Владимир Квитко
Амана звали Эйхман. Психология небанального убийцы

Речь идёт о проективных методиках, которые позволяют на основании продуктов деятельности судить о личностных характеристиках человека: о его проблемах, о мотивах, об особенностях поведения, о привычных путях разрешения внутренних и внешних конфликтов и т. д. Суть подобных тестов сводится к тому, что испытуемому предлагается некий стимул в виде конкретного объекта, предполагающего многозначное его толкование. На основании письменного или устного отчёта психолог делает заключение о наличии конкретных личностных характеристик. Например, испытуемого просят нарисовать что-то (тест «Дом – Дерево – Человек»), написать рассказ по предъявляемой картинке, на которой имеются некие персонажи (Тематический Апперцептивный Тест – ТАТ), или предлагают описать то, что он видит при взгляде на чернильные пятна (тест Роршаха) и т. д. К слову сказать, такие тесты предлагались на психиатрическом обследовании главных нацистских преступников на Нюрнбергском процессе и при подготовке к суду над Эйхманом, и о них в соответствующем месте ещё будет сказано. В данном случае текст работы Арендт можно проанализировать как произведённый ею письменный продукт, который, безусловно, отражает её личностные черты. Но меня не интересует вроде бы напрашивающийся, исходя из сказанного, анализ личности Х. Арендт. Так или иначе, затрагиваю эту тему постольку, поскольку интересен вопрос о том, почему она представила Эйхмана таким, а не иным образом? И первое, что можно сказать: изображение ею Эйхмана послушным, слабым и не умеющим мыслить чинушей было, весьма вероятно, не случайным.

При сопоставлении двух фигур – уже исторических – бросается в глаза то, что оба, и Эйхман, и Арендт, весьма агрессивны. Разница только в том, что Эйхман во время судебного процесса тщательно скрывал свою агрессию, маскировал её, а Х. Арендт открыто её проявляла через демонстрацию своего превосходства по отношению к объекту оценки. Эйхман нашёл (или ему нашли) применение своей агрессии, став убийцей за канцелярским столом, а Арендт дала выход своей агрессии в высокомерии, сарказме, уничижительном отношении к Эйхману и своим оппонентам, в демонстрации своего права на истину в последней инстанции. Зачастую, например, в дискуссиях по поводу её книги рецензенты остро реагировали не столько на содержание, сколько в не меньшей мере на тот тон, который она позволяла себе по отношению к ним. Получить представление о её стиле общения можно даже из опубликованных в Интернете видеозаписей её интервью.

Другой момент – и для Арендт, и для Эйхмана была важна принадлежность к определённой среде, вне которой они себя чувствовали весьма некомфортно. Существенная разница состоит лишь в том, что Эйхман, вступив в нацистскую партию, и на службе в гестапо обрёл «свою» среду, свою деятельность, свою миссию, свою сверхзадачу в способствовании уничтожению еврейского народа и его биологической базы.^[102] А Х. Арендт потеряла свою социальную среду, принадлежность к которой для неё была жизненно важна. Безусловно, она получила сильную психологическую травму, вынужденно покинув нацистскую Германию. В результате эмиграции были разрушены связи с её друзьями, коллегами по научной деятельности. Она была своей в научной и философской элите Германии, являлась ученицей Мартина Хайдеггера и Карла Ясперса. И вдруг… всё это благополучие, великолепие мысли, вся атмосфера, в которой ей легко дышалось, рухнуло. К тому же закончился и её роман с Хайдеггером. Травма, нанесённая её изгнанием из Германии, из культурного и научного сообщества, как представляется, не зажила, была открытой раной до конца её жизни. Хотя она и восстановила после войны контакты с Хайдеггером, но о возврате к прежним отношениям говорить не приходилось.

~

При обсуждении фигуры Эйхмана Арендт совершает методологическую ошибку, которой не избежал и тот, кто подвёл экспериментальную базу под её тезис о банальности зла – Стэнли Милгрэм^[103]. Речь идёт о том, что на примере конкретной личности, даже такой как Эйхман, Х. Арендт делает широкое обобщение, экстраполируя своё видение Эйхмана на общество. Другими словами, личность не тождественна обществу (что действительно банально). Из этого следует, что закономерности, обнаруживаемые на макросоциальном уровне, «не работают» на микросоциальном уровне, т. е. на уровне конкретной личности и наоборот. Уместно здесь сослаться на мнение К. Юнга^[104], которое он высказывает по поводу причинности явлений в природе:

Законы природы – это статистические истины, то есть они абсолютно верны только тогда, когда мы имеем дело с макрофизическими величинами. В царстве очень маленьких величин предсказуемость ослабевает, а то и вовсе становится невозможной, поскольку очень маленькие величины не ведут себя в соответствии с законами природы.

По сути, проблема, о которую спотыкаются многие исследователи, представляется как многократно описываемая специалистами из различных областей знания проблема соотношения части и целого. Один из выводов из обсуждения этой проблемы заключается в предостережении от обобщений по принципу подобия общества индивидууму. Другими словами, если, согласно Х. Арендт, некто, подобный Эйхману, бездумно способствует умерщвлению людей, то это не означает, что все или многие, оказавшись в ситуации Эйхмана, стали бы поступать как он, творчески и изобретательно действовать на конвейере смерти.

Арендт утверждает, что Эйхман не был евреененавистником, антисемитом (сегодня мы владеем информацией, опровергающей это суждение). Трудно сказать, из чего следует сей тезис, но из него вытекает вывод, что вовлечённость Эйхмана в конвейер убийств не имела этнической окраски. Он причастен к убийству миллионов евреев, но, следуя логике Х. Арендт, вместо евреев могли быть кто угодно, на кого указал бы руководящий перст.

Итак, подводя некоторый итог рассуждениям Х. Арендт о «банальности зла», прямой речью дадим сложившееся у неё представление об Адольфе Эйхмане, о его психологических характеристиках и особенностях поведения, т. е. о том, из чего складывается его психологический портрет кисти Х. Арендт. При этом оценим степень достоверности той или иной сентенции с точки зрения сегодняшнего знания:

• был вполне обычным человеком, даже банальным. В нём не было ничего демонического или чудовищного. В нём не было никаких признаков твёрдых идеологических убеждений или каких-то особенных злых мотивов.

– бездоказательное утверждение

• …Эйхман действительно следовал представлениям Канта: закон есть закон, и исключений быть не может.

– в основном это так

• Роль Эйхмана в «окончательном решении»… была страшно преувеличена – отчасти из-за его собственного хвастовства…

– по-видимому, нет

• …было видно, что этот человек – отнюдь не монстр, но трудно было не заподозрить в нём клоуна.

– монстр хорошо сыграл роль клоуна

• ему, вероятно, даже не хватило бы мужества убить.

– хватило бы не только мужества, но и военной подготовки

• …таких, как он, было много, и многие не были ни извращенцами, ни садистами – они были и есть ужасно и ужасающе нормальными.

– бездоказательное утверждение

• совершенно очевидно не испытывал безумной ненависти к евреям, как не был и фанатичным антисемитом или приверженцем какой-то доктрины. Он «лично» никогда ничего против евреев не имел; напротив, у него имелась масса «личных причин» не быть евреененавистником.

– бездоказательное и совершенно ошибочное утверждение

• производил впечатление типичного представителя низшего среднего класса.

– фиксация на социальном статусе

• доказал свою общественную активность вступлением в партию и СС…

– несомненно

• умел хорошо… делать две вещи: он умел организовывать, и он умел вести переговоры.

– абсолютно верно

• Бахвальство – грех, который всегда вредил Эйхману.

– и да и нет

• полная неспособность взглянуть на что бы то ни было чужими глазами.

– сомнительное утверждение

• …его неспособность выразить свою мысль напрямую связана с его неспособностью мыслить, а именно неспособностью оценивать ситуацию с иной, отличной от собственной точки зрения.

– если бы это было так, то он не сделал бы успешную карьеру в СС

• Эйхман – естественно, куда менее рафинированный и культурный персонаж…

– разумеется, в сравнении с д-ром Арендт

• …у него была очень плохая память… он не был в состоянии припомнить ни одного из хотя бы как-то документально зафиксированных фактов, которые могли бы подтвердить его невероятную историю…

– совершенно ошибочное утверждение

• Эйхман всегда относился к своим подчинённым с уважением.

– по-видимому, верно; более того на суде в Иерусалиме он никого из своих сослуживцев не предал, в отличие от последних

В нескольких словах описание Адольфа Эйхмана, которое Х. Арендт приводит в своей книге, можно подытожить в следующей психологической характеристике:

Человек без твёрдых убеждений, хороший исполнитель чужой воли, законопослушный, посредственный, неинтеллектуальный, необразованный, даже дурак, человек низшего сословия, не способный муху обидеть, карьерист, хвастун, где-то клоун, и совсем не антисемит. В общем-то – вполне нормальный, обычный человек, из каких в основном состоит человеческое общество.

Таким Эйхман и предстал перед многими читателями Арендт. И немало людей, заворожённых её авторитетом, приняли это описание личности злодея за истинное. Попутно согласились и с концепцией «банальности зла», фактически встав вровень с массовым убийцей, так или иначе оправдывая его. Есть основания полагать, что вольно или невольно Арендт подгоняла образ Эйхмана под свою теорию, создав клише злодея нового времени. Печально даже не то, что Арендт совершила серьёзную ошибку в трактовке личности Эйхмана, а то, что её ложное видение стало весьма популярным.

~

В своей книге Б. Штангнет упоминает, что у Х. Арендт было некое представление о личности Эйхмана, о котором она узнала в 1943 году, когда Катастрофа стала достоянием гласности. Своё мнение об Эйхмане она высказала в письме к подруге, Мэри МакКарфи [Mary McCarthy].^[105] Она писала в 1960 году, т. е. до пленения Эйхмана и, естественно, суда над ним, что «из всех он был одним из самых умных». «Тот, кто отважится понять его, – писала она, – сделает большой скачок к пониманию преступлений нацистов». Мысль об этом, по-видимому, искушала её. Не отсюда ли её желание присутствовать на судебном процессе над Эйхманом? Она хотела своими глазами увидеть, убедиться в правоте своего предположения. Но Эйхман своим поведением на суде не дал ей этой возможности. И маятник качнулся в другую сторону – Х. Арендт признала Эйхмана человеком, который не способен мыслить, и, как она выразилась в одном интервью, дураком.^[106] Её постигло разочарование, которое было естественным, поскольку судить о человеке заочно не рискуют, за редким исключением, даже опытные психологи.^[107] К сожалению, она не предположила, что вполне возможно быть и умным, представляясь в то же время дураком. В её речи, произнесённой по случаю получения датской премии Леони Соннинга [Léonie Sonnings musikpris] за выдающийся вклад в европейскую культуру (1975), есть пассаж об этимологии слова «личность». Вспоминая историю, она говорила о римской маске, которая именовалась persona, и сказала: «Мы все – актёры на сцене мира, где нас признают в соответствии с тем, какую роль накладывает на нас профессия…» – практически словами У. Шекспира.^[108] И далее: «маски или роли… можно менять…»^[109] Применительно к анализу личности Эйхмана были все основания предположить ролевой подход, которым впоследствии объясняли некоторые особенности его личности и поведения обследовавшие его специалисты в Израиле и Беттина Штангнет.

Следует всё же признать, что первое предположение Х. Арендт об Эйхмане было ближе к истине. Арендт не распознала игры в поведении Эйхмана, которого она видела, по сути, мельком, посетив только несколько первых заседаний. Он провёл её, обыграл всех, кто рассчитывал увидеть в подсудимом в иерусалимском суде монстра, чудовище. Эйхман заставил поверить Х. Арендт – а вместе с ней многих и многих – в то, что он не убийца, а чиновник, ответственно и бездумно относившийся к своей работе, обычный человек, как все. Конечно, Арендт не располагала убедительным материалом для доказательства банальности личности Эйхмана, но, к сожалению, эту роль сыграл её научный авторитет, известность, вызванная в немалой степени изданной в 1951 году книгой «Истоки тоталитаризма». Во многом это явление подобно эффектам, зафиксированным в экспериментах американских психологов Соломона Эша^[110], Стэнли Милгрэма^[111] и Филипа Зимбардо^[112] на комформность и подчиняемость авторитету. Другими словами, результаты экспериментов этих психологов могут быть спроецированы не только на Эйхмана, но и на саму Х. Арендт. К сожалению, именно её известность в научном мире сыграла злую шутку с её почитателями, которые доверились её наблюдениям, не смогли взглянуть критически на её выводы. Фактически её книга «Эйхман в Иерусалиме» опровергает её саму, и в этом трагедия исследователя. Отдельные люди, из тех, кто превозносит её труд как невиданное достижение, свою восторженность отнесли, по сути, к ней как к личности, а не к изложенному материалу, изобилующему массой ошибок и даже фальсификаций.^[113] Не зная всей полноты картины жизни Эйхмана, Х. Арендт и не могла создать целостный образ человека, который заслужил проклятье за свою службу дьяволу. То, что в послесловии к изданной на русском языке книге «Эйхман в Иерусалиме»^[114] говорится о её провале, это лишь констатация факта. Написавший его доктор Эфраим Зурофф^[115] довольно резко отозвался о книге, обвинив Арендт в искажении исторических фактов и предвзятости. Его собственные исследования и практическая деятельность по теме Холокоста, несомненно, дают ему основания критиковать тех, кто повинен в этом, невзирая на заслуги и регалии.

Арендт исследовала высказывания и письменные документы Эйхмана, уповая на то, что существует положительная корреляция между тем, что и как он говорил и писал, и его личностной сущностью. Он сделал всё, чтобы навязать участникам и зрителям судебного процесса свою волю в понимании его мотивов и его действий так, как он желал. Она попала в его ловушку. Она не распознала в Эйхмане того, кем он был на самом деле, и выдала итог своего исследования за окончательный диагноз.

И всё же этот красочный портрет, безусловно, имеет право на существование. И он правдиво отражает образ того Адольфа Эйхмана во время его заключения в израильской тюрьме, роль которого выбрал истинный Эйхман, чтобы этим обличьем обмануть судей и снискать их расположение в надежде избежать смертного приговора. И надо сказать, если в отношении судей его замысел провалился, весьма похоже, что Ханну Арендт он убедил, а через неё многих.

Сейчас, по прошествии большого периода времени с выхода в свет книги «Эйхман в Иерусалиме», на основе огромнейшего и разнообразнейшего материала из большого числа источников видно, что Х. Арендт, столкнувшись с фактическим и живым до некоторого момента материалом, а не с философскими умозрительными конструкциями, привычными ей, потерпела фиаско в своём осмыслении личности одного из величайших злодеев всех времён. От неудач трудно застраховаться, но меня беспокоило то, что, несмотря на появление новых данных, анализ уже имеющейся информации, Арендт продолжала отстаивать свой подход, ссылаясь на то, что её неправильно поняли. Разумеется, неподготовленный читатель не поймёт многое из написанного Кантом или Гегелем, но в данном случае её сочинение было обращено к обычным, банальным людям, черпающим новости из еженедельника «The New Yorker», редакция которого послала её в Иерусалим за репортажами из зала суда. Поэтому изложение должно было быть ясным и понятным любому обывателю. Конечно, появление этого труда заранее настраивало тех читателей, кому было знакомо имя автора, на восторженный отклик, поскольку Х. Арендт была известна и даже знаменита. Однако ожидания в целом не оправдались. «Эйхман в Иерусалиме» вызвал обратный эффект. Не спасала положение и репутация Х. Арендт. Как говорится, «Платон мне друг, но истина дороже».

Понятно, что при жизни и тем более после неё Ханна Арендт была и остаётся феноменом – известным философом и политологом, снискавшим своими трудами признание и уважение в мире. Справедливые и несправедливые укоры, заслуженные и незаслуженные обвинения, конструктивная и неконструктивная критика – всё это, по сути, никак не смогло на неё повлиять… Она предложила парадоксальное объяснение злодейства, и не её вина, что реальность не согласилась с её версией.

Карьера как Судьба

Выбор делает Судьбу.

Леопольд Зонди, создатель Судьбоанализа, пассажир «поезда Кастнера»

Некоторые ступени карьеры ведут на виселицу.

Станислав Ежи Лец, польский писатель-сатирик

~

Для того, чтобы понять личность Адольфа Эйхмана, необходимо прочитать его жизнь с самого начала, т. е. представить его бытие как логически связанную цепь событий, которые вкупе с полученным им от предков, от Бога генетическим багажом и образовали феномен вселенского злодея. В основном большинство рассуждений, спекуляций на тему Эйхмана основывались на его образе, который получил известность из книги Ханны Арендт «Эйхман в Иерусалиме» и материалов судебного процесса. Сведения из прошлого Эйхмана зачастую были вкраплены в эту книгу только для того, чтобы проиллюстрировать уже законченную характеристику. Спекулятивные построения Х. Арендт отвечали её теориибанальности зла, но никак не отражали реальный феномен человека, сидевшего под стеклянным колпаком в зале иерусалимского суда, правдивой истории жизни которого она не знала. У меня нет сомнений в том, что понять движущие силы, раскрыть в данном случае личность конкретного нацистского злодея, невозможно без анализа его жизни, становления, превращения его из маленького мальчика в того, кого осудили и казнили евреи.

Биографии Эйхмана посвящены капитальные труды, основанные на документальных источниках, свидетельствах очевидцев, кропотливом поиске в различных архивах.

В год поимки Эйхмана вышла книга Квентина Рейнольдса «Министр смерти»^[116], которую он написал на основе материалов двух израильских журналистов, которых он называет своими соавторами – Эфраима Каца и Цви Альдуби. Они долгие годы были «больны Эйхманом» и принесли Рейнольдсу собранный ими материал о жизни Эйхмана (более 800 страниц печатного текста). Среди материалов были и редкие фотографии. Так, на одной из них изображена встреча Гитлера в Вене после аншлюса Австрии (1938), на которой за спиной фюрера отмечена фигура Эйхмана.^[117] Обращение журналистов было вызвано тем, что они рассчитывали на профессиональную помощь в систематизации материала. Рейнольдс прочитал текст и выразил сомнение в его подлинности, которое развеялось после заключения экспертов. При этом журналисты сказали, что многое из написанного – например, цитаты из его бесед с офицерами СС и коллегами – представляет из себя выдержки из мемуаров Эйхмана, к которым они получили доступ.^[118]

Подробное описание жития Каина в образе Эйхмана дали два автора: Дэвид Сезарани и, несколько позднее него, Беттина Штангнет.^[119] Их труды, основанные на множестве документальных источников, прослеживают жизнь Эйхмана от рождения до последних дней. Эта картина может быть источником психологического анализа становления злодея в сопоставлении с фактами его деяний. Сравнение документально подтверждённых реальных событий и мемуаров Эйхмана, безусловно, позволяет судить не только о степени его правдивости, но и о психологических особенностях его личности. Если ему, как и всем другим, Господь предначертал Судьбу, но оставил выбор, то почему Эйхман сделал выбор в пользу Зла? В поисках ответа я последую за названными авторами, впрочем, как и другими, дополняющими своей информацией их труды.

Дэвид Сезарани дал развёрнутую картину жизни Эйхмана «с младых ногтей» и до виселицы. Большая часть его повествования посвящена значимым периодам в биографии Эйхмана, а именно его предвоенной службе в СС и СД, возвышению его как эксперта по еврейскому вопросу и организатора депортации евреев, участию в геноциде еврейского народа вплоть до похищения Эйхмана в Аргентине и суда над ним в Иерусалиме.

Беттина Штангнет исследовала биографию Эйхмана с его ранних лет и до его похищения израильскими агентами и перемещения в Израиль. Она провела колоссальную работу, изучив огромное количество материалов. Итогом её работы стала книга «Eichmann Before Jerusalem» [ «Эйхман до Иерусалима»].^[120] Среди множества документов были не только свидетельства тех, с кем он сталкивался по службе в СС, с кем он был в контакте, проживая в Аргентине, общаясь с бывшими коллегами, которых было немало в стране, в то время лояльной к бывшим нацистам, но и «прямая речь самого» Эйхмана. Несомненна, с моей точки зрения, научная состоятельность и правота Б. Штангнет, – являющейся, как и Дэвид Сезарани, по сути, оппонентом Х. Арендт и обратившей пристальное внимание на портрет Эйхмана в ранние годы его жизни. Тот, кого видела, как и многие другие, на суде в Иерусалиме Х. Арендт, отличался от того, кто щеголял в чёрной эсэсовской форме до поражения нацистской Германии в войне и в послевоенное время в штатском в роли Рикардо Клемента в Аргентине среди единомышленников. Поскольку книга Б. Штангнет была написана через полвека после работы Х. Арендт, в её распоряжении оказались документы и свидетельства, которыми не располагала (и не могла располагать, надо сказать, справедливости ради) Х. Арендт. Б. Штангнет проделала гигантскую работу в тридцати архивах, изучив тысячи страниц текстов, встретившись со свидетелями из прошлого Эйхмана, коллегами и многими другими, помогавшими в сборе необходимой информации. Нельзя не отметить и то, что Б. Штангнет немало времени потратила на расшифровку рукописных текстов и заметок Эйхмана, почерк которого активно сопротивлялся этому.

К тому же исследование Б. Штангнет, результаты которого отражены в её работе, не было поверхностным, а отличалось глубиной, гарантировавшей от поспешных выводов. Выводы, к которым пришла Б. Штангнет, резко контрастируют с заключением Х. Арендт об Эйхмане как о носителе стигмы «банальность зла». Знаменательно и то, что обоснованное мнение Б. Штангнет фактически совпадает с результатами обследования Эйхмана психологами, о чём речь пойдёт в другой главе.^[121]

Надо отдать должное деликатности Б. Штангнет – нет у неё явной атаки на книгу Х. Арендт, хотя абсолютно ясно, что весь многостраничный труд историка, а не журналиста или философа, говорит о том, что факты опровергают теорию банальности зла. И эта деликатность – безусловно, одно из достоинств книги, которое подчёркивает высочайший уровень культуры общения в научном сообществе с коллегами. Само содержание книги обращено к читателю, который не может не сделать выводы самостоятельно. Другими словами, нет необходимости входить в заочную полемику – книга говорит сама за себя, будучи антиподом работе Х. Арендт не только по периодам «до» (Иерусалима) и «в» (Иерусалиме), но и по существу.

В книге Б. Штангнет меня прежде всего интересовали материалы, которые характеризовали Эйхмана как личность, говорили о его психофизиологических и личностных свойствах и особенностях. Именно они являлись объектом моего пристального внимания, именно под этим углом зрения я читал и перечитывал книгу Б. Штангнет. Понятно, что автор, будучи историком, не только излагала имевшие место события и их интерпретацию, но и не могла, что совершенно закономерно, удержаться от оценочных суждений и психологических характеристик. И надо отметить, что она сумела проникнуть до некоторой степени в психологическую картину личности Эйхмана. Совершенно обоснованно, в противовес «банальности зла» как объяснительного механизма, движущего им в злодействе, Б. Штангнет предположила, что Эйхман прекрасно владел искусством ролевой игры, в которой он был сам себе режиссёр и актёр. Именно благодаря этому дару он достиг известности в нацистской элите и влиянию в среде еврейских функционеров, сотрудничавших с ним.

Актёрское мастерство представило Эйхмана в глазах многих в ходе судебного процесса в Иерусалиме в виде недалёкого служаки, конторской крысы, слепого исполнителя чуждых ему приказов. Впечатление от Эйхмана в зале суда резко контрастирует с его образом как в годы до поражения Германии, так и после войны. Есть достаточно свидетельств того, что Эйхман был весьма амбициозен, стремился сделать карьеру. И совсем он не походил в те годы на тихого, вполне заурядного подсудимого, непонятно каким образом, оказавшимся на скамье в зале суда под тяжким обвинением. Но, возможно, выбор роли в этом случае был не совсем удачен – у него имелись все возможности для занятия активной атакующей позиции. Хотя абсолютно ясно, что любая его роль в «Эйхман-шоу»^[122], любая тактика поведения в суде гарантировала только одно – смертный приговор.

~

Адольф Эйхман родился 19 марта 1906 года в Золингене, в Рейнской области. Отца звали Адольф Карл Эйхман, мать – Мария, урожденная Шефферлинг. Отец был дважды женат. Мать Эйхмана умерла, когда ему было 10 лет. От первого брака отца родилось пятеро детей, из которых Адольф был старшим по возрасту.

По словам Эйхмана, отец был строгим и педантичным человеком, требовал порядка и не терпел халатности. Он следил за детьми, за их личной гигиеной, проверял их и домашние задания. Он запрещал детям разговаривать за обеденным столом и легко раздавал пощёчины за непослушание. Было много ворчания и брани. Эйхман говорил об отце хотя и с уважением, но тем не менее с негативным оттенком, подчеркивая своё противодействие ему. Отец побуждал его читать немецкие классические произведения, которых было много в их домашней библиотеке, и мальчик не делал этого просто из духа противоречия. Эйхман был посредственным учеником, часто прогуливал школу и с трудом переходил из класса в класс. Однажды отец отвёл его на лекцию по половому воспитанию, где лектор выступал против греха мастурбации. Юный Эйхман возмутился тогда, сказав: «Где я и где тема?», и рассердился на своего отца за то, что тот привёл его туда. Отношения с отцом, безусловно, сыграли свою роль в формировании личности Эйхмана. По-видимому, он всю жизнь боролся с отцом в себе, доказывая свою силу, подвергая себя нелёгким испытаниям. Устоять, порой в нелёгких жизненных условиях, испытывая давление со стороны начальников, помогало ему состязание с образом отца, который проецировался на неблагоприятные обстоятельства его жизни. Он хорошо запомнил поговорку, которую услышал от отца: «Там, где есть более сильные люди, они никогда не будут на стороне более слабых».

Его отец служил бухгалтером в «Электрической трамвайной компании», а затем в 1914 году его перевели в Верхнюю Австрию, в город Линц на Дунае, где впоследствии до 1924 года он был коммерческим директором.

Второй раз отец женился на религиозной женщине-протестантке, и не в последнюю очередь его женитьба была связана с тем, что у него имелось пятеро маленьких детей. Отец был общественным пресвитером евангелической церковной общины в Линце. Повествуя в своих последних воспоминаниях о семье мачехи, Эйхман подчёркивает, что с ней в круг близких ему людей вошли и евреи: тёти, дяди, а потом и кузены. Эйхман даже дружил в начальной школе с еврейским мальчиком. Но всё же он был одинок. Среди друзей отца имелись евреи.^[123] В своих воспоминаниях Эйхман делает акцент на том, что его семья была индифферентна к еврейской проблеме, по-видимому, полагая, что в какой-то мере это снизит градус антисемитизма, справедливо приписываемого ему. Однако еврейская тема детства Эйхмана имела и другую сторону, совсем не ту, о которой он рассказывал. Повествуя о себе как о человеке, положительно относящемся к евреям, он, безусловно, стремился улучшить свой образ, разрушить сложившееся представление о себе как о чудовищном монстре. По-видимому, эта попытка, как и другие, ему не удались…

Он был мальчиком со смуглой кожей почти семитской внешности. Сверстники из-за этого дразнили его: Der kleine Jude – «маленький еврей».^[124] Несомненно, этот аспект сыграл свою роль в формировании его отношения к евреям. Он как будто побывал в шкуре еврея и всю оставшуюся жизнь желал из неё вылезти, смыть с себя «еврея». Участвуя через годы в истреблении евреев, Эйхман как бы убивал в себе еврея, который был ему ненавистен. Так или иначе, травма, нанесённая ему сверстниками в пубертатный период, вероятно, послужила неким катализатором его ненависти к евреям и предпосылкой его «успехов» в борьбе с ними как с врагами немецкой нации.

Подростком он вместе с другими ребятами издевался над одноклассником-евреем Ульрихом Коном, который через многие годы умер в концентрационном лагере – в определённом смысле по воле своего детского мучителя. Подобные инциденты имели не случайный характер, повторялись. Один эпизод, связанный с издевательствами, непременным участником которых был Эйхман, закончился трагически. Мальчика, которого подростки постоянно избивали не без поддержки учителей-антисемитов, однажды нашли повесившимся в своей комнате.^[125]

Следует принять во внимание то, что антисемитизм Эйхмана, которого некоторые авторы не видят, проявился довольно рано и, благодаря особо благоприятным условиям для его легитимации, усилился в зрелом возрасте, принося его обладателю немалые дивиденды в виде карьеры и связанных с нею благ.

Эйхман вместе с семьёй по воскресеньям посещал церковь и Общество христианской молодёжи. Со временем он отошёл от этого Общества и примкнул к Молодёжному союзу, к группе «Юных туристов». Возможно, с тех лет у него появилась любовь к природе, туристским походам. О своём отношении к природе он в весьма поэтической манере пишет в мемуарах:

…враждебность к большим городам, …где взгляд не мог свободно бродить, где он постоянно встречал сотни и сотни углов, где земной запах росы никогда не поднимался с первыми лучами восходящего солнца, где никогда не было концертов с птичьим щебетанием, где только дневной график напоминал, что через пятнадцать минут наступит закат, и что затем нужно сесть в машину и проехать десять минут до привычного места наблюдения, а затем в течение пяти минут наслаждаться зрелищем светящегося красного заката Дающего жизнь.^[126]

Впоследствии уже в Аргентине он прививал детям своё отношение к природе, к прогулкам по горам, верховой езде, рыбалке. Можно предположить, что его близость к природе была защитной реакцией на сложности во взаимоотношениях с людьми, – в первую очередь с отцом, – которые сопровождали его всю жизнь. Он избегал близких отношений с людьми – они были для него объектами манипуляций. Люди для него представляли опасность, поскольку они могли спровоцировать его на проявление запертой внутри агрессии, которой он страшился. Трудно или, скорее, невозможно сказать, осознавал он это или нет. Однако, как впоследствии становится ясным, его биография – это биография одинокого человека, не имевшего близких друзей, живущего своей внутренней жизнью, которой он мог поделиться, как он писал в воспоминаниях, например, с одинокой елью: