везде, орали песни, запрокидывались с бутылками. Или – вдруг целой группой метут. С широким веерным разворотом. С руками по плечам друг друга. Как будто небывалый – пьяный – ансамбль танца Грузии.
Некоторые всё ещё лезли, подступались к невестам, к подругам. Но почему-то с товарищами, со свидетелями. Растаскиваемая на стороны – невеста орала. Была непонятно чья. Так чихвостят снопы. Раздраконивают кудели. На перетяг, на горбу тянут толстый канат. Жди меня, стервозка, только очень жди! Дескать, в осенние дожди.
Сашка опускал голову, отворачивался. Сашка сидел на траве возле валяющегося своего сидорка. Вялой рукой отводил лезущие с бутылками руки. Всё время отталкивал упорного малого в кепке с бутылью кислушки. «Сказал же, не буду! Не ясно?» Был трезв. То есть не выпил за все проводы ни грамма. Чужой был всей этой разлюли малине вокруг. Белой вороной. И это не нравилось. Сбоку уже махались чьи-то кулаки. Вроде как грозили. Старался не обращать внимания. Ещё не хватало драку тут открыть. На Сашку страдающе смотрела лошадь, никак не решаясь лягнуть хозяина. Который, как альпинист, пытался залезть наверх, используя хвост её как верёвку. Сашка закинул мужика на телегу. К бордовой его жене. Снова сидел, окутываясь дымом папирос.
Макаров и Колыванов, простившись, давно ушли. Антонине тоже надо было на работу. Печатать срочно и много. Справлялась у военных – когда? Потом уходила. Приходила опять. Стояла возле сына. Ждала. Поели вместе. Часов в шесть уже. Все слова были сказаны. Чего тут стоять? Мама? Иди…
Однако когда внезапно появились автобусы (уже в девятом часу вечера!) – Сашке сжало грудь – матери рядом не было. Не было видно её и на улице… Началась загрузка.
Автобусы полоскались в закате, уходя уфимским трактом.
Сашка трясся в последнем, один раскинувшись на заднем узком сиденье. Впереди, пронизываемые светом, точно в солнечном супе пескари, тесно варились доблестные. Позади Сашки, за выпуклым пыльным стеклом, как за пузырём-скафандром космонавта, – всё дальше и дальше отъезжала жизнь городка, к которой он, Сашка, не имел уже отношения…
…с протянутой на траве ногой сидел возле будки своей задумавшийся Муллаянов. Лысина его была побежима. То есть побежимо менялась. Как меняется вскипевшее молоко, когда его остужают…
…сильная Аверьячкина удерживала военкома Мардимасова на вытянутых руках. В подвешенном, можно сказать, состоянии. «Хватит, Фрол Иванович. Хватит. Тебе надо домой. Тебя дома ждут. Хватит». Красненький Мардимасов не сдавался. На руках Аверьячкиной духарился вроде краба. «Хватит, Фрол Иванович. Хватит». Аверьячкина как будто держала, долго не сбрасывала на помост штангу. Рекордный вес…
…взбив расчёской волосы, замерла перед туалетным зеркалом Яркаева. Каким-то небывалым дикарем из Полинезии. Счастливая абсолютно. Удивляясь бесконечно, что есть такое чудо на свете – Яркаева… Яркаев-отец беспокоился. Покашливал, ходил позади дочери, хотел чем-нибудь погреметь. В ладоши похлопать, что ли. Стриженая (коротко) голова его в седине была как будто в женских папильотках…
…за забором пожарки Меркидома втихаря бодрил своих пердунков строем. «Раз-два! Раз-два!» Глаза его, навек перепуганные глаза комарика, были самостийны. Как иголки. Вобрали, казалось, в себя все пожары мира. «Не спать, бычьи дети! Раз-два! Ник-когда не спать!» Глаза пердунков выкатывались: нате вам!
Каланча. Деревянная. Где-то там наверху Семёнов…
– Семёнов! Не спишь?
Грохот сапог. Семёнов.
– Никак нет, товарищ капитан!
Ладно. Так. А вы чего стали?.. Бегом арш!
Топот целого стада сапог…
…опершись спиной в столб своей калитки, скрестив руки на груди, стояла Зойка Красулина. С длинной девицей мимо всё время проносился офицер Стрижёв. Девица – выше шеста для гонянья голубей! Зойка не обращала внимания ни на девицу, ни на Стрижёва. Ждала своего Суженого. Заголённое колено её было выставлено. Как всё тот же младой череп…
…в кубрике на кровати лежал Макаров. Глаза его тосковали у самого потолка, не веря, что парня на судне больше не будет. Тельняшка давила как обручи. Не давала дышать. Тихо убирал со стола Колыванов. Пустую бутылку взял за горлышко средним и большим пальцами. Так и держал. Словно деликатно удерживал за горло цацу. Точно не знал, что с ней делать теперь, куда её нести…
…от замусоренной поляны перед военкоматом быстро уходила плачущая Антонина. Тяжёлая, точно упавший дуб, тропинка не давалась её слепым торопливым ногам, сталкивала с себя. Позади, вспугнутая как пламя свечки, гасла, погибала в высокой траве бабочка…
…по кладбищу на горе, свалившемуся в вечер, будто в яму, ходил, исполнял свой урок Малозёмов. Всё так же выстукивал палочкой. По оградкам, по железным венкам, по памятникам. Точно справлялся, все ли «обитатели» на месте. Не удрал ли кто ненароком в город. Точно прописавшись здесь навечно, не покидал кладбища, казалось, с тех самых пор, как похоронили Константина Ивановича. Исхудал, правда, за это время, подсох. Кудлатое лицо его теперь на шейке стояло точно избушка на курьих ножках. Но всё ещё был крепенек, подвижен, деловит. Постукивал, наклонялся, что-то поправлял. За горой падали зарницы. Небо над кладбищем трепало как парус…
12. Я всё забыл!
Когда Кропина спросили, для чего ему нужны фотокопии «со всех этих бумаг», он ответил коротко: «Для суда».
Через час его спросили с ужасом: «Ты что принёс, старик? – Фотограф тащил его куда-то в сторону от всех посетителей фотоателье. – Это же КГБ! Статья! Ты понимаешь это или нет?!» Кропин пытался что-то объяснять. Фотограф выдвинул ладошку: «Всё, старик, всё. Гони десятку и уходи. И я тебя никогда не видел». Кропин подхватил фотокопии, свернутые в трубку, отдельно такую же трубку своих бумаг, перекидывал их с руки на руку, шарил в карманах деньги. Как всегда напрочь забыв, где они находятся. Фотограф рядом – маялся. Точно по малой нужде. «Только восемь рублей, – сказал Кропин. – Но я занесу. Сегодня же!» – «Не надо!» Фотограф быстро уходил от Кропина, засовывая деньги в задний карман брюк. Задёрнул за собой чёрную штору. Кропин чувствовал себя вором, взбираясь по крутой лесенке этого полуподвального фотоателье.
Пройдя серый, уже облетевший сквер, Кропин увидел, наконец, дом, который искал. Над шестиэтажным зданием толпились толстощёкие облака, точно архангелы, дующие в трубы. Понятно, что дом был сталинским. С тяжёлыми четырьмя подъездами. Двери которых размерами своими напоминали речные плоты.
Кропин хотел перейти дорогу, пропустил одну машину, другую, но отскочил обратно на тротуар – за полквартала от него заговорили в мегафон: «Граждане пешеходы!.. Не подвергайте свою жизнь опасности!..»
Точно густо соря за собой этими самыми пешеходами, которые сразу же начинали перебегать дорогу по всем направлениям, на малой скорости приближалась «Волга» с матушкой-гаишницей за рулем. Доверяя оставленным (разбросанным) пешеходам вполне, матушка умеренно профилактировала, удерживая микрофон у лица, как крест: «Переходите улицу только по обозначенным переходам…»
Проехала мимо. Всё так же вещая, профилактируя. Кропин опустился на ближайшую скамью.
Приближался праздник. На фасаде здания напротив, с краю, уже висел человек со всем своим рабочим звездъём на груди. В ряд к нему подвешивали на здание соратников… Сдёрнутые с земли верёвками, они испуганно болтались в воздухе, однако быстро выправлялись, гордо плыли наверх.
Проходя, какой-то мужичок поведал Кропину: «Алибаба и сорок разбойников!.. Вон они. Висят… Хи-их-хих-хих!..»
Дальше шёл. В затрапезном плащишке, в шляпке. Оглядывался на фасад. И другим уже, тоже сидящим на скамейках, показывал на Руководителя и его ряд. И совсем заходился от смеха.
Кропин смотрел то на «Алибабу», то на его «разбойников». И начал дико, истерично хохотать. Его подкидывало в мешочном плаще, как чёрта в торбе. Идти в таком состоянии к Калюжному было нельзя. Просто невозможно! Ха-ах-хах-хах!
Вечером опять сидел на той же скамье, никак не мог заставить себя перейти дорогу… Уже висели над упавшим солнцем грязные кудели облаков. Было безветренно, тихо. Осенние, прокалённые, остывали на противоположной стороне улицы клёны…
Когда смерклось, с ветерком прибежал и стал сечь лицо мелкий дождь. Чёрный асфальт заблестел, как река. Однако окна дома напротив продолжали теплиться, дремать. На Генерального и Членов, как на кресла в театре, до утра будто накинули серый саван…
– Закурить не найдется, дед? – спросил весёлый голос. Весёлые, молодые придвинулись к Кропину глаза.
– Не курю, сынок… Извини…
– На свидание пришёл, а? Дед? А если старуха узнает? Ха-ха-ха!
Кропин смотрел на мальчишку лет семнадцати, на его странные, тонкие ноги в спортивном трико… Парень был инвалидом…
– Не узнает, сынок…
Мальчишка смеялся. Почему-то раздетый, несмотря на дождь и холод, в одной рубашке…
Сильно выгибая грудь, махаясь локтями, он заширкался от Кропина через дорогу. Сжатые ноги его сминались, гнулись, как ветки. Кропин думал, что он ковыляет в этот дом напротив, но парень прошёл вдоль дома, свернул за его угол и пропал.
Наверное, полчаса прошло, и весь час, а Кропин всё сидел, не чувствуя холода, сырости, не находя сил подняться и тоже идти через дорогу. И в последний раз мимо прокатила говорящая вперёд гаишница. И рябили в плачущих глазах старика точно разбрасываемые с задка «Волги» пешеходы, как разбрасываемые мелкая галька и песок…
Опустошённый, поднялся. Пошёл к далёкой автобусной остановке.
Ночевал у Кочерги. На раскладушке. Лежал, вперив взгляд в потолок, где от света лампы, бьющего вверх, образовалась и дрожала какая-то накалённая заводская шестерня. Всё время меняющаяся, надоедливая. И пора было выключать весь свет, но Яков Иванович на тахте взялся, видите ли, читать перед сном детектив. Причём читать, всё время громко комментируя прочитанное: «Митя, многие слова, как и люди, бывают ложно мнимы. С понтом, как сказали бы на зоне. И слова эти произносятся всегда с придыханием, с большим пиететом. Вот смотри, здесь: Табельное Оружие. (Прямо-таки священное оружие!) Что это за оружие такое? А это просто пронумерованное оружие. И всё. Его выдают под расписку. Милиционерам, оперативникам. «Я был убит из табельного оружия!» А? Какая честь для меня! Это вам не просто из пронумерованного – из табельного! Грохнули, попросту говоря. Понимаешь? Вот такие и люди порой. В петушиных перьях. В таких случаях хорошо выражение: а король-то голый!..»
Кочерга смотрел на Кропина. Тот на удивление молчал. Странный сегодня наш Митя. Скошенный какой-то… Кочерга вновь уходил в чтение. Но ненадолго: «Или вот! Смотри! Из той же оперы. Контрольный Выстрел В Голову. А? Безжалостно добили! Вот как это по-русски называется! Но нет – «контрольный выстрел в голову». Прямо профессора, а не убийцы…»
Кочерга снова ждал от друга хоть каких-нибудь слов. Из-за светящего тюрбана настольной лампы выглядывал каким-то прокопчённым турком… Но Кропин всё так же молчал, уставясь на дрожащий самокал на потолке…
– Что с тобой, Митя?..
Кропин ответил, что всё нормально. Не стоит беспокоиться. Повернулся на бок. Стал таращиться теперь на тряпичный коврик на стене. Где в розвальнях неслись парни с девками, краснощёкими, как яблоки, а бегущие кони шеи выгнули гуслями звончатыми… Кропин готов был заплакать. В трусости своей, в нерешительности он не мог признаться никому…
Он вошёл в подъезд этого дома с подвешенным Центральным комитетом на другой день, в полдень. Шагнул за тяжёлую дверь с ручкой в виде чугунного зверя…
«Виталий Иванович, простите… К вам из института…» – Домработница в кокетливом фартучке пропустила Кропина в кабинет. Затем прикрыла за собой дверь.
Как и ожидал увидеть Кропин, – книг было много. Очень много. Тихие, безвольные, они стояли и на стеллажах, и в книжных шкафах вдоль всех четырёх стен огромного кабинета. А за письменным столом владыкой всего этого гуманитарного государства восседал жёлчный старикашка со свинцовым хохолком и старческими пятнами по лбу и щекам. Кропин его не узнал. То есть не узнал совсем! Как говорится, встреть на улице…
– Что вам?.. Принесли что-нибудь?.. – приняв Кропина за курьера, перестал писать Виталий Иванович Калюжный. Академик. Член-корреспондент Академии Наук СССР.
Подходя к столу, Кропин заговорил почему-то высоким страдающим голосом. (Сам себя не узнавал!) Как какой-то ходок. Как крестьянин в лаптях. Как будто явился всё с той же алтайской заимки. Что и Елизавета Ивановна Левина к нему, Кропину, два месяца назад:
– Ну, вот и здорово, Виталька! Вот и пришёл я к тебе через сорок лет! Долго шёл – и пришёл. – Он являлся сейчас продолжателем дела Левиных. Их правопреемником.
Однако «Виталька» явно не хотел признавать в нём ходока. Тем более, чьего-то правопреемника:
– Я не понимаю вас. Кто вы такой? В чём дело? Откуда вы?
– Не признал! А? Смотрите – не признал! – оборачивался, искал свидетелей в кабинете Кропин. И заорал. Прямо «Витальке» в лицо: – А Кочергу, у которого ты на побегушках был, помнишь?! А Быстренку, Качкина, Зельгина?! А Воскобойникова, учителя своего – помнишь?!!
От внезапно побагровевших пятен лицо Калюжного стало походить на курицу. На большую курицу-пеструшку! Ручонкой он пытался прикрыть, защитить его от Кропина…
– Вы… вы провокатор! Я позову… Я вызову сейчас милицию!.. Вы…
– Что, что ты сказал?! – Кропин начал выдёргивать из кармана плаща свёрток. Чуть не ломая ногти, развязывал бечёвку на нём. Бил фотокопиями об стол, как картами: – На! На! На! Мало? – И всё об стол, об стол лупил: – На! На! Узнаёшь свою работу, мерзавец? Узнаёшь?!
– Я… я ничего не знаю… – пытался встать Калюжный. – Я вас не знаю… я… – Лицо его было ужасно. Куриные пятна казались теперь ранами. Кропин думал, что Калюжный сейчас умрёт. Просто упадёт на стол! Грохнется! Но старикашка начал кричать. Кричать тонко, зажмурившись, мотая свинцовым хохолком:
– Я всё забы-ы-ы-ыл! Я всё забы-ы-ы-ыл! Отста-авьте меня-а! Я всё забы-ы-ы-ыл!..
В распахнутом плаще, со шляпой, сдвинутой лихо на затылок, с бутылкой шампанского у бедра, сияя, как именинник, явился вечером Кропин к Кочерге. Показывая на бутылку, не без торжественности сказал:
– Ну, Яша, есть повод открыть эту дуру сегодня. Прямо сейчас. – Поставил бутылку на стол.
Раздевшись в прихожей, ринулся на кухню спроворить что-нибудь к столу. Помпезная бутылка осталась один на один с Кочергой, который торопливо приводил себя хоть в какой-то порядок, дёргая к себе одежду с тахты…
Шампанское Яков Иванович не столько пил, сколько смотрел на него. Смотрел на гибнущие в бокале пузырьки. На их неизбежный исход…
Зато Кропин разошёлся. Постоянно тыкал бокалом в неподвижный бокал Кочерги, рискуя его опрокинуть, хорошо отцеживал шипучки, хорошо закусывал и говорил, говорил без умолку:
– …И веришь, Яша, когда он закричал это свое «я все забыл», – я испугался. Честное слово! Думаю – всё, конец ему. Сейчас умрёт. Вбежали какие-то люди: вроде дочь, зять, ещё кто-то. Суют ему таблетки, капают в рюмку. Я сам, как дурак, воду наливаю, графин уронил. Стакан протягиваю. А у него это – истерика. Натуральная бабья истерика. Представляешь? Колотится в кресле, как припадочный, хлебает все эти валерьянки, слёзы ручьём, челюсти молотятся, и всё бормочет «я забыл, я всё забыл». А ему манжетку скорей наворачивают, ему накачивают грушкой. «Ну-ну, папочка, «забыл, забыл»! Успокойся!» И на меня зыркают: дескать, у-у, бяка! Нехороший! Расстроил папочку!.. Рассмеялся я с большим облегчением. Веришь, вся злость разом ушла. Живи, говорю, гнида, если сможешь! Они всем гамузом взревели: негодяй! Да мы милицию сейчас! Да мы тебя! Но-но, граждане, отвечаю, если я сейчас приведу сюда кого надо… валерьянка ему уже не понадобится!.. Бросил все подметные эти копии снова ему на стол, хлобызнул дверью и ушёл!..
По-сиротски Кочерга всё сидел возле бокала… Заговорил, наконец:
– Ну что ж. Хорошо, что всё этим кончилось, Митя. Бог с ним, пусть живёт. Я давно призывал тебя бросить это, не ворошить… Да разве тебя остановишь?.. А теперь вот всё и закончилось… А то ведь тоже стучать бы пришлось…
– Как «стучать»?! – подавился Кропин. Прокашлялся. – Ты хочешь сказать, что мы – как он?! Так я тебя понял?..
– Ну пошли бы мы, ну требовали бы возмездия. Ну били бы себя в грудь… И – что? Да ничего бы и не случилось… Не тронули бы его… Там много таких. Ещё с прежних времен. Из золотого, так сказать, их фонда… Бесполезно было всё, Митя… С самого начала… Ворон ворону глаз не выклюет. Никогда не выклюет… Он вон академиком стал, а ты?.. Так что сам понимаешь… Забыть надо всё, Митя. Просто не помнить…
Кропин пытался спорить, доказывать. Злился на Кочергу. С его упрямой непрошибаемой лысиной. С его мгновенной безоговорочной отстранённостью, перенаправленной уже на идиотский свой бокал с издыхающими пузырями. Ведь он, как надо понимать, «закрыл вопрос». Раз и навсегда. Другие пусть стараются, а он – закрыл. И – баста!
Кропин не чувствовал хлещущего в мойку кипятка. Зло шоркал тарелки щёткой. Опять он влез не туда. Опять не в ту дверь. Опять в дураках остался!
Как дерево, от света редких машин начинал пылать в окне висящий тюль. Сгорая свечой, улетал в черноту.
Кочерга шевельнулся на тахте, тихо заговорил: «Я ведь знал, Митя, что это – он… Ещё до ареста знал…» – «Как знал?! – вскинулся на локоть Кропин. Вспугнул всех «птиц» раскладушки. – Да что же ты молчал?! Почему не сказал? Мне?! Всем?!»
Кочерга помедлил, точно колеблясь: говорить или не говорить другу Всю Правду… «Мы были обречены, Митя. И умри он тогда внезапно, переедь его трамвай, ещё чего-нибудь случись… убей мы его в конце концов – ничего бы не изменилось. Мы были уже под колпаком. Мы Слушали Степана Михайловича. Мы думали так же, как он. И этого было достаточно. Мы же часто собирались у него на даче. Мы были с ним заодно. Мы были заговорщиками, так сказать. Организацией. Подарком для Калюжного. Мы сами всё облегчили ему. А то, что ты остался… то просто ты был нужен. Нужен для счёта. Чтобы Левину прикрыть. Он, Калюжный, и ещё два честных коммуниста. Левина и Кропин. Минус остальные – враги».
«Но почему именно я?! – всё торчал над раскладушкой Кропин. – Почему не Быстренко, не Качкин, не Зеля?! Почему я попал в этот «счёт»?!
«Потому, что те ершисты были. Талантливы, своеобычны. Он их не обломал бы. А ты, Митя, уж извини меня, человек мягкий. Уступчивый, стеснительный. Совестливый. Ты у него проходил по рангу неудачника, бездарности. Ты был самым подходящим для него. И хорошо, что ты ушёл из института. Он год, полтора дал бы тебе. Не больше. И отправился бы ты за нами… Ну а потом, видимо, как-то забылось: война, ты на фронте, его карьера распухала, не до тебя… Но даже когда ты ушёл из института – он тут же воспользовался этим. Сразу пустил слушок: он! Кропин! Потому и ушёл!.. Он был гроссмейстером, Митя, по части интриг, доносов. А мы оказались слабаками. И это – правда… Вот в чём наша беда была тогда… А сейчас… Перегорело всё. Бессонный шлак один в голове остался… Поздно…»
Кочерга замолчал. Точно провалился.
С досадой Кропин закинул руки за голову. Смотрел на тюль. Тюль начинал вспыхивать, гореть в окне… Кропин встал, задёрнул шторы. Лёг.
Ночью мучил кошмар. В каком-то длинном подземном переходе людям приказывали не дышать. Везде металась, махалась палками милиция. «Не дышать! Не дышать!» Со всеми людьми Кропин побежал. Набрав воздуха и не выпуская его. «Не дышать! Не дышать!» Не выдержал, потихоньку вдохнул. Тут же получил палкой по горбу. Разом сомкнул губы, продолжая бежать. Точно от землетрясения тряслись кафельные стенки с обеих сторон. Как ледяные палки, по потолку скакали люминесцентные лампы. На лестнице перехода густая топотня ног началась. К воздуху все лезли, наверх, к свободе. Но там их встречали всё те же окрики и палки по головам. «Не дышать! Не дышать! В очереди! Строиться в очереди!» Все строились в три очереди, к трём проверяющим. В шляпах те стояли, в серых плащах. Люди по-прежнему не дышали. Многих уже качало, они стремились лечь на пол. «Никто не дышит! Никто!» – В плащах внимательно изучали глаза подходящих очередников. «Годен! Дыши!» Очередник отходил, счастливый, кашлял, хватал ртом воздух. «Не годен! Убрать!» Несчастного оттаскивали от проверяющих в сторону, он мгновенно умирал, и его кидали на кучу таких же мёртвых. «Годен! Дыши!» «Не годен! Убрать!» Куча с мертвецами росла прямо на глазах! Походила на бесформенную гору одежды и обуви! В которую как будто накидали много париков! Мужских, женских! Кропин приближался к проверяющему, Кропин видел всё вокруг. Вдруг рванул воздуха и закричал: «А-а-а-а!» «В чём дело?! – вздрогнул главный проверяющий, в форме, в погонах, в фуражке. – В чём дело, я спрашиваю?!» К нему подбежали, торопливо начали объяснять: «Сумасшедший, товарищ генерал! Сумасшедший! Не обращайте внимания! Всего лишь сумасшедший!» Генерал перевел дух: «Фу-у, как напугал! Даже в пот ударило!» Вытираясь платком, похлопал Кропина по плечу: «Дыши, дыши, ха-ха. Сумасшедшим можно дышать. Разрешается, ха-ха-ха. Дыши». Подчиненные в фуражках бешено смеялись. Все меднощёкие. «Дыши, дыши! Полудуркам можно!» Но Кропин… опять закричал. Причем хитро, провокационно. Мол, что будет? «А-а-а-а!» «Да дайте ему кто-нибудь! Дайте!» – просил главный меднощёких. Кропину дали. По голове. Очень сильно. Кропин вскинулся на раскладушке, часто дыша и хватаясь за сердце… Покосился на тахту. На агрессивно храпящего Кочергу… Лёг обратно на подушку.
Утром за завтраком Кропин не стал рассказывать Якову Ивановичу про свой сон – ничего, кроме насмешек и подковырок, от него не услышал бы в ответ. И простился даже с ним холодновато. На немалое его удивление.
Когда спускался по лестнице, на площадке между этажами увидел необычайно белого, очень чистенького пуделька. С будто надетыми на лапки гольфиками… Смурное настроение разом исчезло. Мгновенно вспомнился Глинчин. Бедный Павел Андреевич… Хотя в отличие от его вредного Дина, этот кобелёк казался добрым – сразу подошёл и обнюхал штанину Кропина… Более того, стал спускаться с Дмитрием Алексеевичем вниз. Старался даже деликатно в ногу…
– Чей же ты такой ласковый будешь? – спросил у него Кропин во дворе.
Ответа в немигающих бусинках пуделька не нашёл… Он был словно из продолжившегося сна Кропина. Из новой, светлой его части. Чьим-то добрым посланником… Может быть, Павла Андреевича?..
