Виктор Елисеевич Дьяков
Дорога в никуда
21
1923 год в Харбине встречали так же, как и предыдущий, и на Крещение опять соорудили огромный ледяной крест на Сунгари, состоялся крестный ход, купание в проруби, много веселья и угощений. Решетниковы уже привычно ходили днем к кресту, а вечером приняли участие в застолье у Дитерихсов, где присутствовало много участников последних боев белой армии. Там же много говорили о судьбе беженцев и эмигрантского движения…
В феврале 1923 года, с целью оказания всесторонней поддержки русским эмигрантам, помощи в устройстве для них более или менее сносной жизни был создан Харбинский комитет помощи русским беженцам. Главной задачей комитета, стало привлечение организаций-соучастников, имеющих материальные средства. Помощь нуждающимся предполагалось оказывать за счет благотворительных пожертвований, субсидий харбинского городского управления, организации различных благотворительных концертов, вечеров, балов… Полина с сожалением покинула «Очаг», в котором ее ценили и любили, в который она вложила немала своих душевных сил. Но когда ее пригласили работать в беженский комитет, в один из его отделов, она согласилась не раздумывая – эта работа наиболее соответствовала ее характеру.
Тем временем бывший колчаковский генерал Ханжин, совместно с Дитерихсом стали организовывать дальневосточный отдел русского общевоинского союза, объединяя в нем всех антисоветски настроенных белогвардейцев. Ивану тоже предложили сотрудничать, на общественных началах. Полина сразу, что называется, «встала на дыбы». Во-первых, она не без оснований считала, что эта «общественная работа» отрицательно скажется на его службе у Чурина, ну и главное, она не сомневались, что рано или поздно этот Союз начнет засылку террористических групп на территорию Советской России, и Иван вполне может оказаться в такой группе. Впрочем, переживала по этому поводу Полина не очень долго. С весны у Ивана начались командировки на основной работе. Весной и летом 1923 года ему пришлось немало поездить по линии КВЖД в качестве приказчика отдела сельхозмашин фирмы «Чурин и Ко».
Фирма торговала как простыми, доступными небогатым хозяевам сельхозинвентарем типа пароконных сеялок, сенокосилок, железнокорпусных борон, лобогреек, однолемешных и многолемешных плугов, конных граблей, так и более дорогостоящими самосбросами-самовязами – машинами для жатвы зерновых требующими трехпарной конной тяги. Также пользовались спросом соломорезки и зерноочистительные молотилки. Но дорогие машины могли применять только в относительно крупных хозяйствах, так как они имели привод от локомобильных двигателей. Одним из самых богатых клиентов фирмы являлся некто Мурзин, бывший тобольский крестьянин, приехавший совсем молодым парнем на строительство КВЖД и с тех пор здесь осевший, разбогатевший. Его имение именовалось скромно Заимка, но на самом деле то было поместье, включавшее большой дом и множество хозяйственных и прочих построек. Мурзин имел до ста десятин земли в долине прилегавшей к КВЖД. Та долина лежала между отрогами Хингана, которые защищали ее от северных ветров, имела свой микроклимат, и в ней всегда зимой скапливалось много снега. Впервые попав сюда, Иван не мог не удивиться сходству этих мест с его родными. Он прямо об этом и сказал хозяину:
– У нас Бухтарминская долина ну почти точь в точь как здесь…
– Знаю я ваши места, приходилось бывать, когда в двенадцатом годе за сортовым зерном ездил. Как же, знатные места, для хлебопашества очень подходящие. Только вот суховато тама у вас, тута лето куда влажнее, а главное гляди, – хозяин ковырнул каблуком землю и поднял кусочек. – Видал земелька? Чистый чернозем, у вас тама не такая.
Иван вынужденно признал правоту слов хозяина, действительно места здесь были на редкость плодородные. О том свидетельствовали и урожаи. Мурзин сеял в основном пшеницу, и она в условиях многоснежной зимы, влажного и теплого лета давала превосходные урожаи в первую очередь озимых, заметно превосходя даже бухтарминские в лучшие годы.
– Солнца тут у вас больше нашего, вы ж южнее, – высказал некое «оправдание» местных высоких урожаев Иван.
– Тута оно все вместе. Я ж тебе говорю, и влага, и земля, и работники здесь у меня знаешь какие? Китайцы. Оне мне за самую малую плату готовы всю земельку руками перебрать, просеять, весь осот с молочаем повыдергивать. Я только их нанимаю. Тут ко мне наши в прошлый год приходили, семья из под Красноярска. Куды там, к такой работе не приучены. Я их почтишто сразу и рассчитал. Говорят, за такие деньги горб наживать не будем… Ну, раз не будете, так ступайте, у меня этих китайцев вона в очереди каждую весну и осень приходят, отбою нет, – Мурзин крепкий сорокапятилетний мужик в картузе и поддевке указал на пропалывающих его поля китайских поденьщиков.
И все-таки убирать свои чудо-урожаи только вручную Мурзин считал невыгодным делом, да и не хотел слишком уж зависеть от настроения китайских крестьян – среди них тоже начались брожения и некоторые уже не соглашались работать за ту плату, что назначал хозяин. В этот год Мурзин решил большую часть урожая убрать машинами, которые он и заказал у Чурина, а Иван приехал в качестве продавца-консультанта.
Но особенно часто Ивану приходилось ездить в Трехречье. Здесь жили в основном забайкальские казаки, перебравшиеся из приграничных станиц с российского берега Аргуни, на китайский. В этих местах они еще с незапамятных времен имели свои выпасы и заимки. В сентябре-октябре 1920 года, когда белые отступали из Забайкалья, к уже существующему казачьему населению в речных долинах правых притоков Аргуни – Ганн, Дербул, Хаул – добавилась еще масса казаков и членов их семей, как забайкальских, так и сибирских с оренбургскими. Они осели в стихийно возникших казачьих поселках, и большинство вернулись к мирному труду. Казаки в Трехречье жили по своим законам, соблюдая вековые традиции: в поселках – выборные атаманы, в самом большом поселке-станице – станичный атаман. Невероятно, но здесь, на чужбине казаки жили материально значительно лучше, чем на родине до революции.
Китайские власти совершенно не вникали в их жизнь, никакого китайского населения в Трехречье не было и не возникало конфликтов, наподобие тех, что регулярно случались в свое время у казаков: оренбргских, уральских, семиреченских, сибирских с киргиз-кайсацами, или забайкальских с бурятами. И главное, никакой обязательной воинской повинности, столь материально и морально тяжелой, здесь казаки как иностранцы не несли. Все взаимоотношения с китайской администрацией ограничивались сбором налогов. Но налоги были настолько низки, что давали возможность бурного развития хозяйств эмигрировавших в Китай казаков. Они поднимали целину, сеяли пшеницу, заготавливали сено, выращивали овец, коров, лошадей. В самых крупных поселках открывались православные храмы, отмечались все церковные праздники, почти в каждом поселке имелась школа со старым дореволюционным устройством. Всего в Трехречье насчитывалось до восьмисот русских земледельческих хозяйств с населением свыше пяти тысяч человек. Именно Трехречье стало основным источником для поставки в Харбин некоторых видов сельскохозяйственного сырья, в том числе и для фирмы Чурина. Ну и, конечно, в Трехречье отделение сельхозмашин командировало Ивана – казаку легче договориться с казаками и продать им сельхозинвентарь.
В августе 1923 года в одном из казачьих поселков Трехречья Ивана вдруг окликнул некто худой и высокий, заросший длинными волосами и редкой всклокоченной бородой, в шароварах с красными выцвевшими «сибирскими» лампасами.
– Позвольте спросить вас господин хороший, а вы случайно в 9-м сибирском казачьем полку в германскую не служили?
– Как же, служил, – Иван, одетый по дорожному, в свою очередь пристально вглядывался в заросшее, изборожденные морщинами и оспинками, лицо казака, которое тоже показалось ему отдаленно знакомым.
– Сотник Решетников… Иван Игнатич… верно?
– Да был я тогда сотником. А вы уважаемый… вроде знакомы, а не припомню, – Иван напрягал память, но толща случившегося и пережитого за последние годы не позволяла вот так сразу вспомнить однополчанина, к тому же очень сильно изменившегося внешне.
– Вахмистр Савелий Пантелеич Дронов… неужто, не помните? – с некоторой обидой подсказал казак.
– Дронов!… как же… прости брат, не признал. Да тебя немудрено и признать…
Со стороны казалось неестественным, что по-городскому одетый в кепку, пиджак, бриджи и сапоги, хорошо выбритый и подстриженный господин приказчик вдруг ни с того, ни с сего начал обниматься с местным казаком… А у казака всего то и казачьего, разве что шаровары, а так оборванец-оборванцем, нечесаные космы, рубаха в заплатах, на ногах драные чирики… Определив по внешнему виду бывшего вахмистра, что тот, видимо, материально не процветает, Иван, прежде чем согласится пойти к нему в хату, отметить встречу, зашел в местную лавку и купил хорошей чуринской водки «Жемчуг». Он не хотел отмечать встречу с однополчанином, с которым прошел германский фронт, подавление киргизского восстания, поход в Персию и назад, ташкентское разоружение… местным мутным самогоном.
Савелий Дронов в составе полка «Голубых улан» отступал от Новониколаевска до Ачинска. Потом в ходе арьергардных боев они прикрывали отход каппелевских войск. Терзаемый холодом, голодом, тифом полк несколько раз был окружен партизанами и регулярными красными частями. Остатки полка в январе двадцатого года по льду перешли Байкал, после чего вахмистр сильно простудился и заболел. Тем не менее, давление наседающих красных стало не столь сильным, потому раненых и больных белые уже не бросали. Госпиталь, в котором оказался Дронов, размещался в одной из забайкальских станиц, которая в конце двадцатого года почти полностью переселилась за границу, в Трехречье. Так вахмистр из Усть-Каменогорска оказался здесь, нашел вдову-казачку и вот уже третий год жил у нее в примаках.
Однополчане выпили, вспоминали совместную службу, общих знакомых, вспомнили как в Ташкенте казаки не выдали большевикам своих офицеров, где кто кого видел, кто жив, кто убит, про кого ни слуху, ни духу…
– А я, Савелий Пантелеич, наслышан, что ты принимал активное участие в подавлении большевистского восстания в усть-каменогорской тюрьме и там сумел отличиться. Это мне брат жены говорил, ты же там вместе с ним воевал?
Услышав упоминание о Володе Фокине, Дронов сразу помрачнел и, выдержав паузу, спросил:
– А ты Иван Игнатич в Харбине-то с супругой?… Смог ее вывезть?
– Да, еле добрались, через весь Китай, вспомнить страшно. Но сейчас, слава Богу, более или менее устроились. В Харбине будешь, заходи в гости, и жену привози… Постой, ты же я помню женатый был, жена-то что в Усть-Каменогорске осталась? – спросил Иван, понизив голос, чтобы не услышала хозяйка дома.
– Да… там в усть-каменогорской станице и двое сыновей старшему уже вот шестнадцать должно быть, а второму тринадцать. Ничего про их не знаю… как и что, живы, али нет. А вы-то с супругой как, о Володе-то знаете что-нибудь? – осторожно осведомился Дронов.
– Да нет… Никаких известий, только и знаем, что отца ее и брата моего красные в Усть-Каменогорске расстреляли. А про Володю ничего, разве что только когда кадетский корпус эвакуировали он со своим другом, как и большинство старшеклассников в Омске остался. Это мне в прошлом году, когда я во Владивостоке побывал, его бывший офицер-воспитатель сообщил, – Иван, приглядевшись к однополчанину, заподозрил, что тот явно, что-то знает. – А ты что Пантелеич, может слышал, что о нем?
Дронов тяжело вздохнул и, отставив уже опорожненную бутылку «Жемчуга», пошел в угол старой, переделанной из сарая, избы, достал откуда-то из-под лавки бутылку самогона, заткнутую свернутым куском газетной бумаги, разлил по рюмкам и пододвинул к гостю глиняную миску с квашеной капустой.
– Воевали мы вместе с шурином твоим… и не только в Усть-Каменогорске. Потом уже в конце 19-го года в Омске встретились и с другом ево Романом. Хотели в Семипалатинск пробиться, к Анненкову. Кстати, в твой полк собирались поступать. Да не дошли, в Барнауле к «Голубым уланам» пристали. Думали с ими все одно к Анненкову попадем, да не так вышло. На Новониколаевск отступать пришлось. Я хоть и старше их обоих на много, а так с ими сдружился, помогал, оберегал всячески… да вот не уберег. Тифом он заболел, слег… Давай Игнатич еще выпьем, не могу горло першит, так говорить об том тяжко,– Дронов смахнул навернувшуюся слезу и одним махом выпил самогон.– Как к Новониколаевску вышли, всех больных пришлось в госпиталь сдать. Повезли мы с Ромкой Володьку-то, уже без сознания был, бредил, не то мать звал, не то еще кого-то, Дашу какую-то… зазнобу наверное. Ну, определили его в госпиталь, который в теплушках располагался, думали раз на колесах, то скорее на Восток вывезут. А тогда ведь тифозных прямо на улице, на морозе складывали, сколь их там было, не счесть… Ну, а дальше красные в наступление поперли, и все эти эшелоны, что на запасных путях стояли, наши бросили…
– Так ты хочешь сказать, что он скорее всего в плен попал?– в голосе Ивана сквозила надежда. – Ну что ж если так, то понятно, почему так долго от него нет никаких вестей. В каком-нибудь лагере сидит.
Дронов вновь разлил мутное пойло по стаканам, опрокинул свой в рот и мрачно уставился взглядом в стол:
– Не стану я тебя обнадеживать, Игнатич… слышал я, что все те эшелоны с нашими ранеными и тифозными красные облили керосином и сожгли. Те, которые это видели, рассказывали, смотреть на то жуть было, сразу сотни вагонов в огне и вроде люди, которые в них еще живые были, страшно кричали… Как я тогда корил себя, что в госпиталь его сдал… Хоть потом и сам себе говорил, что никак нельзя его было с собой взять, а все одно корил и корю. И Ромку тоже не уберег. Уже где-то под Красноярском в засаду к партизанам наша полусотня попала, за фуражем мы ездили в тамошнюю деревню. Я-то ускакал, а у него коня ранило, сам видел, как падал, то ли убили, то ли в плен попал…
Иван уже не слушал Савелия Дронова, он думал, как будет сообщать тяжелую весть Полине…
Известие о, скорее всего, ужасной гибели брата Полина встретила относительно спокойно, только сильно побледнела и провела более часа одна, закрывшись в комнате, и Иван не решался ее беспокоить. Возможно, сказалось то, что это уже была не первая трагическая весть, может она все-таки надеялась, что брат каким-то чудом выжил… Так или иначе, но выйдя из комнаты Полина больше не спрашивала о брате, а Иван не решился вновь затрагивать эту тему…
22
Советская Россия стала называться СССР и его признали Англия и Италия. Потом просочились слухи, что и Китай вот-вот признает большевиков и передаст им права бывшей Российской Империи на совладение КВЖД. В связи с этим в первые месяцы 1924 года в русской колонии Харбина царила растерянность, близкая к панике. Но для Решетниковых именно в начале того года, наконец, решился вопрос о наследстве купца Хардина. После полуторагодичных проволочек и мытарств руководство банка, в основном благодаря посредничеству и ходатайствам Петра Петровича Дуганова, признали подлинность завещания Ипполита Кузмича, и официально объявило Полину его наследницей. Правда, выяснилось, что вклад, принадлежавший Ипполиту Кузмичу, имевший в 1914 году стоимость в сто пятьдесят тысяч рублей, в результате всевозможных инфляций и перетрубаций в деятельности самого банка, который к тому же с 1920 года попал в основном под контроль французов… В общем, Полине объявили, что она может унаследовать всего лишь тридцать с небольшим тысяч золотых рублей. Это конечно было не то, что она ожидала, но тоже очень большие деньги. Почти сразу же Полина с помощью Дуганова сняла со счета десять тысяч рублей, три из которых тут же передала Петру Петровичу. Он как воспитанный человек сначала для приличия отказался, но потом дал себя уговорить, ибо как никто понимал, что без него Полина бы не получила ничего. Отлично понимали это и Полина с Иваном и потому без колебаний отдали десять процентов «комиссионных» по праву заработанных Дугановым.
Русско-Азиатский банк, первоначально называвшийся Русско-Китайским, создавался с целью финансирования строительства КВЖД и содействия проникновению российского капитала на северо-восток Китая. Но своих российских капиталов, тогда в 1895 году не хватило, потом и привлекли французских инвесторов. Тем не менее контроль над банком осуществляло Министерство финансов России. Поражение России в Русско-Японской войне серьезно подорвала позиции банка, и Министерство финансов вынужденно отказалось от использования банка в качестве реализации внешнеполитических целей. В связи с этим в 1906 году принадлежавшие государственному казначейству акции были проданы коммерческим банкам. В результате контроль над банком уже с тех пор в значительной степени перешел к французам. Тем не менее, директором-распорядителем по-прежнему являлся русский банкир. Им стал Алексей Иванович Путилов. Именно под его руководством в 1910 году в результате ряда банковских слияний фактически и был создан новый банк, получивший название Русско-Азиатского.
Вскоре банк стал непререкаемым лидеров всего банковского дела в России. К 1917 году он занимал первое место среди всех коммерческих банков Империи по активам, вкладам и текущим счетам, акционерному капиталу и числу отделений в России и за рубежом. Французские банки-инвесторы хоть и сохранили контрольный пакет акций, но фактически стремительно развивающимся банком опять распоряжались русские под руководством Путилова. Именно в момент расцвета банка, в 1913 году одним из его вкладчиков, причем весьма крупным стал купец первой гильдии Ипполит Кузмич Хардин. Увы, после Октября 17-го, Русско-Азиатский банк в России национализировали большевики, а вокруг его заграничных активов развернулась нешуточная борьба. В конце концов, вновь руководство остатками былой финансовой империи возглавил Путилов, который эмигрировал и теперь руководил из Парижа.
Харбинское отделение Русско-Азиатского банка, занимавшееся в основном обслуживанием финансовой деятельности КВЖД, считалось надежным, ведь дорога всегда была довольно высокорентабельной и приносила немалый доход. Правда, когда в 1920 году китайское правительство объявило о прекращении полномочий всех институтов бывшей Российской Империи в Китае и передаче всех концессий вновь созданному Особому бюро по русским делам… В общем, до 21 года банк переживал не лучшие времена в основном потому, что лихорадило КВЖД: белогвардейцы, интервенты ездили по дороге ничего не платя, или платя обесценившимися деньгами, наровили бесплатно пропихнуть свои грузы и многие частные компании. Дошло до того, что нечем стало платить зарплату рабочим и служащим дороги.
В феврале 1921 года управляющим дороги назначили инженер-путейца Остроумова… и порядок был наведен. Уже в том же 21-м году дорога дала два миллиона чистой прибыли, в 23-м – семь миллионов. Вместе с дорогой «ожил» и Русско-Азиатский банк. Но вот поползли слухи о передаче дороги большевикам… Не могло быть ни малейшего сомнения, что это вновь угрожает акциям банка, так как большевики наверняка откажутся от его услуг. На семейном совете Полина с Иваном решили полностью прекратить тратить оставшееся у них на руках золото и как можно больше использовать деньги, доставшиеся им в качестве наследства. Но банк, конечно, тоже отслеживал обстановку и принял ряд контрмер, существенно ограничив выдачу наличных денег. Тем не менее, за зиму и весну 1924 года Решетниковы, благодаря опять-таки содействию Дуганова, сумели снять еще денег со своего счета и на них вновь обновили свои гардеробы, накупили некоторое количество драгоценностей, благо ювелирных магазинов и мастерских в городе имелось предостаточно.
Слухи стали реальностью 31 мая. СССР и Китай подписали соглашение о совместном владении КВЖД. Причем советская сторона наследовала все движимое и недвижимое имущество дороги, принадлежавшее царскому правительству. Естественно, правление Русско-Азиатского банка заявило протест, его поддержали западные страны и США. Но эти протесты не произвели впечатления на договаривающиеся стороны. В Харбине и на всей линии КВЖД среди русских произошел раскол. Если рядовые сотрудники дороги, жившие здесь с дореволюционного времени и часть торгово-промышленных кругов из «сторожилов», не переживших ужасов Гражданской войны, отнеслись к соглашению достаточно спокойно… То, конечно, беженцы, бывшие чины белой армии, на собственной шкуре познавшие, что такое большевики… они заволновались, забеспокоились. Кто-то начал готовиться к срочному отъезду, еще более упали в цене бумажные царские, керенские и прочие «белогвардейские» деньги. Но то, что теперь придется выбирать гражданство – это обстоятельство заставило заволноваться буквально всех. Принимать советское побаивались даже многие рабочие, принимать китайское – для русских, привыкших считать Россию великой державой, а Китай нечто вроде немощного колосса… для многих это было постыдно. Для русских белых в таких условиях предпочтительной стала дальнейшая эмиграция в Европу и Америку. Полина и Иван обо всем этом пока вообще старались не думать, для них единственной страной, гражданами которой они хотели быть, являлась Россия. Ни СССР, ни какая другая страна их не прельщали. И таких среди харбинских русских насчитывалось немало. Потому, не сомневаясь, что СССР долго не просуществует, русские харбинцы в основном стремились получать так называемые «нансеновские» паспорта, введенные Лигой наций для беженцев и лиц без гражданства. Такие же паспорта выправили себе и супруги Решетниковы.
Город бурлил. Наиболее непримиримые враги советской власти требовали занять русское консульство, управление дорогой и не пускать туда большевиков. Иван тоже было увлекся модной антисоветской фразеологией и даже один раз ходил на демонстрацию протеста… Но Полина сумела проявить на этот раз непреклонную волю, вплоть до самого верного средства действующего безотказно – слез. Она убедила мужа: нам некогда заниматься пустяками в тот момент, когда вполне может лопнуть Русско-Азиатский банк, надо спешить, стремиться как можно больше снять денег, превратить их в товары, драгоценности, в недвижимость. Этим они и занимались… вплоть до 3-го октября 1924 года.
В этот день состоялась церемония начала совместного советско-китайского управления дорогой. Большевики, конечно, надеялись, что с приходом Советов на КВЖД должен был исчезнуть последний островок дореволюционной российской жизни, чудом сохранившейся в Харбине и полосе отчуждения дороги. Одна из статей советско-китайского соглашения называлась: «О ликвидации белогвардейских вооруженных отрядов на территории Китая». Но это «пожелание» так и осталось на бумаге. Решающее значение имело не нежелании китайских властей разоружать белогвардейцев, а их… слабость. Китай стоял на пороге собственной гражданской войны, провинциальные правители почти не подчинялись центру, Пекину. К тому же один из таких местных царьков, правитель Маньчжурии, рассчитывал в случае необходимости использовать имеющих большой боевой опыт русских белых в своих целях при возникновении внутренних вооруженных конфликтов.
Новое руководство дороги и привезенные из СССР часть рабочих и служащих стали претворять в жизнь на дороге и в городе, так называемый, советский образ жизни. Появились советские школы, комьячейки, пионерские организации, комсомол, распространялись советские газеты. Среди русских харбинцев образовалась категория сочувствующих, полностью принимавшая все советское, в том числе и гражданство. Это не могло не привести к столкновениям так называемых «советских» и наиболее воинственных белоэмигрантов, особенно в детско-подростковой среде. Советские агенты вели агитацию и среди китайцев, что не могло не вызвать негативной реакции китайских властей. Таким образом, в городе образовалось уже не два, а три лагеря: белоэмигрантский, советский, китайский. Причем нередко белоэмигранты выступали против красных совместно с официальными властями провинции Хейлуцзян.
Решетниковы, казалось, не имели прямого отношения ко всем этим событиям, они ведь не работали на КВЖД, не состояли ни в одной боевой белогвардейской организации. Тем не менее, происходящее затронуло и их. Квартирные хозяева в доме, где они снимали две комнаты, приняли советское гражданство и стали вдруг ревностными почитателями большевиков, а их сын вступил в комсомол. Но до того момента, пока того сына в результате стычки комсомольцев с представителями молодежных монархических организаций не госпитализировали с пробитой головой… до того они терпели, исправно платящих за жилье «беляков». Но после… Решетниковым пришлось съехать на другое временное жилье. Однако Полина мечтала о своем собственном доме, и у них на его приобретение в 1925 году уже имелись свободные наличные деньги.
Иван успел к тому времени обзавестись довольно обширными знакомствами в торговых кругах, тем более Полина, служившая в Беженском комитете, они оба могли отслеживать рынок жилья в Харбине, кто продавал, кто уезжал, колебание цен. А уезжало все больше русских, не видя перспективы в сосуществовании рядом с коммунистами. Один из прежних управляющих отделом дороги, уволенный новым советским руководством, но до того сумевший выкупить в собственность дом предоставленный ему в качестве служебного… Сейчас этот бывший управляющий уезжал в Америку и продавал дом. Дом одноэтажный из красного кирпича состоял из четырех просторных комнат, ванной, туалета, прихожей и кухни. Фактически это был особняк в самом центре «Нового города», районе, где селились в основном руководящий и инженерно-технический персонал КВЖД. Дом так же, как и прочие рядом стоящие имел центральное отопление, водопровод, в то же время его окружал забор, имелся сад с цветником, во дворе хозпостройки, летняя кухня и сарай… Дом продавался с мебелью, иконами и прочей утварью. Хозяева ставили всего два условия, чтобы покупатели заплатили десять тысяч золотом и обязательно были православными.
Иван зарабатывал у Чурина восемдесят рублей в месяц, Полина в беженском комитете не имела твердого жалованья, но в среднем у нее получалось что-то около тридцати. Всех денег, что у них оставалось на руках после четырех лет жизни в Харбине, было чуть более пяти тысяч. Но за 1924 и начало 25-го Полине, опять таки с помощью Дуганова, удалось снять те самые десять тысяч. Так Решетниковы оказались владельцами крепкого, просторного дома, в котором можно себя чувствовать почти как в крепости, никого не стесняться, и в любое время принимать гостей. Правда, сразу пришлось решать еще одну проблему – дом не квартира и, находящимся большую часть времени на службе Ивану и Полине, поддерживать в нем порядок, не говоря уж о саде было просто невозможно. Потому пришлось искать приходящую прислугу, уборщицу и кухарку в одном лице. Встал вопрос кого нанимать, русскую или китаянку. Китаянки обходились значительно дешевле, но Полина все же наняла русскую, одинокую немолодую беженку.
Попав в среду харбинских старожилов, да еще отгородившись от улицы кроме стен дома еще и глухим забором, Иван с Полиной сразу почувствовали себя не только уверенней, но и значительно спокойнее. То, что творилось за забором, уже не так задевало их собственную жизнь. Они стали настоящими харбинскими обывателями, каковыми являлись большинство уже давно живущих здесь русских. В тенистой тиши сада, уютного убранства своего толстостенного дома, они вдруг со всей непостижимой очевидностью осознали – как устали от прошлого, от войн, революции, контрреволюции, переездов, переживаний за себя и близких, непрекращающейся борьбы со всем и вся, начиная от большевиков, тифозных вшей и кончая банком. Ведь большинство людей по натуре вовсе не борцы, а обыватели, а для обывателя самое ценное это уют и покой. Обычно люди это начинают понимать уже в зрелые годы. Иван с Полиной, хоть и были еще молоды, однако за последние 6-7 лет пережили столько, что каждый из этих лет шел за два, а то и за три. Полина, заглушив в себе боль, вызванные известиями о гибели отца и, скорее всего, брата, неизвестностью судьбы матери, убедила себя жить и радоваться жизни. И для этого имелись все основания, ведь у них с Иваном все было хорошо, им несказанно повезло, и в отличие от большинства других белоэмигрантов они не мучились от безденежья и невозможности иметь свою собственную крышу над головой. И главное, они по-прежнему любили друг друга и эта любовь, как и прежде помогала им преодолевать любые трудности.
Единственно чего Полина опасалась, что в один прекрасный день в Харбин явится атаман Анненков, кликнет своих бывших соратников и… Она была не уверена, что Иван останется глух к призыву своего бывшего командира, которого он, несмотря ни на что очень уважал. Ко всему, в эмигрантских кругах шел поиск нового военного лидера, относительно молодого и энергичного и в то же время авторитетного, фанатично ненавидящего большевиков, который не станет либеральничать, как те же Колчак и Деникин, который «не даст спуску» никому, ни своим, ни тем более врагам. Как никто другой для этой роли подходил бывший командарм отдельной Семиреченской Армии. Пока он еще сидел в китайской тюрьме, но о его освобождении все время велись интенсивные переговоры…
И еще одна боль, пожалуй самая сильная, надрывала душу не только Полины, но и Ивана – у них по прежнему не было детей.
В начале 1926 года в дом к Решетниковым пришел сильно удрученный Дуганов и похоронным тоном сообщил, что в Париже смещен с поста председателя правления Алексей Иванович Путилов и теперь банк наверняка ждет неминуемый крах… Так оно и случилось, осенью того же года банк признали несостоятельным должником и ликвидировали. Но супруги уже настолько крепко стояли на ногах, имели дом, работу, сбережения… Потому даже то, что изо всего даже усохшего от инфляции «наследства» Ипполита Кузмича им удалось воспользоваться не более чем двумя третями оного… Это их не сильно удручило. Другое дело Петр Петрович. Несмотря на то, что харбинское отделение банка продолжало самостоятельную деятельность, он понимал, что это уже агония и надо искать себе новое место. Новое место нашлось во Французском Индокитае, в Сайгоне. Коллеги– французы помогли Дуганову не оказаться на старости лет безработным. Незадолго до Нового 1927 года Петр Петрович с женой пришли к Решетниковым уже прощаться и не только, старый банковский служащий и его семья оказались в крайне стесненном материальном положении. Полина все поняла по глазам обоих Дугановых, она дала им пятьсот золотых рублей на дорогу и обустройство на новом месте…
