Василий Розанов
Опавшие листья

Ни Иванов, ни Шперк не могли даже кончить русского университета.

Профессор должен быть балаболка. Это его стиль. И дождутся, когда в обществе начнут говорить:

– Быть умным – это «не идет» профессору. Он будет черным вороном среди распустивших хвост павлинов.

* * *

Что-то было глухое, слепое, что даже без имени…

И все чувствовали – нет дела. И некуда приложить силу, добро, порыв. Теперь все только ждет работы и приложения силы.

Вот «мы» до 1905-6 года и после него. Что-то прорвало, и какой-то застой грязи, сырости, болезни безвозвратно унесло потоком.

(после разговора с Ге).

* * *

Все мы выражаем в сочинениях субъективную уверенность. Но – обобщая и повелительно. Что же делать, если Дарвин «субъективно чувствовал» происхождение свое от шимпанзе: он так и писал.

Во Франкфурте-на-Майне я впервые увидел в зоол. саду шимпанзе. Действительно, удивительно. Она помогала своему сторожу «собирать» и «убирать» стол (завтрак), сметала крошки, стлала скатерть. Совсем человек!

Я безмолвно дивился.

Дарвину даже есть честь происходить от такой умной обезьяны. Он мог бы произойти и от более мелкой, от более позитивной породы.

(рано утром).

* * *

Не надо забывать, что Фонвизин бывал «при дворе», – видал лично императрицу, – и «просветителей» около нее, – может быть, лично с нею разговаривал. Это чрезвычайная высокопоставленность. Он был тем, что теперь Арс. Арк. Кутузов или гр. А.К. Толстой. Изобразительный талант (гений?) его несомненен: но высокое положение не толкнуло ли его посмотреть слишком свысока на окружающую его поместье дворянскую мелкоту, дворянскую обывательщину, и даже губернскую вообще жизнь, быт и нравы. Поэтому яркость его «Недоросля» и «Бригадира», говоря о живописи автора, не является ли пристрастною и неверною в тоне, в освещении, в понимании?

«Недоросли» глубокой провинциальной России несли ранец в итальянском походе Суворова, с ним усмиряли Польшу; а «бригадиры» командовали в этих войсках. Каковы они были?

Верить ли Суворову или Фонвизину?

* * *

Прогресс технически необходим, для души он вовсе не необходим.

Нужно «усовершенствованное ружье», рантовые сапоги, печи, чтобы не дымили.

Но душа в нем не растет. И душа скорее даже малится в нем.

Это тот «печной горшок», без которого неудобно жить и ради которого мы так часто малим и даже вовсе разрушаем душу.

И борьба между «прогрессистами» и людьми «домашнего строя» очень часто есть борьба за душу или за «обед с каперцами», в котором «каперцы», конечно, побеждают.

(умываясь утром).

* * *

Не всякую мысль можно записать, а только если она музыкальна.

И «У.» никто не повторит.

* * *

В каждом органе ощущения, кроме его «я знаю» (вижу, слышу, обоняю, осязаю), есть еще – «я хочу». Органы суть не только органы чувств, но еще и – хотения, жажды аппетитов. В каждом органе есть жадность к миру, алкание мира; органами не связывается только с миром человек, но органами он входит (врезается) в мир, уродняется ему. Органами он «съедает мир», как через органы – «мир съедает человека». Съедает – ибо властно входит в него…

Человек входит в мир.

Но и мир входит в человека.

Эти «двери» – зрение, вкус, обоняние, осязание, слух.

(на обороте транспаранта).

* * *

Легко Ш. X. разыскивать преступников, когда они говорят, когда он подслушивает – то самое, что ему нужно. Так-то и я бы изловил.

(Шерлок Холмс – один случай).

А когда осматривают труп, то непременно в пальцах «зажат волос убийцы».

* * *

Евреи слишком стары, слишком культурны, чтобы не понимать, что лаской возьмешь больше, чем силой. И что гений в торговле – это призвать Бога в расчет (честно рассчитаться).

Они во́время и полным рублем рассчитываются^[34]: и все предложили им кредит. Они со всеми предупредительны; и все обратились к ним за помощью.

И через век вежливости, ласки и «Бога в торговле» – они овладели всем.

А кто обманывал – сидит в тюрьме; и кто был со всеми груб, жёсток, отталкивающ – сидит в рубище одиночества.

(ночью в постели, читая письма еврея Р-чко).

* * *

Мы прощались с Рцы. В прихожей стояла его семья. Тесно. Он и говорит:

– Все по чину.

– Что? – спрашиваю я.

– Когда Муравьев («Путешествие по св. местам») умирал, то его соборовали. Он лежал, закрыв глаза. Когда сказали «аминь» (последнее), он открыл глаза и проговорил священнику и сослужителям его:

«– Благодарю. Все по чину». Т. е. все было прочитано и спето без пропусков и малейшего отступления от формы.

Закрыл глаза и помер.

У Рцы была та ирония, что каким образом этот столь верующий человек имел столь слабое и, до известной степени, легкомысленное отношение к смерти, что и перед лицом ее, перед Сею Великою Минутою, ни о чем не подумал и не вспомнил, кроме как о «наряде церковном» на главу свою. Сия смерть подобна была смерти Вольтера.

* * *

Смысл Литературного Фонда понятен: «фракция Чернышевского», «особый фонд Добролюбова». Все это понятно каждому, кроме «сфер». Однако из «сфер» они тоже получают тысячки. Что же это такое?

«Я тебе готовлю нож под 4-ое ребро. А предварительно дай все-таки гривенничек на чаек». Это Федька каторжник из «Бесов». Вот что на это ответил бы Пешехонов. Отчего об этом не напишет «обличительной статьи» Короленко. Нет, господа, о связи себя с идеализмом — оставьте.

(вагон).

* * *

Кто не любит человека в радости его – не любит и ни в чем.

Вот с этой мыслью как справится аскетизм.

Кто не любит радости человека – не любит и самого человека.

* * *

Все критики, признавая ум (уж скорее «гений», т. е. что-то «невообразимое»; а «ума» – ясного, комбинирующего, считающего – не очень много), или не упоминают, или отрицают – сердце, но тогда как же произошел «Семейный вопрос в России» и «Сумерки просвещения», два великих отмщения за женщин и за гимназистов.

Еще поразительнее и говорит о благородстве литературы, что о «Семейном вопросе» не было ни одной рецензии, кроме от Разинькова, Василия Лазаревича, – о которой я его упросил. Все писали о «Трейхмюллере», а на Семейный вопрос в России — ни один литератор не оглянулся.

* * *

Видали ли вы вождя команчей в пустыне? Я тоже не видал, но читал у Майн-Рида: на диком мустанге, нагой и бронзовый, мчится он, – в ноздрях у него вдеты перья, на голове павлиний хвост, татуировка осыпается с него, как штукатурка…

Но не бойтесь, сограждане, и не очень пугайтесь даже гимназисты: это мчится вовсе не Тугой Лук, а только очень похожий на него профессор канонического права, напр. Заозерский: «правила» всевозможных греческих соборов осыпаются с него, как старая штукатурка, но он полон воинственного жара и, поводя головою, дает видеть торчащие у него из носа «добавочные постановления (novellae) императора Алексея Комнена»… Вот он, весь полный запрещений и угроз, натиска и бури… не замечает вовсе Владимира Карловича, а тоже и Розанова, подсказывающего тому бросить под ноги мустанга решение Апостола:

«А если через исполнение закона (и, след., каких бы то правил) люди оправдываются перед Богом, – то вообще Христу тогда незачем было умирать».

А Он умер – и оправдал нас.

(к вопросу о диаконисах. 24 марта 1912 г.).

* * *

…не верьте, девушки, навеваниям вокруг вас, говорам, жестам, маскам, шумам, мифам…

Верьте, что что есть — то есть, что будет – будет, что было – было.

Верьте истории.

Верьте, что историю нельзя закрыть двумя ладонями, сложить ли их «в гробик», «в крестик» или «в умоление».

Будьте неумолимы.

* * *

Да, хорошо, я понимаю, что

 
Вставай, подымайся, рабочий народ…
 

Но отчего же у вашей супруги каракулевое пальто не в 500–600 р., как обыкновенно^[35], а в 750 р., и «сама подбирала шкурки».

(из жизни).

* * *

С прессой надо справиться именно так: «возите на своих спинах». Тогда «для всех направлений не обидно», и меру увидели бы не политической, а культурной.

Мысль эта занимает меня с 1893 г., когда Берг вычеркнул большое примечание (в страницу) об этом, и я никогда от нее не отказывался. Это – спасение души. Когда-нибудь раздастся это как крик истории.

Пресса толчет души. Как душа будет жить, когда ее постоянно что-то раздробляет со стороны.

Если бы «плотина закрыла реченку» – как вдруг поднялись бы воды. Образовалась бы гладь тихих вод.

И звезды, и небо заиграли бы в них.

Вся та энергиишка, которую – тоже издробленную уже – суют авторы в газеты, в ненужные передовицы, в увядшие фельетоны, в шуточку, гримаску, «да хронику-то не забудь», у кого раздавило собаку (уже Алькивиад, отрубивший хвосту дорогой собаки, был первым газетчиком, пустившим «бум» в Афинах)…

Все эти люди, такие несчастные сейчас, вернулись бы к покою, счастью и достоинству.

Число книг сразу удесятерилось бы…

Все отрасли знания возросли бы…

Стали бы лучше писать. Появился бы стиль.

Число научных экспедиций, вообще духовной энергии, удесятерилось бы. И словари. И энциклопедии. И великолепная библиография, «бабушка литературы».

Бу́ди! Бу́ди!

А читателю – какой выигрыш: с утра он принимается задело, свежий, не раздраженный, не опечаленный.

Как теперь он уныло берется задело, отдав утреннюю свежую душу на запыление, на загрязнение, на измучивание («чтение газет за чаем»), утомив глаза, внимание.

Да: все теперь мы принимаемся без внимания за дело. Одно это не подобно ли алкоголизму?

. . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . .

Печатная водка. Проклятая водка. Пришло сто гадов и нагадили у меня в мозгу.

* * *

«Такой книге нельзя быть» (Гип. об «Уед.»). С одной стороны, это – так, и это я чувствовал, отдавая в набор. «Точно усиливаюсь проглотить и не могу» (ощущение отдачи в набор). Но, с другой стороны, столь же истинно, что этой книге непременно надо быть, и у меня даже мелькала мысль, что, собственно, все книги – и должны быть такие, т. е. «не причесываясь» и «не надевая кальсон». В сущности, «в кальсонах» (аллегорически) все люди не интересны.

* * *

Да, вот когда минует трехсотлетняя давность, тогда какой-нибудь «профессор Преображенский» в Самаркандской Духовной Академии напишет «О некоторых мыслях Розанова касательно Ветхого Завета».

Отчего это окостенение?

Все богословские рассуждения напоминают мне «De civitate veterum Tarentinorum»^[36], которую я купил студентом у букиниста.

* * *

По-видимому (в историю? в планету?), влит определенный % пошлости, который не подлежит умалению. Ну, – пройдет демократическая пошлость и настанет аристократическая. О, как она ужасна, еще ужаснее!! И пройдет позитивная пошлость, и настанет христианская. О, как она чудовищна!!! Эти хроменькие то, это убогонькие-то, с глазами гиен… О! О! О! О!.. «По-христиански» заплачут. Ой! Ой! Ой! Ой!..

(на ходу).

* * *

Далеко-далеко мерцает определение: – Да, он, конечно, не мог бы быть Дегаевым; но «пути его были неведомы» – и Судейкиным он очень мог бы быть…

По крайней мере, никто в литературе не представляется таким «естественным Судейкиным», с страшным честолюбием, жаждой охвата власти, блестящим талантом и «большим служебным положением».

(Н. Михайловский).

* * *

«Встань, спящий»… Я бы взял другое заглавие: «Пробудись, бессовестный».

(заглавие журнала 1905 г. Ионы Брихинчева).

* * *

– Байрон был свободен, – неужели же не буду свободен я?! – кричит Арцыбашев.

– Ибо ведь я печатаюсь теми же свинцовыми буквами!

Да, в свинцовых буквах все и дело. Отвоевали свободу не душе, не уму, но свинцу.

Но ведь, господа, может прийти Некто, кто скажет:

– Свинцовые пули. И даже с Гуттенберговой литерой N (apoleon)… – как видел я это огромное N на французских пушках вкруг арсенала в Москве.

(июнь).

* * *

До тех пор, пока вы не подчинитесь школе и покорно дадите ей переделать себя в не годного никуда человека, до тех пор вас никуда не пустят, никуда не примут, не дадут никакого места и не допустят ни до какой работы.

(история русских училищ).

* * *

Нет хорошего лица, если в нем в то же время нет «чего-то некрасивого». Таков удел земли, в противоположность небесному – что «мы все с чем-то неприятным». Там – веснушка, там – прыщик, тут – подпухла сальная железка. Совершенство – на небесах и в мраморе. В небесах оно безукоризненно, п. ч. правдиво, а в мраморе уже возбуждает сомнение, и мне, по крайней мере, не нравится. Обращаясь «сюда», замечу, что хотя заглавия, восстановленные мною «из прежнего» – хуже (некрасивее) тех, какие придал (в своих изданиях) П.П. Перцов некоторым моим статьям, но они натуральные в отношении того настроения духа, с каким писались в то время. Эти запутанные заглавия, – плетью, – выразили то «заплетенное», смутное, колеблющееся и вместе порывистое и торопливое состояние ума и души, с каким я вторично выступил в литературу в 1889 году, – после неудачи с книгою «О понимании» (1886 г.). Вообще заглавия – всегда органическая часть статьи. Это – тема, которую себе написывает автор, садясь за статью; и если читателю кажется, что это заглавие неудачно или неточно, то опять характерно, как он эту тему теряет в течение статьи. Все это – несовершенства, но которые не должны исчезнуть.

(обдумываю Перцовские издания своих статей; и что ему может показаться печальным, что при втором издании я восстановил свои менее изящные, «долговязые» заглавия. Они характерны и нужны).

* * *

У нас Polizien-Revolution^[37]; куда же тут присосались студенты.

А так бедные бегают и бегают. Как таракашки в горячем горшке.

* * *

Этот поп на пропаганде христианских рабочих людей зарабатывал по нескольку десятков тысяч рублей в год. И квартира его – всегда целый этаж (для бессемейной семьи, без домочадцев) – стоила 2–3 тысячи в год. Она вся была уставлена тропическими растениями, а завешаны дорогими коврами. Везде, на столах, на стенах, «собственный портрет», – en face, в ³/₄, в профиль с лицом «вдохновенным» и глазами, устремленными «вперед» и «ввысь». Совсем «как Он» («Учитель» мой и наш)… Сам он, впрочем, ходил в бедной рясе, суровым, большим шагом, и не флиртировал. За это он мне показался чуть не «Jean Chisostome», как его вывел Алексей Толстой

 
К земным утехам нет участья,
И взор в грядущее глядит…
 

Можно же быть такой телятиной, чтобы «Повесть о капитане Копейкине» счесть за «Историю Наполеона Бонапарте».

(из жизни).

* * *

Что это было бы за Государство «с историческим призванием», если бы оно не могло справиться с какою-то революциешкой: куда же бы ему «бороться с тевтонами» etc., если б оно не справлялось с шумом улиц, говором общества, и нервами «высших женских курсов».

И оно превратило ее в Polizien-Revolution, «в свое явление»'. положило в карман и выбросило за забор как сифилитического неудачного ребенка.

Вот и все. Вся «история» ее от Герцена до «Московского вооруженного восстания», где уже было больше полицейских, чем революционеров, и где вообще полицейские рядились в рабочие блузы, как и в свою очередь и со своей стороны революционеры рядились в полицейские мундиры (взрыв дачи Столыпина, убийство Сипягина).

«Ряженая революция»: и она кончилась. Только с окончанием революции, чистосердечным и всеобщим с нею распрощанием, – можно подумать о прогрессе, о здоровье, о работе «вперед».

Эта «глиста» все истощила, все сожрала в кишках России. Ее и надо было убить. Просто убить.

«Верю в Царя Самодержавного»: до этого ни шагу «вперед».

(за другими занятиями).

* * *

Когда Надежда Романовна уже умирала, то все просила мужа не ставить ей другого памятника, кроме деревянного креста. Непременно – только дерево и только крест. Это – христианка.

Не только – «почти ничего» (дерево, ценность), но и – временное (сгниет).

И потом – ничего. Ужасное молчание. Небытие. В этом и выражается христианское – «я и никогда не жила для земли».

Христианское сердце и выражается в этом. «Я не только не хочу работать для земли, но и не хочу, чтобы земля меня помнила». Ужасно… Но и что-то величественное и могущественное.

Надежда Романовна вся была прекрасна. Вполне прекрасна. В ней было что-то трансцендентное.

* * *

………………………………………………………………………………

– Может быть, мы сядем в трамвай: он, кажется, сейчас трогается…

– Ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха!

– Он и довезет нас до Знаменской…

– Ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха!

(опыты).

* * *

Да жидов оттого и колотят, что они – бабье, как русские мужики своих баб. Жиды – не они, а оне. Лапсердаки их суть бабьи капоты, а на такого кулак сам лезет. Сказано – «будешь биен», «язвлен будешь». Тут – не экономика, а мистика; и жиды почти притворяются, что сердятся на это.

(выпустил из коррект «Уедин.»).

* * *

«Разврат» есть слово, которому нет соответствующего предмета. Им обозначена груда явлений, которых человечество не могло понять. В дурной час ему приснился дурной сон, будто все эти явления, – на самом деле подобные грибам, водорослям и корням в природе, – суть «дурные», уже как «скрываемые» (мысль младенца Соловьева в «Оправдании добра»), и оно занесло их сюда, без дальних счетов и всякого разумения.

(Эйдкунен – Берлин, вагон).

* * *

Раза три в жизни я наблюдал (издали, не вблизи) или слышал рассказ о матерях, сводничающих своих замужних дочерей. Точно они бросают стадо к… на нее как с… Никогда не «прилаживают к одному», не стараются устроить «уют», хотя бы на почве измены.

Вся картина какого-то «поля» и «рысканья». Удивительно.

Еще поразительнее, что таких жен, все зная о них, глубоко любят их мужья. Плачут и любят. Любят до обожания. А жены, как и тещи, питают почти отвращение к несчастному мужу. Тут еще большая метафизика. Между прочим, такова была знаменитая Фаустина senior, жена Антонина Благочестивого. Она сходилась даже с простолюдинами. Амуж, когда она умерла, воздал ей божеские почести (divinatio) и воздвиг ее имени, чести и благочестию – храм.

На монетах лицо ее – властительное, гордое. На темени она несет маленькую жемчужную корону (клубочком). По-видимому, хороша собой, во всяком случае «видная». Лицо Антонина Пия – нежное, «задумчивое», отчетливо женственное.

Он – родоначальник добродетелей и философии.

Я знавал двух славянофилов, испытавших эту судьбу. Комично, что один из них водил своего старшего сына (конечно, не от себя) смотреть памятник Минина и Пожарского, и все объяснял ему «русскую историю».

(на представлении переводной пьесы на эту тему; пер. Е.А. Егорова).

* * *

Все это тянется как резинка и никакого индивидуального интереса. Только наблюдаешь общие законы (проститутки).

. . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . .

– Мы – мостовая. Каких же надписей ты на нас ищешь»?

(о проституции; еду в Киев, ϯ Столыпина).

* * *

Несмотря на важность проституции, однако в каком-то отношении мне неясном, – они суть действительно «погибшие создания», как бы погаснувшие души. И суть действительно – «небытие»; «не существуют», а только кажется, что они – «есть».

(вагон) (еду в Киев).

* * *

О девстве глубокое слово я слышал от. А.С. Суворина и от А.В. Карташова.

Первый как-то сказал:

– Нет, я замечал, что когда девушка теряет девство (без замужества), то она теряет и все. Она делается дурною.

Конечно, он ни малейше не имел в виду обычных нравственных суждений, и передал наблюдение «что бывает», «что случается», «что дальше следует».

Карташов сказал, когда – в их же присутствии – я сказал о двух барышнях типа вечных девственниц (virgo aeterna):

– Ведь они никогда не выйдут замуж: непонятно, почему они или почему вообще такие не бросят свое девство, кому попало, и, вообще все равно, кто возьмет?

У меня было философское об этом недоумение.

Он ответил:

– Они (он как бы запнулся, придумывая формулу) – питаются от своего девства. Да, оно не нарушено и, кажется, не нарушится. Но сказать, чтобы оно было им и не нужно, – нельзя: оно им не только нужно, но и необходимо. Они живут им, и именно – его целостью. Это – богатство, которое не тратится, но которое их обеспечивает. Обеспечивает что? Их душу, их талант (они были талантливы), их покой и свежесть.

– Есть девство – и они трудятся, выставляют работы (художницы), дружатся, знакомятся, читают, размышляют.

– Не будет девства – и все разрушится. Так что хотя они и призваны к девству и никакой мужчина им не воспользуется, но это не обозначает, что их девственность есть ничто, – есть не существующая для мира вещь. Для «мира»-то оно не существует, хотя как их талант — и для мира существует; но как телесная нетронутость и целость – оно существует и для них самих.

Замечательно глубоко. Несколько месяцев перед этим я спросил одну из этих девушек, что бы она сделала с мужчиною, если бы он «с голоду» взял у нее то, что у нее лишнее (как мне казалось):

– Упекла бы в Сибирь, – ответила она твердо и по-мужски.

– И не пощадили бы?

– Не пощадила бы.

– Но ведь вам не нужно? (aeterna virgo).

Она промолчала.

Рассуждение Карташова, так сказать, наполняет речами ее молчание. Она не успела только формулировать; но поступила бы по чувству («засужу»), которое неодолимо и в котором правда.

Вот источник, по-видимому, непонятно жестоких наказаний, присуждаемых насилователям.

«Кроме замужества— совокупление есть гибель. Обществу оно безвредно: но оно губит субъекта, лицо».

Тогда, конечно, – казнь! Как за убийство или ближайшее к убийству!!! Кроме особенных случаев, о которых длинна речь: но как раз именно в пашей цивилизации и приходится принимать во внимание эти «кроме»…

Кроме случая aeternae virginis, который чрезвычайно редок и сам себя отстаивает, во имя чего мы могли бы потребовать у девушки и всех вообще девушек сохранения их девства?

«Мы» здесь – государство, религия, нравственность, старая семья (родители, братья, «Валентин» (Фауст).

Девушка всегда может ответить, или, при молчании, – она будет полна речей:

– Мотивируйте мне мое девство: и я его сохраню.

Но единственного мотива нет: – замужества.

Нет замужества, рассыпается и девство!

Девство только и сохраняется для мужа; каждая девушка обязана его хранить – если непременно каждой девушке замужество обеспечено. Чем? кем? Status quo^[38] общества, законом, религией, родителями. «Мне до этого дела нет, я в это не вмешиваюсь, я не законодательница, – может ответить девушка. – Мне подай мужа. Вот это – я знаю, и – только это».

Девство есть вещь, когда есть (будет) муж.

А когда муж «будет или нет», «выйдет или нет», «чет-нёчет» и «сколько лепестков у сирени»: то и девство тоже «выйдет» или «нет», при «чет» – выйдет, а если «нечет» – то и не «выйдет», и девушка просто выйдет за калитку и бросит его на ветер: ибо «на ветер» бросила целая цивилизация ее замужество.

Тут смычок и струна: струна поет ту арию, которую ведет смычок. Смычок – замужество, активная сторона, «хозяин всего дела». И если «хозяин» пьян или дурак: то пусть уж и не слезает с полатей, если у него «из-под полы» все девушки разбегутся.

Девство в наше время потенциально свободно; и оно не сегодня-завтра станет реально свободно. Девушки вырвутся и убегут. Убегут неодолимо, с этими криками дочерей Лота. «Никого нет, кто вошел бы к нам по закону всей земли, напоим отца нашего, и зачнем от него детей, – я, потом – ты».

Это сказала старшая и благоразумнейшая младшей, которой осталось только послушаться. От дев произошли два народа – моавитяне и аммалекитяне. Почему сразу случилось? Бог не хотел, с одной стороны, чтобы это повторялось'. а решительные девушки повторили бы поступок свой, если бы остались пустыми, без зарождения. С другой стороны, однако, сохранив потомство их в веки и веки, до размножения в целый народ, – что далеко не с каждой беременной девушкой случается, – Бог тех библейских времен, и не знавший иной награды угодному Ему человеку, как умножение его потомства, тем самым явно показал, что таковое твердое, как у дочерей Лота, размножение, уверенное в себе размножение – гордое и смелое, не ползучее, а как бы «верхом на коне, в латах и шлеме» – Ему приятно. Да, и в самом деле, только оно обеспечивает расцвет земли и исполнение воли Божией.

(выпустил из коррект. «Уедин.»).

* * *

…«дорого назначаете цену книгам». Но это преднамеренно: книга – не дешевка, не разврат, не пойло, которое заманивает «опустившегося человека». Не дева из цирка, которая соблазняет дешевизною.

Книгу нужно уважать: и первый этого знак – готовность дорого заплатить.

«Затем, сказать ли: мои книги – лекарство, а лекарство вообще стоит дороже водки. И приготовление – сложнее, и вещества (душа, мозг) положены более ценные.

(в лесу на прогулке).

* * *

Ученых надо драть за уши… И мудрые из них это одобрят, а прочие если и рассердятся, то на это нечего обращать внимания.

(на прогулке в лесу).

* * *

Удивительна все-таки непроницательность нашей критики… Я добр или по крайней мере совершенно незлобен. Даже лица, причинившие мне неисчерпаемое страдание и унижение, – Афонька и Тертий, – не возбуждают во мне собственно злобы, а только смешное и «не желаю смотреть». Но никогда не «играла мысль» о их страдании Струве – ну, да, я хотел бы поколотить его, но добродушно, в спину. Господи, если бы мне «ударить» его, я расплакался бы и сказал: «Ударь меня вдвое». Таким образом, никогда месть мне не приходила на ум. Она приходила разве в отношении учреждений, государственности, церкви. Но это – не лица, не душа.

Таким образом, самая суть моя есть доброта, – самая обыкновенная, без «экивоков». Ничье страданье мне не рисовалось как мое наслаждение, – и в этом все дело, в этом суть «демонизма». Которого я совершенно лишен, – до непредставления его и у кого-нибудь. Мне кажется, что это все выдумано, преимущественно дворянами, как Байрон, – и от молодости. «Были сказки о домовых, а потом выдумали занимательнее – демон».

Печальный и пр. и пр.

……………………….

Между тем все статьи обо мне начинаются определениями: «демонизм в Р.». И ищут, ищут. Я читаю: просто – ничего не понимаю. «Это – не я». Впечатление до такой степени чужое, что даже странно, что пестрит моя фамилия. Пишут о «корове», и что она «прыгает», даже потихоньку «танцует», а главное – у нее «клыки» и «по ночам глаза светят зеленым блеском». Это ужасно странно и нелепо, и такое нелепое я выношу изо всего, что обо мне писали Мережковский, Волжский, Закржевский, Куклярский (только у Чуковского строк 8 индивидуально-верных., – о давлении крови, о температуре, о множестве сердец). С Ницше… никакого сходства! С Леонтьевым – никакого же личного (сход.). Я только люблю его. Но сходство и «люблю» – разное.

Я самый обыкновенный человек; позвольте полный титул: «коллежский советник Василий Васильевич Розанов, пишущий сочинения».

Теперь, эти «сочинения»… Да, мне многое пришло на ум, чего раньше никому не приходило, в том числе и Ницше, и Леонтьеву. По сложности и количеству мыслей (точек зрения, узора мысленной ткани) я считаю себя первым. Мне иногда кажется, что я понял всю историю так, как бы «держу ее в руке», как бы историю я сам сотворил, – с таким же чувством уроднения и полного постижения. Но сюда я выведен был своим «положением» («друг» и история с ним), да и пришли лишь именно мысли, а это – не я сам. Я – добрый и малый (parvus): а если «мысли» действительно великие, то разве мальчик не «открывает солнца», и «звезд», всю «поднебесную», и что «яблоко падает» (открытие Ньютона), и даже труднейшее и глубочайшее – первую молитву. Вот я такой «мальчик с неутертым носом», – «все открывший». Это – мое положение, но не – я. От этого я считаю себя, что «в Боге»… У меня есть серьезная уверенность: – Бог для того-го и подвел меня (точно взяв за руку) встретиться с другом, чтобы я безмерно наивным и добрым взглядом увидел «море зла и гибели», вообще – сокрытое «от премудрых земли», о чем не догадывались никогда деревянные попы, да и «святые» их категории, – не догадывался никто, считая все за «эмпирию», «случай» и «бывающее», тогда как это суть, душа и от самого источника. Слушайте, человеки: что для нас самое убедительное? Нечто, что мы сами увидели, узнали, ущупали, унюхали. Ну словом: знаю – и баста. Так для жулика – самое ясное, что он может отпереть всякий замок отверткою; для финансиста – что не ошибется в бирже; для Маркса – что рабочим нужно дать могущество; и прочее. Всякий человек живет немногими знаниями, которые суть плод его жизни, именно его; опыта, страдания, нюха и зрения. Для меня (ведь внутренность же свою я знаю) было ясно в Е<льце>, 1886–1891 гг., что я – погибал, что я – не нужен, что я, наконец, – озлоблен (вот тогда «демонизм» был), что я весь гибну, может быть, в разврате, в картах, вернее же в какой-то жалкой уездной пыли, написав лишь свое «О понимании», над которым все смеялись…

Тогда я жил оставленный, брошенный – без моей вины. Обошел человек и сделал вред.

Вдруг я встречаю, при умирании третьего (товарищ), слезы… Я удивился… «Что такое слезы?» «Я никогда не плачу». «Не понимаю, не чувствую».

Я весь задеревенел в своей злобе и оставленности и мелких «картишках».

Плач, – у гроба третьего, – был для меня что яблоко для Ньютона. «Так вот, можно жалеть, плакать»… Удивленный, пораженный (Ньютонов момент), я стал вникать, вслушиваться, смотреть.

Та же судьба, та же оставленность. Но реагирующая на зло плачем в себе, без осуждения, без недоумения, без всякой злобы, без догадки, что есть в мире злоба, вот «демонизм», вот «бесовщина».

Я подал руку, – долго не принимаемую, по неуверенности. Ведь я ходил в резиновых глубоких галошах в июне месяце, и вообще был «чучело». Да и «невозможно» было (администрация и проч.). Но колебания быстро прошли: случилось (от нервности) несчастие (оказавшееся через несколько месяцев мнимым), – которое, так сказать, «резиновые калоши» простирало до преисподней и делало меня «совершенно невозможным». Но слезы по «третьем» решили все: именно когда казалось все «разрушенным и погибшим», и до скончания веков, когда подойти ко мне значило погибнуть самому (особенная личная тайна), и я обо всем этом честно рассказал, – рука протянулась со словами «колебания кончились». Дальше, больше, годы, вдруг бороды лопатой говорят:

– Стоп!

Не обращаю внимания, но за ними и высокопросвещенные люди, как С.А. Рачинский, говорят:

– Нельзя.

«Что такое?!» Будь я «в панталонах мальчик», я ничего особенного бы не понял, не постигнул. Нужно было бесконечно наивной природе (я) столкнуться с фактом, чтобы понять… что «ведь это искусственное дело падать вниз яблоку, оборвавшемуся от ветки: натурально оно должно бы остаться в воздухе, а уж если лететь, то почему же не вверх, а вниз: значит – земля притягивает». Я понял (и первый я), что не в «лопатах» дело, которым «все равно», и не в Рачинском, который благочестив, ко мне добр, а в другом, от чего Рачинский не хотел отстать, а «лопаты» приставлены «к этому забору» Кому-то далекому-далекому, чему-то великому-великому нужно…

– Что нужно?

«– Играйте вы по-прежнему в преферанс, – ну и погибнете, но мало ли же вообще людей гибнет. И этот «друг» ваш (с скрытною уже тогда болезнью)… тоже погибнет… Но ведь что же?.. Ведь это вообще есть, бывает, – бывает смерть, и болезнь, и разврат, и пустота жизни или лица. Ну, и что же особенного тут, чему же волноваться…»