Виорэль Михайлович Ломов
Преодоление отсутствия
Явилась девица, угощавшая конфеткой (та, что была создана для руки), с иголкой и вдетой в нее переливающейся ниткой.
– Вот теперь она одета с иголочки, – заметил Мурлов.
Граф благосклонно улыбнулся.
– Где-то зацепился, – замурлыкала девица, усевшись Мурлову на колени. – Придерживайте меня, а то еще свалюсь. Не робейте.
Она стала пришивать оторванный треугольник ткани, болтавшийся на плече. Пришивала, не торопясь, елозя и устраиваясь удобнее на коленях. Наклонившись, зубами перекусила нитку и погладила ладошкой зашитое место.
– Теперь хорошо, – и шепнула в ухо: – Небось, хочется?
– Зашивать одежду на человеке – зашивать память, – констатировал зам. по приметам.
– Когда на коленях сидит такая девушка, память ни к чему, – успокоил зама граф. – Руки добрые, нитки прочные – шов будет что надо. Итак… Благодарю вас, – кивнул он девушке. – Если понадобитесь, вас позовут. Готовность номер один. Ну-с, на чем мы кончили? Ах, да, на самом главном. Деньги будут перечислены на ваш счет в банке…
– Но…
– Мы открыли вам счет. Вот реквизиты банка. Вот предписание на выполнение работ. Если угодно – наряд с красной полосой, или приказ, если так хотите. Через пять минут… – граф задумался на мгновение. – Нет, вы чересчур любопытны… Потом минут двадцать пять туда-обратно…
– Тридцать, – поправил графа крупняк.
– Хорошо, тридцать. Правильно, ведь еще звонок! Э-э, нет-нет, никакого звонка! Да еще этот картридж… Через сорок пять минут вы должны явиться в музей и получить у директора музея инструкции, как поступить дальше. Впрочем, он может ограничиться бегунком. Одна просьба…
– Я весь внимание.
– Никаких этих штучек. Вам понятно каких? – граф два раза хлопнул в ладоши, в прорези занавеса опять закачались две белые задницы. – На языке символов это призыв номер три. Именно это полностью исключается, равно как и все остальные номера. Пятьсот семьдесят, что ли, их всего? – обратился он к крупняку. Тот кивнул головой. – То есть призывов может быть хоть сто тысяч, отзыв должно быть один. Как в любимых ваших произведениях о разведчиках: на всякий пароль – отзыв. Пароль: да? Отзыв: нет! Пароль: ну же! Отзыв: нет! На все призывы диета одна, номер один. Повторим: значит, на призыв номер три – диета номер?..
– Один!
– Превосходно! Именно один и никакой другой! Иначе контракт будет нарушен. Я понимаю, иногда женщина бывает почище цунами, но, увы, вы читали контракт – форс-мажор не пройдет. Но пасаран! Этот пункт, господин Мурлов, по соображениям морали, а также чтобы лишний раз не попадать под длань налогов и закона, – в столь серьезный документ не внесен, но я полагаю, что наше джентльменское соглашение будет иметь силу закона. Не так ли?
– О, нет-нет. Разумеется, нет. Надо быть идиотом…
«Почему я говорю «нет», ведь надо говорить «да», – подумал Мурлов.
– Я был уверен в вашем благоразумии. И потом – между нами – это будет в некотором роде искуплением ваших грехов. Так что вам же на руку. Искупление грехов, насколько я знаю, в условия контракта не вносится?
Зам. по приметам подтвердил это.
– Чтобы вам было понятно, откуда такое требование, принесите устав Союза.
– Скажите, граф, а члены моей бригады – что, тоже?..
– Вопрос понял. Нет, господин Мурлов. У членов вашей бригады будут другие ограничения.
– А что, уже?..
– Не торопитесь. Все узнаете в свой срок. Каждому дан свой срок.
Шофер принес устав. Горенштейн издали показал его Мурлову и потыкал пальцем:
– Вот тут написано. Женщина – только бизнес-партнер. Из всех видов близости с ней допускается только близость мысли, близость глаза и близость руки. Расшифровки не требуется? Зрелища, вроде только что продемонстрированных вам, не возбраняются, а скорее даже приветствуются, так как служат воспитанию чувств и закалке духа и тела. Наш Союз спасет мир.
Мурлов согласно кивнул головой.
– Он его осчастливит, – сказал он, откашлявшись.
– А вот этого не надо. Ирония здесь неуместна. Мне говорили, что вы ироничный человек. Иронию забудьте. Оставьте ее юмористам и сатирикам, не отбирайте их хлеб. Запомните: ирония и успех – две вещи несовместные.
– У вас далеко идущие параллели, – заметил Мурлов.
– Благодарю за комплимент. Итак, господин Мурлов, – Горенштейн встал, а за ним следом и весь президиум, – надеюсь увидеть вас в полном здравии и поправившим свое материальное положение в самое ближайшее время, после чего буду счастлив посвятить вас в звание Черного рыцаря Союза. А сейчас – прощайте. Маэстро, – обратился он к появившемуся шоферу, – подготовьте господину Мурлову один экземпляр контракта, с печатью, и приказ о назначении.
– Слшс-с…
– Господин Горенштейн, еще пара вопросов.
– Слушаю вас, – граф сел, а за ним и вся его братия.
– А… что мне, собственно, делать?
– Ничего.
– ?
– Абсолютно ничего. Более того. Любое ваше действие или противодействие удлиняет ваш путь и отодвигает дату возвращения. Созерцайте – и вам дано будет узреть истину.
– Хорошо, я буду созерцать. Но жить-то я должен? Жить – по заповедям мирским или…
– Жить-то вы, конечно, должны, но не это главное. Насколько я знаю вас, людей, людей вашего круга, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Вот так и живите, по уставу. Вопросы исчерпаны?
– Пока один. Про жизнь – это так, в общем. Что там за «примечание»? Вы изволили упомянуть о нем вскользь.
– Экий наблюдательный! С ним надо ухо держать востро! Есть, есть в тексте примечание. Так себе, примечаньице. Но оно так, на всякий случай. И этот случай к нашему случаю, уж поверьте мне, не имеет никакого значения!
– Ну, а все-таки?
– Хорошо. Покажите ему еще раз, хоть это и не по правилам.
Шофер во второй раз с поклоном подал Мурлову бордовую папку, и опять вверх ногами. Прокуренным пальцем ткнул в нужное место.
– Ага. Примечание. Господин Мурлов вправе отказаться от получения вознаграждения и заменить его любым другим, эквивалентным сумме, выраженной в долларах США. Процедура замены может оговариваться как письменно, так и устно, либо по телефону. При этом должно быть неукоснительно достигнуто взаимное согласие и понимание. Все! Хорошо, граф. Благодарю вас. С вашего позволения разрешите откланяться. Я запомнил: жить, созерцая, а устав, жить продолжать, как требует устав!
– Прелестно! Прощайте, сударь!
– Куда теперь?
– Минутку, а приказ? – граф поманил коротким пальцем шофера. – Я просил приказ. Приказ где?
– Картридж изволил кончиться. Не печатает принтер.
– Что? Ну все не слава богу! – Горенштейн вскочил, побежал куда-то за портьеру, оттуда послышался треск, радостный вопль. Появился граф весь в черном порошке.
– А это что? – схватил он шофера за грудки. – Не картридж?
– Картридж, – каркнул шофер.
– Проехали. Ладно. Придется вам, сударь, немного пройтись. Через парк есть телеграф, знаете? Так вот, не парадный подъезд, а со двора, полуподвал. На двери «Отдел кадров» написано. Поняли? Туда-обратно – вам полчаса.
– А домой позвонить можно?
Горенштейн поднял вверх палец.
– Я же говорил: звонок! – граф посмотрел налево.
Слева почесали затылок.
– Тц… А пусть, – разрешил граф. – Но не оттуда. Позвоните из этого здания, когда вернетесь. Телефон внизу, где другой служебный вход, в соседнем подъезде. Восемь ступенек, кажется. Там вахтер, пенсионер, спросите. Только не задерживайтесь возле него. Он вас до второго пришествия может продержать своими баснями, – граф довольно рассмеялся, а за ним и вся его родня.
Под этот смех Мурлов и покинул концертный зал. Великолепная семерка привстала и отдала Мурлову честь одним пальцем.
«Наверное, ритуал такой», – подумал он и прихлопнул себе макушку левой рукой, правой тоже отдал им честь, но всей пятерней, по Уставу ВС СССР.
– Если что забудете, заглянете во вторую главу…
– В третью, – поправил левофланговый.
– Да-да, в третью, в третью, великодушно прошу простить меня. Я всегда путаю эти числа, названия… А главы – их столько, этих глав!.. и все силятся открыть глаза и осмотреться.
В длинном коридоре, освещенном зеленовато-коричневым светом, как бы наполненном водой из брянских речушек, были сдвинуты столы, на которых стояли рядами коньяки, вина, ликеры, а в огромных вазах лежал виноград: черный, красный, зеленый, фиолетовый, белый, желтый, круглый, продолговатый, пальчиками, с косточками и без косточек, с огромными, как слива, виноградинами и жемчужным бисером мелких, кистями и россыпью. В беспорядке тут и там были разбросаны гроздья бананов. Те же самые две девицы, не обращая на Мурлова внимания, сервировали столы, передвигая вазы и гроздья с места на место.
– Благодарю за службу! – бодро рявкнул Мурлов.
– О, мсье! – радостно подпрыгнули, как в балете, на мгновение зависнув в воздухе и несколько раз ударив на лету ножка о ножку, девицы.
Мурлов ответно подпрыгнул и скатился по лестнице вниз, успев прихватить бутылку «КВК» и отменную гроздь бананов.
Как только Мурлов вышел из музея, с ветки сорвалась Ворона и села к нему на плечо.
– Дай банан! – чревовещнула она.
– Отстань! – Мурлов тряхнул плечом. – Бог подаст. Видишь, детям несу.
– Др-ря-ань! – натурально проорала Ворона и полетела. – Ничего тогда не скажу!
– Да на! На! – крикнул ей вслед Мурлов, протягивая банан. Ворона вернулась. Мурлов очистил банан, протянул его птице. Банан вильнул бананово-женским телом, подмигнул Мурлову на прощание и тут же исчез в вороньей глотке.
– Не ходи туда! – каркнула Ворона.
– Ты свои сказки оставь для Буратино, – отмахнулся от нее Мурлов.
– Как знаешь. Не пожалей потом.
Во дворе центрального телеграфа были бомж в оранжевой куртке у мусорного ящика и дворовая команда серых собак с тусклым взглядом на жизнь. Бомж предлагал беременной суке краюху хлеба, а та скалила зубы и беззвучно рычала. Что ж, часто собаки очеловечивают людей, а сами звереют от них.
Спустившись по ступенькам, Мурлов прочитал на двери «Отдел кадров. Входить без стука». Мурлов постучал и вошел. В нос крепко ударил запах олифы и свежей стружки. В полупустом помещении был один верстак, весь в пятнах, на котором с краю стоял бюст Ленина с нахлобученной на голову кепкой и тумбочка, на которой свернувшись спала кошка. Из соседнего помещения доносился визг циркулярной пилы.
Мурлов заглянул на визг.
– Есть кто?
– А кого надо? – из кучи опилок вылезла копия графа, но только со средним образованием. Вылитый браток. Отключила пилу.
– Да мне никого не надо. Приказ о назначении надо.
– Вот, ящики мастерю, прекрасная профессия! – сказала копия и уныло оглядела помещение. – Отвратительная должность!
Кадровик прошел в первую комнату. Открыл тумбочку, извлек из нее кружку, смятую пачку грузинского чаю, кипятильник, папку с тесемочками. Положил все это на пол, погладил кошку и засунул ее в тумбочку.
– Совсем не ловит мышей!
Не торопясь, развязал тесемочки, нахмурившись, покопался в бумажках.
– Мурлов, что ли?
– Мурлов.
– Распишись. Твой коньяк? Не любитель. А бананы оставь.
Мурлов похлопал себя по карманам. Ручки, как всегда, не было.
Кадровик подошел к Мурлову и неуловимым движением полоснул его бритвой по подушечке большого пальца.
– Не дергайся. Нервные все пошли! Вон туда приложи. Сюда, сюда, – он подвел Мурлова к верстаку и приложил его палец к поверхности стола. – Вот, минуту подержи, кровь впитается и вся информация будет у него, – он ткнул пальцем куда-то вниз, – в папке с файлами «Дактилоскопия».
Мурлов, приглядевшись, понял, что пятна на верстаке – отпечатки пальцев.
– Лейкопластырь-то хоть есть?
– Так затянется. Не боись, спида не занес. У нас его нет.
– Надо бы как-нибудь занести. Позвонить-то можно?
– Сказали тебе, от вахтера позвонишь. Все? Ар-риведерчи! Коньяк забыл.
Из тумбочки вылезла кошка с мышью в зубах.
В парке Мурлов сорвал листик с дерева и, плюнув на него, обмотал кровоточащий палец.
В каморке из ДСП сидел вахтер, и Мурлов, кивнув на разбитый телефон, спросил:
– Можно?
Вахтер молча протянул Мурлову трубку.
– Извините, как позвонить Горенштейну?
Вахтер молча ткнул пальцем в список под стеклом. Какие басни имел в виду граф?
– Мне графа. Граф? Это Мурлов. Мне больше подходит примечание.
– И что же вы хотите взамен? – донесся с хрипотцой, но сочный, как груша, голос Горенштейна. – Не забыли про эквивалент?
– Не забыл. Я полагаю, для вас это не будет превышать сумму, указанную в контракте.
– Вы сильно рискуете, голубчик. Откуда вам знать мои расценки на услуги? Я вам показывал прайс-лист? Ну, да как хотите. Прощайте.
Мурлов набрал домашний номер.
– Дима? Наконец-то! Ну, рассказывай, рассказывай, – глухо, как из другой жизни, послышался голос Натальи.
– Любопытство не порок, – сказал Мурлов и с ужасом подумал, не относятся ли устные условия контракта и к родной, что называется, жене. Наверное, нет. Да ну, абсурд! При чем тут жена? Он рассказал ей все, даже о девицах, не посвятив лишь в последнее свое решение. Еще начнет переубеждать.
– Ну, что там, что было еще? – допытывалась жена.
– Не забудь Сизикову позвонить. Скажи… Придумай сама, что сказать. Коньяк пообещай, пару бутылок.
Вахтер, казалось, не прислушивался к разговору и читал толстую книгу в потертом коленкоровом переплете. На маленькой плиточке закипел чайник. Старик привычными движениями, не отрываясь от книги, заварил в стакане чай.
– Как граф? Он тебя берет на работу? Понравился ты ему? Что обещал? Загранку? А семья? Или один? – снова и снова спрашивала она, хотя он обо всем уже подробно рассказал. – Дима, тут у меня его визитка. На ней слово какое-то. «Пора». На рубашке, белым по черному. Что пора? Куда пора? Дима!
Что это она? Боится, что он положит трубку? Мурлов замолчал.
– Дима! Димочка! Не клади трубку! Ради Бога! Ради всего святого! Любимый! Родной! – донеслось из телефона.
Мурлов испуганно посмотрел на вахтера и тихо опустил трубку на аппарат. Аппарат явственно сам произнес:
– Вот и все.
У вахтера в глазах промелькнуло сожаление.
– Вот это вы зря. Никогда не надо спешить, – сказал он. – Время-то зачем раньше времени закрывать. Оно само закроется, когда ему надо будет. И без скрежета закроется. У него дверь – всем дверям дверь! Вы, по всей видимости, к директору? Директора еще нет…
Глава 43. О домовом Филе
Когда Мурловы переехали на новую квартиру, Наталья захватила с собой и домового Филю. Для этого она на старой квартире поклонилась всем четырем углам спальни и сказала:
– Филя, малыш! Пойдем жить с нами на новую квартиру. Тебя там никто не станет обижать и ты будешь полным хозяином! Пошли, а?
Филя поселился на их старой квартире с незапамятных времен, года через два после свадьбы Мурлова и Натальи, а может, и раньше. Началось с того, что Наталья стала вдруг слышать какие-то звуки, шорохи, которые раньше не слышала, и замечать тени и движения воздуха, которых до этого не было. Лежит она, например, в спальне, читает и слышит, как из кухни ее зовет кто-то:
– Ната-аша!
– Чего? Чего вам? – спрашивает она.
А из кухни опять:
– Ната-аша!
Она поднимается, идет на кухню.
– Ну, чего вам надо? – спрашивает, а спрашивать-то не у кого, никого нет на кухне. – Ты, что ль, звал? – спрашивает она Мурлова.
– Когда?
– Ты? – спрашивает Димку.
– Нет, мамочка.
И так чуть ли не каждый день.
– Вы ничего не слышали?
– Ничего.
А раз ничего не слышали, как тут объяснить свои галлюцинации. А то стряпает, а ее за юбку кто-то сзади вроде как дернет или потреплет легонько. Посмотрит – никого нет. Кошка на шкафу дрыхнет. Собака в кресле свернулась. Через месяц таких «кажимостей» Наталья стала усмирять Невидимку.
– Филя! – (она назвала его Филей) – Филя, не безобразничай! Не отвлекай меня от дел!
И Филя переставал безобразничать и смолкал, и не дергал ее за подол до следующего вечера. Но ночью вздыхал на кухне, открывал и закрывал дверцы шкафов, шлепал босыми ногами по полу, таскал тапки с места на место, вздыхал и бормотал что-то себе под нос. Наталья сообразила, что Филя неспроста шарашится всю ночь по кухне, видать, проголодался. Кто ж его накормит, если не она? С чего бы это он стал пересыпать то рис, то гречку из одной банки в другую, а перловку вообще высыпал в мусорное ведро. И она стала оставлять ему то баранку, то конфетку, то вафлю, то булочку. Филя был явно сладкоежка, так как все съедал до последней крошки. А больше всего ему нравились торты и всякая выпечка.
– Смотри, Филя, от ожирения придется лечиться! – предупреждала Наталья.
А еще он любил вина – кагор и клюковку. Сходил по ним с ума, как кошка по валерьянке.
Однажды Мурлов с тринадцатой зарплаты купил в ресторане «Центральный» огромный торт, оставшийся от свадьбы прокурора области. Он взял в руки нож и со словами: «Режу на шесть частей, двенадцать мне не осилить», – разрезал торт на шесть огромных кусков. Большому куску рот радуется. Но шесть радостных ртов, включая рот бабушки, смогли осилить только половину кулинарного гиганта. Наталья забыла убрать на ночь оставшуюся половину торта в холодильник. Торт и банку с айвовым вареньем Филя воспринял с чувством глубочайшей благодарности, он всю ночь чавкал и гремел посудой, а весь следующий день охал от рези в животе; а дети и Мурлов искренне недоумевали, куда же подевался торт, и косо посматривали на сладкоежку бабушку.
А месяца через два Филя пристрастился к телевизору. Встанет где-то справа от Натальи и сопит. Сопит и хнычет.
– Не гунди! – скажет ему бывало Наталья. – Сядь в кресло!
Сядет Филя в кресло и смотрит дальше телевизор молча. Чтобы Филя не отвлекал от просмотра передач, пришлось поставить ему отдельно старое кресло, и если кто, позабывшись, плюхался в него, Филя тут же начинал хныкать и дергать его за рукав. Гостей раз и навсегда предупредили, что это кресло стоит исключительно для кошки и собаки, чем вызвали у знакомых и родственников достаточное количество пересудов, замешанных на легкой досаде.
Потом он стал спать в ногах у Натальи, где всю жизнь спала кошка. В первый раз Наталью охватил ужас, когда она увидела, как кошка вдруг изогнулась дугой, все волосы на ее морде встали торчком, глаза дико округлились и она соскочила с постели и убежала, а на ноги Натальи опустилась такая же тяжесть, как от кошки. Наталья полночи боялась ногой шевельнуть. Потом уснула и проснулась оттого, что ее кто-то бил по ногам – тук, тук-тук! тук, тук-тук! Она ноги отдернула – перестали постукивать. Потом в полудреме забылась, ноги вытянула, видно, прижала Филю, и тот снова застукал – тук, тук-тук! А кошка с того дня стала худеть, перестала есть, совсем извелась, бедняга. Наталья в сердцах отругала Филю:
– Ты что же, бессовестный, мучаешь бедное создание? Перестань сейчас же! Считай, что Лиза твоя. Твоя мохнатая игрушка. Только не обижай ее. Прошу тебя!
Филя перестал, и кошка пришла в чувство и стала быстро набирать вес. У нее с того времени образовался прямо-таки зверский аппетит. И она охотно спала в Филином кресле, и Филя не сгонял ее и не хныкал.
А через пару недель Филя что учудил: ляжет за спину к Наталье, прижмется к ее спине и сопит, как собака. Наталья спрашивала Мурлова: «Тебе не кажется, что в комнате кто-то есть?» Но тот отвечал: «Не кажется, сударыня, а есть. Мне «кажется» – неведомо», – после чего засыпал и сопел, как Филя, собака и принц Гамлет вместе взятые.
Бабушка, помнится, говорила, что домовые появляются перед каким-нибудь событием или несчастьем, и Наталья сперва со страхом ждала каких-то бед. Но месяц шел за месяцем, год прошел, другой, никаких бед и приключений, слава богу, не случилось, и к Филе все привыкли, как к полноправному члену семьи, хотя верила в него на все сто процентов она одна. Остальным Филя давал лишний повод иронизировать и состязаться в остроумии.
И вот когда они переезжали на новую квартиру, первый, о ком позаботилась Наталья, был, конечно же, ее Фильчик. После официального приглашения, не дождавшись от Фили никакого ответа, она повернулась в сторону сопения и сказала ему строго:
– Филя! Мы сейчас все переезжаем. Не вздумай остаться здесь! Как только расставим на новой квартире мебель и разбросаем шмотки, я испеку штрюдель, обещаю тебе. Настоящий штрюдель со сливовым вареньем и грецкими орехами, много-много грецких орехов! Сварю вареники с кисловатым творогом, двадцать пять, нет, пятьдесят штук, залью их топленым маслом и к ним поставлю много-много густой сметаны в глиняном горшочке. Не забуду и острый соленый огурчик. Я помню. Два? Хорошо, два огурчика на блюдечке. И разрезанные вдоль, да-да. Клюковку, разумеется. Все это я оставлю тебе на ночь на кухне, а кошку и собаку запру в детской комнате, чтобы ты спокойно мог насладиться своим кушаньем. А в первую же ночь оставлю рюмочку кагора, у меня припасен.
Филя сопел. Это он так думал. Сопел всю ночь, но на новую квартиру перебрался вместе с Мурловыми. Оказалось, прежние хозяева своего домового не забрали с собой, и между ним и Филей произошла форменная драка за место под солнцем, то бишь за кресло под торшером. Они грозно вскрикивали, отвешивали друг другу оплеухи, пыхтели и катались по полу, пока Филя не изгнал-таки старого домового, потерявшего еще до этой битвы много сил от удара судьбы, имя которому была «черная неблагодарность». «Где-то он, бедняга, скитается сейчас?» – думала Наталья и спрашивала Филю:
– И тебе не жалко его? Изверг ты, окаянный! Зима на дворе! Уж перезимовали бы и вдвоем с ним, места теперь много.
Филя ничего не отвечал, а только сопел от обиды. Наталья вздыхала, шла на кухню жарить блины, а на ночь клала в Филину миску три самых поджаристых блина и поливала их медом. Утром миска была вылизана так, что не надо было ее мыть.
– Филя, сегодня будут тебе обещанные штрюдель и вареники. Смотри, не переедай до того.
Когда Наталья готовила «кондер», Филя так и вертелся под ногами, как кошка.
– Да уйди ты! – то и дело гоняла его Наталья.
– Барабашку гоняешь? – насмешливо спросил Мурлов. – О! Сегодня у нас полный отвал! Ухожу, ухожу, не мешаю, – и он удалился с песнями в самом прекрасном расположении духа.
Утром тарелка, блюдечко и миска были пусты, как три студенческие головы.
– Ну, что, Филя, оторвался наконец?
Филя довольно мурлыкал себе под нос…
***
Прошло несколько лет.
– Может, ты покажешься мне, – как-то в шутку попросила Филю Наталья. – А то уже столько лет вместе живем, а ни разу тебя в лицо не видела.
– А ты не испугаешься? – вдруг спросил Филя и напугал Наталью и самим вопросом и звуком своего голоса. Он обычно сопел, вздыхал, бормотал, звал ее откуда-то из другой комнаты, но никогда не опускался до внятного разговора с нею.
– А почему я должна испугаться тебя?
– Да вы, женщины, все такие чувствительные!
– О, господи! Знаток женщин! Не боись, не испугаюсь. Я много чего в жизни повидала.
– Ну, смотри, – сказал Филя и предстал перед нею мрачным худым мужчиной благообразной внешности, в черном костюме, белоснежной рубашке с черной бабочкой, черном котелке и черных же туфлях, над которыми виднелись белые полоски белых носков. Белый же носовой платок делал аккуратный косой надрез на левой стороне черной груди.
– Какой ты траурный весь! – не удержалась Наталья.
– По случаю, – сказал Филя, изящно сдернул с рук черные облегающие перчатки, снял левой рукой с себя дурацкий котелок, сделал скорбное лицо, а правой рукой вытащил из нагрудного кармашка и протянул ей несколько телеграмм. Белый платок исчез. Наталья посмотрела на ноги Фили – носки остались на прежнем месте. Послания с разных мест выражали одно и то же соболезнование по случаю тяжкой утраты, постигшей Наталью, – смерти ее…
Она лишилась чувств.
