Виталий Матвеевич Конеев
Тайна Пророка Моисея

Ксения Евгеньевна торопливо перевела дух и жадно хлебнула горячий чай.

Конечно, я видел как страстно женщина хотела говорить о чём угодно. Вероятно, мечтала "получить" слушателя, который безотрывно смотрел бы на неё. И я, хорошо понимая её душевное состояние, изображал внимательного слушателя.

У Ксении Евгеньевны "горели" глаза. Она сильным движением руки указала пальцем в сторону "сталинского" дома.

– Там жил генерал КГБ. Его убил "спрут"…

– Мама, ну, что ты придумала? Генерал умер от рака мозга.

– Нет, – властно сказала Ксения Евгеньевна. – Его убил "спрут". Я курировала городское КГБ во время правления Никитушки. И однажды изучала секретные документы "спецхрана". Увидела нечто странное…

– Мама, ты снова попадёшь в психушку.

– Женя меня не предаст. Он другой…Я пыталась поговорить с Никитушкой, что есть нечто, которое назвала "спрут". А он носился, как дурак с писанной торбой, с коммунизмом. Говорил: "В коммунизме всё будет, а работать не надо". Я заставила его вязть документы и прочесть. Он взял бумаги и улетел в Югославию. Оттуда Никитушка прокричал в телефонную трубку, что "спрут" за его спиной управлял СССР. "Но я нанесу упреждающий удар. Я размажу "спрут", как только вернусь". А "спрут" его опередил. Секретные документы исчезли. А народу было обьявлено, что Никитушка вёл страну неправильным курсом.

В это время Геннадий Петрович вышел из – за стеллажа, натягивая на руки красные резиновые перчатки.

– Ну, мама, скажи апофеоз своей речи.

– И скажу, – сильно и властно ответила женщина. – Я давно изучаю тайну "спрута". Женя, приходи к нам каждый день. Я знаю очень много…

Геннадий Петрович взял тряпку, ведро. И мы оба вышли в коридор.

– Женя, я пойду один. Я убираю сортир, каждый день. Так приказал Герцог.

Я остановил Геннадия Петровича, заметив боковым зрением, что рядом с нами приоткрылась дверь. Через узкую щель на нас смотрел Нюшка.

– Генналий Перович, не делайте это.

– Я не могу. Вы, Женя, в первый раз спустились на "дно", а я – привык.

– Не делайте это, – вновь повторил я, потому что этот человек мне нравился.

Геннадий Петрович покосился в сторону приоткрытой двери и очень тихо сказал:

– Вечером вы сами увидите апофеоз жизни "дна". А пока – прощайте.

Я знал, что сейчас должно было произойти. И я не ошибся.

Коридор был длинный. Когда Геннадий Петрович проходил мимо чуть приоткрытой двери, за которой кто – то стоял, то дверь резко распахнулась перед идущим доктором наук и с грохотом захлопнулась. Генналий Петрович вздрогнул всем телом.

Вероятно, приближаясь к своему пенсионному возрасту, Геннадий Петрович готовился к спокойной и размеренной жизни в великолепной квартире, где был кабинет. Готовился получать хорошую пенсию. И вдруг всё рухнуло, по его вине. И Генадий Петрович столкнулся с той жизнью, которую я знал в детстком доме. А сейчас Геннадий Петрович мстил самому себе за то, что он потерял квартиру.

Я вернулся в свою комнату и лёг на продавленный диван. И сразу погрузился в сон. Увидел Катю. Она никогда раньше не снилась мне.

– Женя, я приготовила тебе подарок.

– Катя, я забыл тебя.

– Ты обиделся на меня за то, что я исчезла?

– Нет, – сказал я неправду, зная, что Катя не могла прочитать мои мысли.

– Я вижу твои мысли, – смеясь, ответила Катя. – Ты обиделся на меня, а я приготовила тебе подарок. Женя, скоро мы встретимся.

– Я забыл тебя.

– Ну, что ж, придётся вспомнить.

Из – за спины девушки вышел Латуш. Я его не видел во сне с детстких лет. Быстро спросил его:

– Латуш, ты знал, что я попаду на "зону"?

– Да, знал. И даже сделал всё, чтобы ты поехал после окончания ВУЗа в детский дом.

– Но зачем? И что происходит? Я не знаю над чем думать?

– Не надо думать.

– Кто за всем этим стоит?

– Я не скажу потому, что ты сам узнаешь… Ты, Женя, пожалел Геннадия Петровча, а он оборвал твою возможную славу…Но довольно… Сейчас ты проснёшься. И посмотри направо.

Я проснулся и посмотрел направо. В двух шагах от меня в старом кресле сидела девица лет тридцати. Она сидела, поджав пятки к бёдрам, раздвинув колени. А подол юбки был поднят до пояса так, что весь её половой орган был показан мне.

– Ну, что? Наверное, хочешь меня? Давай, посмотрю какой ты в деле.

Я встал с дивана, быстро зашёл за спину девицы, сильно сжал в пальцах кудлатые, грязные волосы на голове незнакомки и рывком снял её с кресла. Молча поволок её к двери.

– Ты чо, охринел?

Я открыл дверь. И когда толчком направил девицу в коридор, она крикнула:

– Ты меня изнасиловал! Ты меня бил!

Я выбросил её в коридор. И тут передо мной появился Нюшка. Он попытался войти в мою комнату. Но я не пропустил его.

– Ты, Женя, изнасиловал мою подругу. Ты понимаешь, что тебе грозит, если она сейчас позвонит в полицию?

– Да, я позвоню.

– Не спеши, Лахудра. Можно иначе. Женя заплатит отступные. Пять тысяч рублей. И мы всё забудем.

Я молча вышел в коридор, закрыл дверь на замок и направился к выходу из квартиры. На лестнице меня догнал Геннадий Петрович.

– Женя, они меня так же развели на десять тысяч рублей.

– И вы отдали им деньги?

– Да, а здесь иначе нельзя.

– Геннадий Петрович, вам потом будет стыдно, что вы угодничали перед говном.

– Я очень понимаю, но я не смею.

– А вы посмейте.

На улице, когда я проходил мимо "сталинского" дома, девушка, быстро спустившись по широким ступеням крыльца гигантского дома, быстрым шагом подскочила ко мне. Я видел её боковым зрением, и прошёл мимо девушки.

На двери офиса висела табличка с моими ФИО и крупной надписью "Частный детектив". В комнате был стол, кресло, табуретка, открытый сейф, телевизор. А на столе лежали папки, пачки бумаги и ручки.

Я влючил телевизор и начал ходить по комнате. Я шесть лет старался не вспоминать о катастрофе, но непроизвольно вспоминал.

В детстком доме я никогда не общался с мальчиками, потому что знал, что если бы не карате, то они скопом били бы меня каждую ночь и убили бы, смеясь и играя. Я запрещал мальчикам "маячить" рядом со мной и угождать мне.

Я всегда с первого класса интересовался историей детей планеты. Я прочитал роман "Повелитель мух". "Мухи" в романе – это дети. То, что происходило в романе – происходило в детстком доме. Мы были никому не нужными "мухами".

Я был изумлён, когда прочитал, что Пророк Мохамед полторы тысячи лет назад Законом приказал собирать брошенных детей и по решению старейшин передавать их в приёмные семьи. Пророк Мохамед имел тяжёлое детство, и он знал – как тяжело жилось детям, особенно брошенным.

Пётр Первый издал Закон, по которому любой матери, убившей своих детей, грозила смерть. И сам отрубил палашом голову Марии Гамильтон, фрейлине царицы Екатерины.

Я всегда обращал внимание на "сявзку" мама – дети. И всегда видел одно – равнодушие матерей к своим детям. Родили ради моды, которую шестьдесят лет назад создали фильмы США.

Смешно было читать в старых советских газетах критику на фильмы США о том, что американские мамы в кино проявляли чудовищную любовь к своим детям. Я видел эти старые фильмы в интернете. В них было только вежливое отношение к детям. А в советском кино – грубые, равнодушные мамы. И вот теперь, спустя шестьдесят лет, в каждом фильме, если появлялась "связка" мама – дети, то мама обязательно проявляла к детям то, что высмеивала советская пропаганда шестьдесят лет назад.

"Я в сущности, конечно, не женат.

Но детей возможных воспитание

Я обдумывал как следут заранее...."

(Байрон. Поэма "Дон Жуан")

Если мама любит ребёнка, то почему она кладёт его в коляску, отдаёт няням, а не держит на своих руках? И оправдывает своё равнодушие к детям тем, что надо деньги заработать на него. А ребёнку нужна не еда, не одежда, а тепло своей мамы. И никто из детей не смеет "бросить стих, облитый горечью и злостью": "Ты ради моды родила меня! Тебе наплевать на моё будущее!"

Внизу в подвале был спортивный клуб, и я вышел в коридор. И не удивился тому, что по коридору прохаживалась очаровательная незнакомка, та, которая жила в "сталинском" доме.

Я с детстких лет привык к вниманию девочек и не обращал на них внимание. Я вновь прошёл мимо девушки, как мимо пустого места…

Когда я подходил к дому, в котором жил, то увидел Геннадия Петровча. На его лице была гримаса растерянности и страха.

– Женя, к вам пришёл участковый, вскрыл замок. Отдайте им деньги – и всё будет хорошо, – сказал Геннадий Перович, протягивая мне красную купюру.

Я молча отвёл его руку в сторону и быстро прошёл в подьезд.

В коридоре стояла Лахудра с модным ощером на лице, уперев кулаки в бока.

– Не хотел по – хорошему, будет по – плохому.

Едва я открыл дверь, как увидел сидевшего в кресле Хайло. Кресло он поставил в центре комнаты, а себя поместил в нём лицом к двери. В его лице, в его облике была "классика" бытия советского человека, строителя коммунизма, который однажды, наконец, возвысился над людьми.

Хайло сидел, чуть отвернув голову лицом в сторону от двери, держа в нём гримасу строгого повелителя душ человеческих. Возможно, в сие время он мнил себя кем – то великим, например, Наполеоном или диктаором Фёдором Керенским, потому что держал два пальца правой руки за "бортом" своего мундира.

Вон куда полетела мысль Хайло!

Он медленно (вероятно, тренировался перед зеркалом много лет) обратил на меня свой грозный и властный лик....И у Хайло отвисла вниз челюсть. И он задвигал ногами, руками, пытаясь встать из кресла. Но потрясение и растерянность лишили логики движений его тела, и он не смог встать с кресла.

Я подошёл к Хайло и рывком припечатал стопу ноги к его паху. Заговорил тем особенным голосом "зоны", от звука которого у людей тряслось всё тело:

– Я вижу, Хайло, что ты рад нашей встречи.

– Да, да.

– Отвечай: когда ты возил Катю к "папику", то кто был "папик"?

– Хр…Хр…

– Хрыч, директор детсткого дома?

– Да.

– А в вагоне электропоезда, когда банда Дятла напала на девушку, кто приказал?

– Хр…Хр…

– Зачем напали?

– Чтобы искалечить или убить.

– Зачем?

– Не знаю. Так приказал Хр…

Меня не интересовала та неизвестная мне девушка, тем более, я не видел её лицо. А если и увидел бы, то от чудовищного нервного напряжения не смог бы запомнить.

Но я почувствовал запах говна. Хайло, как всегда, обосрался. Я поставил Хайло на ноги и повёл к двери. Открыл дверь и увидел в коридоре Лахудру. Я несколько раз вежливо поклонился Хайлу. И Хайло, широко расставляя ноги, походкой толи пьяного, толи больного, пошёл по коридору к выходу. К Хайлу подскочила сильным рывком Лахудра, но ощутив запах говна, отскочила назад.

После рабочего дня коридор наполнился криками, визгом, матами.

Вечером я вышел в кухню, чтобы вскипятить воду для чая, так как собирался всю ночь читать книги, которые я взял у Геннадия Перовича.

Я вместе с Геннадием Петровичем вышел в кухню и увидел "классику" российского бытия.

В кухне среди развешанного для просушки белья, сидели по сторонам большого помещения на табуретках жильцы квартиры и "гости", на которых были только трусы, чтобы все видели "наколки" на торсах, ногах и руках. Они разделись до трусов только для того, чтобы пугать людей своим особым положением в обществе: "Бывший Зе – Ка".

Все, кто готовили еду – мужчины и женщины – "ставили" себя: сильно швыряли посуду на столы, напрягая вены на шее, орали друг другу, как глухие. Разумеется, модно щерились, хамски поддевали друг друга. Так же вели себя девушки и парни.

Прямо от входа в кухню сидел рослый парень, весь в татуировках. На его бёдрах сидели Лахудра и, такая же, как она, девица. Они по очереди целовали "приблатнённого" парня…Почти по песне "…целовался на кухне с обоями…" Рядом с ними сидел Нюшка и угрюмо смотрел в пол.

Когда мы вошли в кухню, Лахудра закричала, тыча пальцем в сторону Геннадия Петровича:

– Эй, профессор, дай ума жопу помазать!

Все начали смеяться над Геннадием Петровичем.

На том квадрате плиты, который работал, стояли кастрюли. И мы поставили чайники на краю плиты.

– Я его наебала на десять тысяч рублей. Он импотент, а я сказала, что он меня изнасиловал. И он заплатил. Профессор, ё… твою в рот мать!

Геннадий Петрович мягким вежливым голосом ответил:

– Вы, Евлампия Тракторовна, всё – таки женщина. И должны использовать женские маты, а не мужские. А женский мат, равный тому, что вы употребили, будет такой:"Я дала в рот твоему отцу".

В кухне вновь зазвучал смех. И громче всех смеялся Нюшка, крича:

– Так ты выходит не Лахудра, а Лампа, да ещё с Трактором! Что же ты скрывала такие героические имена?!

Лахудра, скривив лицо злобной гримасой, уставилась на Геннадия Петровча. А потом, судорожно сглотнув слюну, сказала "приблатнённому" парню:

– Поэт, и ты простишь говночисту оскорбление? Он в разговоре со мной назвал тебя пидором. Сказал, что ты на "зоне" был "машкой".

Поэт в это время внимательно рассматривал меня. Он рывком сбросил с бёдер девок и, встав по другую сторону плиты, напротив нас двоих, обратился ко мне:

– Чо ты сказал?

Он приставил к своему уху ладонь скобкой и подался телом вперёд.

– Не слышу. Громче.

Я смотрел на чайник. Он нагревался медленно, потому что только малая часть его стояла на плите.

– А ты чо хамишь? Ты чо такой борзый? Бессмертный, что ли?

– Я фронтовик, – громко заговорил Нюшка. – Всегда скрывал, потому что скормный. А этот Женя всем растрепал, потому что трепло.

– Я и сам вижу, – продолжал говорить Поэт, – что он гнилой.

Геннадий Петрович что – то хотел сказать, но я тихо шепнул ему:

– Молчите.

– Дай профессору в рыло. Напросился сам. Он же оскорбил тебя, Поэт. Врежь ему! – крикнула зло Евлампия, и быстро глотнув воздух, ещё громче прокричала: – Моё настоящее имя "Анжелика". Прошу всех запонить!

– Запомним, Лахудра, запомним, – пробормотал Нюшка.

Но никто не посмел смеяться.

Поэт медленным шагом пошёл вокруг огромного стола, на котором были квадраты электроплит, постукивая кулаком по неработающим плитам. Он заходил с правой стороны. Я насторожился, зная, что сейчас он, проходя к Геннадию Петровичу, приготовился ударить меня своим бедром. Боковым зрением я видел, как он слегка поднял вверх правую руку, чтобы не мешала наносить удар.

Когда корпус Поэта находился в полуметре от меня, я нанёс стремительный тычок указательным пальцем в его печень.

"Приблатнённый" парень прошёл мимо меня, мимо Геннадия Петровча, остановился, постоял неподвижно секунды две и рухнул лицом на пол.

– Чо это с ним? – удивлённо спросила Евлампия.

– Это "прикид". – смеясь, ответил Нюшка. – Поэты любят морды разбивать о свои стихи. Хлебом не корми.

Геннадий Петрович вынул из кармана лист бумаги и сказал:

– Здесь я график дежурства составил. С понедельника мыть сортир по алфавиту будет Акулов.

И он посмотрел на Нюшку.

– Ты! Ты чо, е…твою в рот мать! – вскрикнул Нюшка.

Жильцы квартиры тотчас поддержали возмущение Нюшки:

– Профессор, неприлично ты ведёшь себя.

– Он спятил.

– Ему пора на психу.

Две девки Поэта, уже забыв о нём, который по – прежнему лежал на полу, тыча пальцами в сторону Геннадия Петровича, начали принуждённо смеяться, хлопая себя по бёдрам, нарочито высоко взмахивая руками.

Поэт задёргался на полу и медленно встал на ноги.

Напротив нас, по другую сторону плиты, остановился по пояс голый мускулистый жилец лет тридцати пяти и начал внимательно смотреть на меня, щерясь. На его теле не было татуировок, значит, он просто хвастал своей мускулатурой или запугивал ею жильцов.

– Ты кто? – спросил он меня властным голосом, и так как я молчал, он ткнул себя пальцев в грудь. – Я Грозный. Человек чести. – И он выставил в мою сторону кулак, на фалангах которого была татуировка "Граф". – А ты не разговорчивый. Не уважаешь нас. Я ведь могу заставить тебя говорить…

– Я била Грозного, как хотела! – крикнула Епифания – Лахудра.

– Да, – откликнулся Нюшка. – После того, как он изнасиловал тебя и заставил заниматься проституцией.

– Но, но, не ври, – с угрозой в голосе сказал Грозный.

– Да хули мне врать – то?! – вскрикнул Нюшка. – Иль ты скрываешь, что тебя из органов пнули за торговлю наркотой? Ты же сам хвастался, что всех задержанных бабёнок трахал! Склонял к проституции. А сейчас он держиморда в магазине. Ловит воровок и трахает в подсобке.

Лицо и мускулистая шея Грозного покраснели от бурногог прилива крови. Он был в ярости, но не от слов Нюшки, а потому что я узнал его правду. Это была "классика" жизни людей, таких, как в этой квартире. Они друг друга "поддевали" ("дружески подначивали") матами, высмеивали, предавали. Но очень "тонко" реагировали на иронию в свой адрес от людей с высоким интеллектом, которых они люто ненавидели. Но "ставили" себя перед ними "благородными" – "графьями", "князьями".

Грозный хотел "поставить" себя передо мной благородным аристократом. Но Нюшка оборвал его высокий промысел. И Грозный, ничуть не обидевшись на Нюшку, люто возненавидел меня.

– Хватит выступать! – напомнил всем о себе Поэт. – Я здесь король.

– Да, с моего разрешения, – властно сказал Нюшка.

Вода закипела, и мы, сняв чайники с плиты, вышли в коридор.

Нас догнал Грозный.

– А, ну, стой! – рявкнул он за нашими спинами.

Но так как ни я, ни Геннадий Петрович, не остановились, то Грозный пробежал вперёд и повернулся к нам лицом.

– Ты чо тянешь? – злобно заговорил он, глядя на меня. – Ты мне сразу не понравился.

Грозный подошёл близко ко мне, и я зная эту "уловку", напрягся. И когда он, чуть откинув корпус назад, нанёс головой удар, целя мне в лицо, чтобы изуродовать меня, потому что ещё в кухне он замыслил такой удар, я молниеносно крутанулся вокруг себя и оказался за его спиной. А Грозный, потеряв равновесие, быстро перебирая ногами, помчался по коридору.

В конце коридора он остановился, пробежав метров пятнадцать. Повернулся и, указывая на меня пальцем, громко и властно проговорил:

– Я тебя заказал! На седьмой день ты подохнешь!

Утром, когда я вышел из своей комнаты в коридор, я увидел кучу окурков перед дверью. В коридоре стояли и, вероятно, давно Нюшка с Лахудрой, Поэт, Грозный и другие жильцы.

Вперёд выдвинулся Нюшка и, качая головой, с укором в голосе сказал:

– Ты чо, Женя, нагадил? Кури сколько хочешь, но зачем ты паскудишь в коридоре? Ты ведь нам в карман срёшь. Где твоя совесть?

– Да, подло, – поддержала Нюку Лахудра. – А говорил, что порядочный человек.

– Ты не человек, Женя. – сказал Нюшка. – За базар отвечай.

Я в это время молча закрывал на замок дверь и не заметил, как рядом появился Геннадий Петрович. Он, дрожа голосом, сказал:

– Эти окурки час назад собирали во дворе Евлампия Тракторовна. Герцог и Грозный. А потом, Женя, бросили к вашей двери.

– Ты! – закричал Нюшка, – Врёшь!

– Я вас на "мобильник" снял. – ответил Генадий Петрович и ушёл в свою комнату.

И я, не нарочно зевая, покинул квартиру. Всю ночь я читал произведения Ленина. Мне давно хотелось узнать: как был одурачен и оглуплён народ России на семьдесят три года?

Когда я надевал на Юлию бронежилет, я подумал, что нужно было просто привязать девушку к чему – либо, чтобы она ждала меня в квартире. Её уже два раза пытались убить…

– Женя, мы всё будем делать вместе, – сказала девушка, внимательно гляяд мне в глаза.

– Ты умеешь читать мои мысли?

– Да.

Я не хотел заходить в коммунальную квартиру, чтобы моя девушка не видела бы ту "грязь", которую и ныне тщательно скрывали СМИ. И сам я не хотел видеть "ставильщиков". Поэтому едва я увидел "повестку", как тотчас повернулся к лестнице, чтобы немедленно увести Юлию вниз, во двор. Но в коридоре квартиры прозвучал голос Геннадия Петровича полный интонаций отчаяния и боли.

– За что?!

– Юлия, жди меня здесь.

Девушка отрицательным жестом качнула головой и вцепилась пальцами в руках моей джинсовой куртки.

Я вошёл в коридор.

Генадий Петрович, конечно, услышал скрип ключа в замочной скважине входной двери и повернулся ко мне лицом.

– Женя, это ужасно…я... я… уже не могу, – со стоном пробормотал профессор, указывая пальцем на кучу экскрементов у двери его комнаты.

Я быстро пошёл по коридору в сторону кухни, где звучали голоса жильцом.

– Женя, пожалуйста, говорите с ними вежливо, достойно, как принято… Их тоже надо понять…Они хорошие люди. Даже по – своему они люди чести.

Я вышел в кухню. Кроме Грозного, который трудился охранником в магазине, все остальные жильцы ничем не занимались и проводили время в кухне. На бёдрах Поэта, как всегда, сидели две "мочалки". Нюшка прохаживался перед ними, кривя лицо злобной гримасой, и перебрасывал из руки в руку пустую бутылку. Был тут и Педрило, большой "специалист" по "пукам". Когда девушки прибегали за водой в кухню, он встречал их "пуками". Все одобрительно смеялись…

Войдя в кухню, я негромко сказал, зная, что мог услышать в ответ:

– Тот, кто нагадил – убери.

Нюшка нарочито захохотал, указывая на меня пальцем.

– Слюнтяй, тебе ли так говорить?! – И он, высматривая место, о которое хотел разбить бутылку, чтобы сделать "розочку", продолжая нарочито смеяться, сказал: – Ты мне сразу не понравился. Здесь "зона". И порядки здесь устанавливаю я, "смотрящий".

И так как я быстро шёл к нему, он разбил бутылку об угол плиты и выставилв мою сторону "розочку".

– Ну, тебе конец, сосунок. Рассердил ты меня.

Я ребром стопы, сделав ногой круговое вращение, выбил из руки Нюшки "розочку". И, не опустив ногу на пол, вонзил носок кроссовки ему в колено. Нюшка дико вскрикнул. Я схватил двумя руками его голову и прижал её лицом к плите, на которой стояла кастрюля с бурлящим варевом.

– Говори громко: по какой статье был на "зоне"?

Нюшка забил руками и ногами, крича изо всех сил:

– Я фронтовик!

Но я держал его голову, и он, продолжая дёргать руками и ногами, прокричал:

– Статья 131, часть 5!

– За что отбывал срок?

– За изнасилование девочки.

Я отдёрнул его голову от плиты и резким движением рук задрал вверх его зловонную рубашку. На спине Нюшки, на том месте, где была наколота голова свиньи – сейчас был чёрный квадрат. Не Малевича.

– Нюшка, ты узнал меня?

На его подвижном лице появилась гримаса ужаса. Тело Нюшки заколотила нервная дрожь, потому что он вспомнил вагон и то, что это я страшными ударами кулаков изуродовал его лицо, разорвал на части.

– Да, да, узнал, – дрожащим голосом пробормотал Нюшка.– Не бей меня. Я хороший. Я уважал тебя.

– Ты уберёшь дерьмо и мусор. И чтобы запаха не было. Иначе, Нюшка, я сделаю тебе очень больно. Беги!

Поэт нарочито грубо и сильно сбросил со своих бёдер "мочалок", вскочил на ноги и заговорил, кривя ощером лицо:

– Ты чо, сосунок, творишь? Адресом ошибся? Больного фронтовика заставил опаскудить себя.

Нюшка перед выходом из кухни остановился и крикнул:

– Поэт, защити меня!

– Прошу вас, – дрожащим голосом заговорил Геннадий Петрович. – Не делайте это. Женя, я ничуть не обиделся. Я даже смеюсь. Это весёлая шутка!

Я нарочно встал спиной к плите, к той её части, где стояла кастрюля.

Синетатуированные приятели или "кореша" Нюшки, все в трусах, словно это была их форменная одежда, подбадривая себя руганью, бросились на меня. Но первым был Поэт. Он, сильно размахнувшись и выкинув вперёд кулак правой руки, летел на меня. Я молниеносно шагнул в бок. И Поэт рухнул на плиту, сбил кастрюлю и оперсмя ладонями на раскалённый квадрат. Взвыл. И пока он, хлопая ладонями по плите, пытался оттолкнуться от неё, я рывком схватил его ноги, швырнул тело Поэта на плиту. И тотчас резким прыжком повернулся лицом к врагам. Их было семь человек.

Я стремительно метнулся вперёд и рухнул на колени перед набегавшими на меня врагами. И тотчас вонзил два "феникса" в коленные чашки двум синетатуированным, которые в это время пытались нанести по мне удары ногами. Два врага взвыли от чудовищной боли и рухнули на пол. Но ещё до этого – Пердило, который подскочил ко мне сбоку, с "хаканьем" обрушил удар кулаком сверху, целя в мою голову, неперерывно пукая. Я резко вскакивая на ноги, перехватил его кулак двумя руками и, вращаясь вокруг себя, вырвал руку Пердило из сустава. Он взвыл от боли.

Четверо синетатуированных горяча себя ударами по воздуху, метнулись на меня с трёх сторон. Но я, чуть смещаясь влево – вправо и уходя от их тяжёлых и не точных ударов, вонзил "фениксы" в их горло, в печень, в зубы, в нос, в пуп.

Бой тянулся не более десяти секунд.

Стонущие, орущие от боли синетатуированные дружки Нюшки пытались уползти из кухни.

Слетевший с плиты Поэт, пятясь в сторону коридора, нарочито гордо и властно крикнул:

– Давай побазарим по – понятиям!

Я прыгнул на Поэта и вонзил носок кроссовки ему в пах. И тут же ударом кулака в лицо вышиб его в коридор, где стояли жильцы квартиры.

– Всем встать на колени, – спокойным голосом проговорил я и указал пальцем на двух "мочалок". – И вы, швабры, на колени!

– Женя, – забормотал Геннадий Петрович. – Это не слыханно. Это жестоко.

– Эти животные понимают только удар кулаком… А ну, вернись в кухню! – крикнул я Поэту, который на карачках спешил скрыться в толпе жильцов.

Пинками я вернул Поэта в кухню. Пердило, непрерывно пукая, испуская зловонные газы, со стоном сказал:

– Ты замахнулся на братву. Тебе будет смерть, – но едва я шагнул к Пердило, как он, нарочито весело заговорил: – Это шутка.

– Ты, швабра, – сказал я Лахудре, указывая на неё пальцем, – немедленно верни деньги Геннадию Петровичу и извинись за обман.

– У меня только на " мобильнике".

– Геннадий Петрович, назовите свой номер…А вы, животные, начинайте убирать из раковин окурки.

– Это западло…– начал было говорить Поэт, но я вновь изо всех сил вонзил носок кроссовки ему в пах.

Поэт рухнул на пол, но быстро и трудно встав на ноги, хромая, поспешил к раковине. Их было четыре. Я ждал, потому что в коридоре Нюшка должен был убирать своё дерьмо минут пятнадцать. И я не хотел смотреть на его "работу".

– Запомните, животные, "смотрящим" квартиры будет Геннадий Петрович. Его приказы выполнять неукоснительно. В кухне – не собираться. Собирайтесь у своего вожака Нюшки, пидора. Можете называть его "генералиссимусом" всех питухов.

Я не собирался говорить с жильцами квартиры, потому что все, кроме Геннадия Петровича, подстраивались под синетатуированных, "ставили" себя "крутыми", заискивали перед животными.

Когда я, Юлия и Генадий Петрович пошли по коридору к выходу, то я увидел, что Нюшка всё убрал. А сам он скромно стоял в стороне от того места, где нагадил и угодливо улыбался мне.

– Встань на колени. Извинись перед Генадием Петровичем.

– Извините меня, Геннадий Петрович, я буду всегда хорошим. Я ведь всегда был человеком чести.

Я поставил стопу ноги на его лицо, заметил, что на нём мелькнули гримасы страха и лютой злобы. А мгновенье спустя Нюшка начал ласково улыбаться. Я сказал:

– Если ты, животное, посмеешь вести себя, как раньше, я тебя найду и твой мордоворот натяну тебе на затылок. Пошёл вон!

И я сильным тычком стопы отшвырнул его от себя. И в это время я услышал голос Ксении Евгеньевны, который прозвучал в комнате:

– Женя, Юля, зайдите ко мне.

– Я её не знаю, – удивлённо сказала Юлия.

– А я знаю. Иди ко мне, девочка!

Геннадий Петрович быстро наклонился к Юлии и шёпотом проговорил:

– Моя мама долгое время лечилась в психушке. Не помогло. У неё всё перевернулось в голове. Она нелепости за правду о себе выдаёт.

Ксения Евгеньевна могла увидеть нас в окно. Её комната была угловой. Из двух окон хорошо просматривались проспект и центральный вход в "сталинский" дом. Но как она узнала имя Юлии?

Когда крики и завывания приблатнённыъ жильцов и их "корешей" закончились и наступила тишина, в которой звучали только стоны Пердило и его пуки, в коридор, уже не боясь синетатуированных, начали быстро выходить люди с вёдрами и тазами. Все спешили в туалет, чтобы вылить своих экскрименты. Жильцы в силу страха перед синетатуированными и от лени писали и какали в вёдра и тазы.

Обычная жизнь коммунальной квартиры.

Когда мы вошли в комнату, Ксения Евгеньевна начала внимательно рассматривать девушку.

– Вот какой ты стала, девочка. Иди ко мне. Я тебя потрогаю. А это я придумала тебе имя. И дедушке твоему сказала, чтобы он поговорил с твоей будущей приёмной мамой. Он рассказал мне, что его дочка оказалась обычной шалавой. Он её протолкнул в ГИМО, а она после окончания ВУЗа не вышла на работу, да и не училась толком. Он вернулся из – за границы и в ярости выписал её из квартиры, из Москвы и потребовал, чтобы она в течение месяца убралась на все четыре стороны. А она нарочно забеременела от Хрыча, такого же бездельника. И твой дедушка решил найти тебе приёмную маму. Мне позвонил. А я ему и сказала, что есть такая женщина. Она мне делала кесарево сечение, когда я рожала от Никитушки…

– Мама! – воскликнул Генналий Петрович.

– …тогда она мне в роддоме и рассказала, что бесплодная, что ей жить не хотелось…Твои дедушка и прадедушка поехали в посёлок, где жила твоя мама. И она им понравилась.

Торопливо говоря всё это, Ксения Евгеньевна гладила руки Юлии, прижимала их к своим морщинистым щекам.

– Я тоже была такой красивой, как ты, но шестьдесят лет назад. Покажу фотографию…

– Мама! – вновь воскликнул Геннадий Петрович.

– Ой, гостила я у твоего дедушки в Крыму, на его вилле… Утром в шезлонге смотрела, как из – за моря всходило солнце. Там такой воздух, море, горы. Это земной рай.

– Ксения Евгеньевна, вы переезжайте с Геннадием Петровичем на нашу виллу. Живите там всегда. А я отдам приказ роботу, чтобы он открыл все двери.

Генадий Петрович начал напряжённо смотреть на свою маму, а та резко и властно ответила:

– Нет!

Геннадий Петрович обхватил свою голову руками и ушёл за стеллажи.

И я понял, как он жил в коммуналке. Его "опустили" не приблатнённые, а все остальные жильцы квартиры из ненависти к умным людям, из ненависти к людям умственного труда. Они нарочно гадили в туалете, срали мимо "очка", зная, что убирать их дерьмо будет профессор, доктор наук. Они смеялись, поглядывая в сторону туалета в конце коридора, когда Геннадий Петрович вытаскивал из "очка" тряпки, которые нарочно бросили жильцы.

– Геннадий Петрович, – окликнул я профессора, – вы сегодня, сейчас отправляйтесь на виллу.

– Нет, – слабым голосом откликнулся Генадий Петрович, – без мамы я не поеду.

– Каждый должен нести свой крест и платить за свои ошибки! – очень громко сказала Ксения Евгеньевна.

Она покосилась в сторону стеллажей, сделала двумя ладонями приглашающий к себе жест и прижала указательный палец к своим губам. Заговорила тихим шёпотом:

– Я не верю даже сыну. За мной следит "спрут". В психушку меня спрятал твой дедушка, потому что за мной охотились киллеры… Юля, ты знаешь: почему у тебя нет телохранителей?

– Мама так приказала.

– Нет, это распоряжение дедушки, потому что телохранители могли в любой момент стать "стукачами".

– Но почему?

– Потому что ты богатая, а твой дедушка интересовался "спрутом". Это он придумал систему, по которой ты должна была жить.