Виктор Елисеевич Дьяков
Дорога в никуда
17
Однажды вечером, за несколько дней до нового 1922 года, Иван закончил рабочий день, вышел из своей конторы, располагавшейся неподалеку от берега Сунгари, и пошел к пятачку у яхт-клуба, где обычно кучковались извозчики. На середине заледеневшей реки хорошо видны освещаемые электрическими фонарями специальные леса, с помощью которых из большой ледяной глыбы выпиливали православный крест высотой почти в три человеческих роста. Его готовили к празднику Крещения Господня. Впервые здесь так праздновали крещение год назад в январе 1921 года. Иван остановился, засмотрелся на работу «ледяных дел мастеров» и невольно вспомнил, что переживали они с Полиной в том же январе 1921года… Буквально мороз пошел по коже, хоть было и не очень холодно, и он совсем не мерз в своем дубленом полушубке. Но от осознания того, что здесь проходил торжественный крестный ход, церковная служба, купание в крещенской проруби… когда в это же время он и его жена измученные, голодали, мерзли и даже могли погибнуть. Нет, прошло время и Ивану все это уже не казалось кощунством, ведь они сейчас тоже вкусно и сытно едят, регулярно моются, хорошо одеваются, ходят в оперу и оперетту, в кинематограф… когда буквально рядом, в Приморье по-прежнему идут бои, льется кровь, люди мучаются, мерзнут, голодают… умирают, наверняка сейчас мучаются в Усть-Бухтарме его родители и родители Полины.
Но надо жить, если Господь дает им такую возможность. Потому они тоже собирались на Крещение идти сюда, к этому чуду ледяной архитектуры, принять участи в крестном ходе. Полина в чуринском ателье мод, теперь уже как жена служащего фирмы, сшила со скидкой новую шубу из шкурок черно-бурой лисы и такую же шапку, чтобы в этом наряде встретить праздник, пообщаться со знакомыми. Ох, сколько за сравнительно небольшой срок у них появилось новых знакомых, в первую очередь у Полины. Как легко она сходилась с людьми, как уверенно вошла в это общество, в этот город, будто всю жизнь жила среди этих магазинов, салонов, цирюлен-парикмахерских, расцвеченных огнями иллюминации зазывающих витрин. Казалось, она только и делала, что думала какую обнову прикупить, или как поэффектнее перешить платье, или одеть к платью то или иное украшение. Иван иной раз даже совершенно терялся рядом с ней. Изумлялись и некоторые их новые знакомые, когда узнавали, что она всего-навсего казачка из глубокой провинции.
Как-то само собой получилось, что Решетниковы довольно быстро отдалились от тех, кто приехал вместе с ними. Бывшие аннековцы почти все, и холостяки, и семейные, осев в городе, влачили довольно жалкое существование, либо в самых неблагоустроенных районах Харбина, или вообще не найдя пристанища в городе пристроились где-нибудь в небольших населенных пунктах в полосе отчуждения КВЖД. Им едва хватало средств, чтобы иметь скудный стол и крышу над головой. Вообще, многие из тех почти двухсот тысяч белоэмигрантов, скопившихся в Харбине и неподалеку, прибыли почти без средств и не могли самостоятельно добыть их здесь, существуя в основном на всевозможные благотворительные пожертвования. Иван с Полиной отлично осознавали, что им очень повезло. Даже их собственных денег и тех, что дал Тихон Никитич, вряд ли хватило бы чтобы здесь выйти «в свет», найти хорошую работу для Ивана, но с деньгами, доставшимися им от Ипполита Кузмича, все это стало возможным. Они жили как наиболее обеспеченные эмигранты некупеческого сословия и даже лучше многих сторожилов с дореволюционным стажем. Да, им повезло, им помог Бог. Так чего же этого стыдиться, надо просто жить.
Когда Иван, полюбовашись на ледяной крест, на извозчике приехал домой, он застал Полину в слезах и сразу понял, пришли какие-то плохие вести из Усть-Бухтармы. Так оно и оказалось. В Харбин из Урумчи прибыли несколько офицеров и казаков из состава личного конвоя Анненкова. Они до конца оставались рядом с атаманом, но когда стало ясно, что из заключения его теперь выпустят не скоро, решили идти следом за уже ушедшими полками. Они собирались добираться до Приморья. Один из офицеров родом из Усть-Каменогорска, был семейный, в дороге его жена захворала и умерла, оставив на его руках пятилетнюю дочурку. Офицер хотел пристроить ее в пансион генеральши Дитерихс и там встретился с Полиной. Он-то и поведал печальные известия, полученные от бывших большенарымских повстанцев поодиночке и группами сумевших просочиться через границу. Рассказал он и о казни Тихона Никитича и Степана…
– Господи, папа! Умнее его я человека не знала!!… Если их проклятой власти не нужны такие люди, то это не власть, а банда, пришедшая чтобы поверховодить, наворовать и удрать с ворованным, а на страну им наплевать! – заплаканные глаза Полины сверкали ненавистью.
Иван тоже сидел как в воду опущенный, хотя и осознавал, что Анненков, отправляя Степана в тыл к красным, скорее всего обрекал его именно на такой конец. Иван, в общем, морально был готов к подобному известию о брате. Но то, что расстреляли и Тихона Никитича, это и его потрясло. Тесть, такой хитроумный, изворотливый, умудрявшийся ловко лавировать между Анненковым, отдельским начальством, новоселами… – и на тебе, на этот раз не смог увернуться. Иван надеялся, что тесть и при большевиках будет не последним человеком в Усть-Бухтарме и по родственному поможет отцу с матерью, которым как родителям двух белогвардейских офицеров сейчас наверняка приходится нелегко.
– Поля… успокойся милая, сейчас уже ничего не сделать, – Иван обнял жену, и та зарыдала уже на его груди. – А как там мои, отец, мама… Домна Терентьевна, он про них ничего не говорил? – спросил он после того как Полина немного затихла.
– Нет, откуда ему знать, он же сам все с чужих слов… Нам бы с теми перебежчиками поговорить. Но они там, в Синцзяне остались. Я уж и сама, и о маме, и о твоих думала и передумала, каково им сейчас там. За что такое наказание, ну откуда у людей столько злобы!? Ну победили вы, так возрадуйтесь и будьте милосердны, война же кончилась!… Нет, горе побежденным, мстят и не помышляют, что рано или поздно это породит ответную ненависть и так без конца,– она вновь зашлась в рыданиях.
– Ладно, Поля, – Иван вновь привлек ее к себе. – Пойдем поужинаем… и выпьем… помянем Тихона Никитича, Степана. Выпьем и полегчает… пойдем…
Они выпили, причем Полина выпила целую стопку, желая не только помянуть отца, сколько облегчить свое моральное состояние, снять стресс. Но первая ее совсем не взяла, Иван налил по второй, Полина выпила и … словно отключилась, перестала плакать, замолчала, уставившись в одну точку. А Иван, напротив, словно приняв эстафету, разговорился. Говорил необычно зло, саркастически, чего с ним давно уже не случалось:
– Эх Поленька… Говоришь, откуда у людей столько злобы? Вот я у себя в конторе сижу, нас в комнате всего пять приказчиков, трое моложе меня, местные, здесь выросли, здешнее коммерческое училище закончили. И как ты думаешь, кто они, кто их родители?
– Откуда же мне знать… наверное какие-нибудь служащие железной дороги или местные купцы? – отстраненно пожала плечами Полина, не понимая смысла вопроса заданного Иваном.
– Есть такие, у одного отец давно уже у Чурина служит, у другого папаша бывший начальник каких-то железнодорожных мастерских. А остальные трое сыновья простых паровозных машинистов, токарей… Представляешь дети рабочих здесь сумели поступить и закончить коммерческое училище. Здесь в Харбине, в Китае. Могли бы они такое сделать в России? Никогда. А здесь не в России, но за счет России, они сумели, и образование получить, и в люди выйти. Где в самой России простой рабочий мог столько зарабатывать, чтобы детей своих в гимназиях и училищах обучать, такие дома иметь и так жить?!– голос Ивана дрожал от негодования.– Я видел как простые люди жили и до войны и после. Везде, где бы мне не приходилось бывать, во всех губерниях жили очень плохо, и рабочие, и мужики в деревнях. А вот здесь, в Китае для тех же сословий чуть не рай устроили. Видала, и дома с верандами не только для больших чиновников, но и для рабочих и мелких служащих. Специально строили хорошие казенные дома, с палисадниками, садами, сараями, чтобы скотину, если что, держать можно было. Местные рабочие, пожалуй, лучше нас казаков здесь жили, хоть мы по социальному статусу служилое сословие и выше считались. Помнишь, я тебе говорил, пришлось как-то побывать в доме у того, что отец из токарей, видел как они живут. И все эти их дома, квартиры с водопроводом, паровым отоплением еще двадцать лет назад строили. Здесь Россия строила, а в самой России что!?… Нищета, убогость, зарплата в два, а то и более раз ниже, чем здесь, а если с нашими риддерскими и зыряновскими бергалами ровнять, так и во все четыре раза. Знаешь, как до семнадцатого года называли Харбин и полосу отчуждения КВЖД? Счастливая Хорватия. Это по имени бывшего управляющего дорогой генерала Хорвата. А разве Хорват здесь такую счастливую жизнь обеспечил? Ведь они все здесь, начиная от того же управляющего, до последнего кочегара за счет остальной России так жили. Я вот узнал, что здесь одного казенного жилья без малого триста тысяч квадратных метров построили, а те рабочие и служащие кто этого жилья не получил имели четвертную надбавку к жалованью, квартирные, чтобы снимать и оплачивать квартиры. Где еще такие условия за счет казны предоставляли!? Ну, чтобы нашим правителям, царю догадаться построить несколько таких счастливых мест в самой России? Нет… плевать на то, что внутри страны творится, а здесь заграничная концессия, здесь иностранцы смотреть будут, надобно им пыль в глаза пустить, чтобы видели, что и русские могут человеческую жизнь устроить. Да если бы хоть чуть-чуть побольше о народе думали никакие бы Ленины-Троцкие такую смуту не смогли поднять бы. Ан нет, в своей стране большинство народа с хлеба на квас перебиваются, а тут за границей чего только не понастроили, пусть все видят, как Россия преобразила этот далекий дикий край. Здесь все наладили, а у себя!?…– Иван раздраженно махнуд рукой. Полина по прежнему скорбно, не перебивая внимала мужу, который отложил ложку и словно забыл, что перед ним стынет ужин.– Я там, в конторе как белая ворона. Они же ничего-ничегошеньки не знают и не понимают, что Россия, которая их двадцать лет кормила, отрывая от себя, уже погибла, и что времена их блаженства тоже сочтены. Особенно кто молодые, совершенно не понимают. Те что постарше догадываются, но тоже не до конца. Сегодня начальник отдела меня вызывал, после того как о делах переговорили, спрашивает: «Как Иван Игнатьич думаете, скоро ли наши от Хабаровска до Иркутска дойдут»? У него, видишь ли, в Иркутске недвижимость, два дома. Говорит, каждый день молюсь, чтобы уцелели. Я его, конечно, не стал расстраивать, говорю, зимой особо не навоюешь, вот летом быстрее дело пойдет. А самого так и подмывает брякнуть: штатская гнида, да Хабаровск наши взяли ценой крайнего напряжения сил и больших потерь, и сил этих больше уже нет. Сейчас красные из России подтянут несколько резервных дивизий, отдадим и Хабаровск, и опять пятиться будем, пока за японские спины не спрячемся. А как японцы из Приморья уйдут – все, и Владивостоку конец.
– Этого не может быть. Я с генеральшей нашей говорила, японцы не уйдут из Владивостока. Нет, Ваня, надо на лучшее надеяться, иначе и жить не стоит. Я верю, что мы еще вернемся в нашу Усть-Бухтарму… Господи помоги… Ну за что нам все это!? Папа… бедный папа! – Полина вновь тихо зарыдала.
– Извини Поля… Что-то я тут совсем не про то говорю, от водки наверное язык развязался… У меня же брата и тестя расстреляли, а я черти о чем… Степана жаль, вроде никогда особо друг друга мы и не любили, а все родная кровь… Слушай, а тот офицер, он где остановился, или может еще к вам в приют зайдет дочку проведать?
– Что?… Да нет, он говорил, что сразу же на вокзал и во Владивосток с товарищами своими уезжает. Вроде взрослый человек, отец ребенка, а сам как ребенок. Все переживал, что Хабаровск без него взяли, торопился, чтобы на Благовещенск успеть. А что с девочкой будет, как она такая маленькая без родных и близких на чужбине? Об этом даже мысли нет, – негодовала Полина.
Вообще-то и Ивану временами тоже хотелось все бросить и идти делать то, что он умел, чему учился и к чему привык – воевать. Его нынешнее занятие ему очень не нравилось. Хоть и не до такой степени, как когда-то в Усть-Бухтарме, но и сейчас, видя как на вокзале провожают добровольцев, уезжающих в Приморье воевать с большевиками, он испытывал нечто напоминающее угрызение совести. Но два фактора, как надежные якоря приковали его к Харбину и Полине. Первый фактор, это раскол среди сибирских казаков и всего белого движения, случившийся в Приморье. Часть сибирцев приняли сторону «каппелевцев», возглавляемых генералом Блохиным, другая сторону атамана Семенова и его доверенного генерала Смолина. В тот момент когда требовалось полное согласие и единство внутри белого лагеря возникла междоусобная борьба, доходившая до вооруженных столкновений с жертвами. Большинство бывших анненковцев оказалось на стороне «каппелевцев», но сибирские казаки, отступавшие из Забайкалья поделились примерно поровну. Иван знал многих офицеров и из тех и из других, и не хотел принимать участие в междоусобице ни на одной стороне. Несмотря на то, что к концу 21-го года «каппелевцы» и «семеновцы» вроде бы примирились и повели совместное зимнее наступление на Хабаровск, чувствовалось, что подлинного единства нет.
И еще одно обстоятельство не позволяло Ивану покинуть жену… Они очень хотели ребенка, но Полина после той новогодней трагедии, никак не могла забеременеть. В Харбине практиковало много женских врачей, в том числе и знаменитостей. Полина чуть не сразу по приезду начала посещать, как официальных светил гинекологии, так и всевозможных знахарок, но увы. Внешне к концу года она выглядела прекрасно, вновь налилась, ее щечки обрели прежние притягательные ямочки, украсились здоровым румянцем. В своих новых нарядах она смотрелась ослепительно. На званых трапезах и благотворительных балах ее за глаза называли прекрасная казачка и сибирская пава. Но что-то в ее организме после той новогодней ночи функционировало не совсем так как надо, и она изводила немалые деньги на врачей, знахарок, лекарства. Иван же, видя, как Полина мучается, конечно, и себя виноватил, и никак не мог покинуть ее из опасения, что это вызовет у нее нервный срыв…
18
19 января 1922 года – крещенский день. С утра на харбинский вокзал прибывали жители многочисленных русских городов, городков и поселков, расположенных в полосе отчуждения КВЖД. Старики, старушки, пожилые люди и молодые, до мелочей сохранявшие свой русский облик… Всевозможных цветов шали, пуховые оренбургские платки, сибирские белорозовые «пряничные» валенки, шубы и полушубки, тулупы, расшитые узорами варежки и рукавицы… головы кудлатые, бороды, обветренные лица, волосы стриженные в «скобку». Речь «окающая» или «екающая», слегка нараспев – из каких только уголков России не загнала сюда судьба своих сынов и дочерей. Все сословия бывшей Российской Империи шли в крестном многотысячном ходе в день Крещения: крестьянская Россия, селившаяся здесь в Маньчжурии по маленьким сунгарийским городкам, в поселках вдоль КВЖД, казачья – в станицах Трехречья, чиновничья Россия, представленная многочисленными служащими той же КВЖД, купеческая Россия и даже рабочая Россия, не поддержавшая здесь большевистский переворот. В этот день они все вместе выходили на главную улицу Харбина Китайскую и двигались по ней единым торжественным шествием.
Стоял легкий морозец, что-то около десяти градусов по Цельсию. Иван с Полиной в многочисленной толпе шли к пристани. Этот день для состоятельных русских харбиянок являл легальную возможность на людях продемонстрировать блеск своих зимних туалетов. На Китайской жили в основном богачи и дамы на крещенский ход, конечно, одели все самое-самое. Каких только мехов, замысловатых фасонов шуб и шапок, сапог или особого пошива валенок здесь не было. Местные модницы не без досады обнаружили, что у них появилась еще одна соперница…
Полина, отплакав несколько вечеров подряд по отцу, без особой радости отпраздновав Новый год в компании, собравшейся у Дитерихсов… Потом она «отошла», и за две недели до Крещения стала лихорадочно к нему готовиться. К пошитым в чуринском ателье шубе и шапке, она прикупила новые высокие зимние боты с меховой опушкой. Иван рядом с разодетой в дорогие меха женой, конечно, смотрелся бедновато, но ничуть от этого не страдал. Он всегда придерживался мнения, услышанного еще в юнкерском училище от одного из преподавателей и созвучное его собственному сословно-казачьему: сам как хочешь, хоть в сапогах драных, а жена, чтобы царицей смотрелась – первое правило семейного офицера. Потому он улыбался, видя, как довольна и счастлива Полина. Не просто далось ей заглушить боль от полученной несколько недель назад вести о казни бесконечно ею любимого отца… но жизнь брала свое.
Когда пришли на пристань, все улицы, прилегающие к реке, уже запружены народом, ни автомобили, ни извозчики даже не пытались сейчас ездить по набережной Сунгари. Здесь «чистая» публика с Китайской улицы слилась с толпами в простых клетчатых платках, треухах и овчинных тулупах. Иван тревожно оглядывался по сторонам, опасаясь, как бы слишком роскошный вид Полины не привлек внимание жуликов-карманников, коих, несомненно, немало в этой разношерстной толпе. Но, похоже, все взоры устремлены на реку, к «Иордани», ледяному кресту и вырубленной возле него во льду бассейну-купальне. На льду Сунгари тоже полно народу. Иван с Полиной решили наблюдать крестный ход с верху, с высокого берега – здесь они обнаружили знакомых, бывавших часто в гостях у генеральши Дитерихс. Несомненно, это была наиболее удобная точка, откуда отчетливо обозревалось вся величественная картина водосвятия. К одиннадцати часам закончилась торжественная литургия во всех близлежащих церквах и из них выходили непосредственно участники крестных ходов со множеством икон и хоругвей, сюда же подошли из дальних церквей и вновь потоки сливаются. Несметная толпа, море людей. В этот момент заканчивается литургия и здесь, в главной харбинской церкви. Раздается торжественный трезвон ее колоколов и оттуда тоже выходит процессия. У врат собора владыка-архиепископ принимает крест и идет во главе уже единого крестного ходя вместе с высшим православных духовенством Харбина.
Ясный день, солнце ослепительным блеском отражалось на хоругвях и золотых крестах, на золотом шитье, облачениях и митрах иерархов, сверкали золотые оклады образов, больших икон Христа Спасителя, Николая Чудотворца… Никакой суеты, давки, толкотни, ругани, все происходило по заранее составленному расписанию. Процессия медленно спустилась с набережной на лед реки. Лед прозрачен и гладок. Река замерзла в безветренную погоду, когда на воде не было «барашков», ряби и потому идти неудобно, очень скользко. Кто-то падает, но тут же поднимаются, сами, или с помощью рядом идущих, особенно тяжело идти женщинам в ботинках и сапогах на высоких каблуках…
– Поля, помнишь, когда Иртыш вот так же замерзает в безветрие, разгонишься и чуть не до другого берега скользить можно, – шептал на ухо жене Иван.
– Да, – та согласно кивает. – Но все равно такого праздника там у нас никогда не бывало…
Со стороны создавалось впечатление, что лед не выдержит многотысячную толпу. Но впечатление обманчиво. В последние дни декабря и сразу после Нового года, по ночам бывало до тридцати градусов и теперь толщина льда местами достигала почти метра… На середине реки к общему крестному ходу присоединяется еще один, пришедший с другого берега из затонской церкви во главе с ее настоятелем. С огромного восьмиконечно ледяного креста еще со вчерашнего дня сняты леса, и он в лучах солнца мозаично-радужно великолепен. Архиепископ с высшим духовенством занимает место на специально сделанном ледовом возвышении. Все соединенные крестные ходы с иконами и хоругвями полукругом от них. Начинается освещение воды. Пение хора хорошо слышно на берегу. Архиепископ спускается с возвышения и со Святым Крестом подходит к «Иордани». Поют крещенский тропарь «Во Иордани крещующуюся». Служители ломами разбивают тонкий слой льда, успевший за ночь и утро покрыть купель. Вода бьет фонтанами, заполняет ледовый бассейн и растекается по специально прорубленным во льду каналам. Архиепископ троекратно погружает в воду крест, потом присутствующие окропляются святой водой. Вверх взмывают стайки белых голубей, после чего с сухими хлопками в небо взвиваются ракеты… Полина стоит и вытирает слезы, выступившие у нее при виде столь благостной картины. Тем временем люди, стоявшие ближе к проруби, первыми торопятся набрать святую крещенскую воду в заранее приготовленную посуду…
– Господи, Ваня!… Я бутылку приготовила и дома забыла. Во что же святую воду будем набирать? – сокрушенно всплеснула руками Полина.
Емкость для святой воды покупают в расположенных тут же на пристани китайских лавчонках. Китайцы за время совместного проживания с русскими прекрасно изучили их обычаи и заблаговременно приготовили массу всяких бутылочек, кувшинчиков, чайников и прочих сосудов, которыми бойко торгуют. Полина покупает небольшой кувшинчик, и они с Иваном начинают спускаться вниз, чтобы встать в очередь и набрать святой воды.
– Глянь, какая барынька шикарная! Пойдем, поможем ей с берега слезть, а то она на своих каблуках вот-вот навернется, – обращается один к другому подросток в драной замасленной шапке, стеганной телогрейке и грязных валенках, видя как Полина неуверенно спускается с набережной на лед.
– Да ну ее, не видишь рядом в полушубке, мужик ее… сразу видно офицер, а у них в карманах у всех револьверы, шмальнет еще, – отозвался второй в столь же непрезентабельной одежде.
Это была шпана из Нахаловки, одного из самых бедных и люмпеинизированных районов города. На такие мероприятия они приходили в надежде стащить чего-нибудь и скрыться в многотысячной толпе. А помогать богатым, неустойчиво стоящим на своих высоких каблуках, дамам спускаться с набережной на лед, это было самым любимым занятием нахаловской шпаны – здесь можно и кошелек незаметно вытащить, а если дама молода и красива, то и как бы невзначай полапать ее.
А в купели начинается традиционная крещенское купание смельчаков, решившихся окунуться в ледяную воду. Осенив себя крестным знамением, в воду поочередно входят и мужчины и женщины, и молодые, и старики. Вокруг толпа любопытных в шубах и тулупах, иностранцы снимают это зрелище на кинокамеры, фотографы бегут со своими треногами… Иван, держа за руку Полину, пробился, наконец, к самой купели, зачерпнул воды в кувшин, подал ей…
– Ваня, посмотри…
Иван посмотрел, куда указывала ему жена. Молодая женщина не спеша, будто ей совсем не холодно, выходила из купели. Она была в одной тончайшей белой рубашке, которая облепила ее тело, создавая впечатление, что она совершенно обнажена, и на ней кроме нательного креста ничего нет… На берегу двое мужчин в железнодорожных фуражках с наушниками и шинелях, один молодой, видимо муж, второй пожилой, скорее всего отец, сразу укутали ее в большую шубу, на ноги одели валенки, на голову шапку. Тут же к закутанной женщине подбежали мальчик и девочка лет лет пяти – восьми, восторженно крича:
– Мама, мама! Какая она святая водичка?! В ней хорошо?!
Женщина что-то отвечала, а младший из мужчин отогнал их, ибо женщина, стыдливо пряча лицо в воротник, что-то суетливо делала под шубой… Что она делала, стало ясно, когда просунулась ее голая рука из-за отворотов шубы и она подала мужу свою рубашку. Видимо, не желая оставаться в ней, мокрой и холодной, она предпочла остаться в шубе и валенках одетых прямо на голое тело. Потом она, совершен безо всякого стеснения, так и пошла, поддерживаемая под руку мужем, рядом с семенящими детьми, в сторону поджидавших их на затонском берегу саней.
Полина с завистью смотрела на эту сцену, прижимая к груди кувшинчик со святой водой. Иван по ее выражению сразу догадался, что она тоже хотела бы окунуться в святую воду… и так же хотела, чтобы вокруг нее бегали ее дети, и что бы он прилюдно одевал на нее шубу и валенки, и чтобы рядом так же был отец… И чтобы она в шубе на голое тело, никого не стесняясь и не боясь, шла бы в окружении своих близких. Увы, ничему этому не суждено было осуществиться, отца уже нет на свете, детей вообще не было, по той же причине не могла она и рисковать купаться в ледяной воде. Единственно, кто был рядом, это муж. Он, понимая состояние Полины, подхватил ее под руку и повел прочь от купели, от вселенского празднества:
– Ну, все Полюшка, хватит, вон сколько тебе в ботики снегу насыпало, ноги замерзнут, пойдем скорее домой…
Уже дома, вечером, за самоваром Иван вновь начал возмущаться порядками, существовавшими в России, но уже в связи с увиденным праздником.
– … Видела, какое народное единение, какая любовь к нашим святыням, обычаям. Ведь народ-то самый что ни на есть разный, а вроде никакого зла к друг-дружке. И кто в шубе собольей, и кто в дерюге драной, все молятся, все Христа славят, все едины. Но почему для этого надо было сначала из России убежать? Почему там, дома так не жили? Как там у нас праздники справляли? Казаки отдельно, мужики отдельно, господа отдельно. Мужики из подлобья смотрят на казаков, те так же на мужиков. И ведь везде так было, и в Омске, кто из рабочих слобод сами по себе, мещане сами по себе, казаки опять же сами, и все друг на дружку глядят, как враги лютые. А вот как с родины убегли, так только тут и поняли, что вместе можно жить, без этой вражды лютой. Вон слышала, как владыка анафему антихристам-большевикам, пел.… И это поздно уж петь, надо было, когда антихристы еще власть не захватили анафему им петь.… Все, все кругом виноваты, и власть наша прежняя слепая, и церковь. А сейчас что, сейчас как в той опере, сатана бал правит…
