Василий Иванов
Я вернусь
Едва мы ступили на мост, как над противоположным берегом вынырнули два истребителя: наш, ЛаГГ-2 и немецкий «мессер». Немец летел к мосту, а наш заходил ему в хвост, пытаясь помешать разбомбить переправу. Словно две огромные хищные птицы они кружили над рекой, пытаясь сбить друг друга. Пока я наблюдал за зрелищным сражением, отчаянно переживая за нашего летчика, мой попутчик куда-то пропал. Заметив отсутствие Корчагина, мне стало уже не до воздушного боя, который тем более сместился южнее. Куда мог подеваться мой напарник в самый важный момент? Что я скажу в штабе? Что потерял товарища по дороге?
–– Корчагин! Ты где? – несколько раз крикнул я по-русски, озираясь кругом. Никто не отзывался. Потом я внезапно подумал, что Корчагин, возможно, ждет меня на противоположном правом берегу. Стремглав бросился бежать по мосту.
На правом берегу я опять выкрикивал фамилию своего напарника, но снова не дозвался. В отчаянии я взбежал прямо по сугробу на горку возле реки, оглядел близлежащую местность. Пусто было на берегу. Ничего напоминающего здоровую фигуру Корчагина. Чуть поодаль темнели землянки передового батальона, но мне и в голову не могло прийти, чтобы Корчагин спрятался от меня там. Постояв в раздумьях некоторое время, я решил оставить тщетные поиски. Корчагин исчез. Возможно, сбежал. Других вариантов у меня не было. С горки я увидел вдали чернеющие впереди окопы.
Вот она цель – передовая, рубеж нашего батальона. Надо было добраться до них. Короткими перебежками, местами переползая по-пластунски, я добрался до цели.
–– Стой, кто идет! Кто такой? Куда идешь! – встретил меня часовой, щелкнув затвором винтовки.
–– Я разведчик, – коротко бросил ему. Представился. Меня без лишних расспросов проводили в штаб батальона.
Там меня снабдили сведениями о разведанных проходах в минных полях, о наблюдателях, о засеченных наблюдательных пунктах. Потом я выполз в окопы, поползал между воронками на нейтральной полосе, не приближаясь к вражеским позициям. Мне помимо указанных в штабе батальона удалось разглядеть еще один пулеметный ДЗОТ и большое скопление противотанковых ежей в лощинке, густо заплетенных колючей проволокой. Если бы наши пошли в наступление по этой лощине, то ни танки, ни пехота ее бы не прошли.
Разведав всю необходимую информацию, и тщательно записав ее на оберточной бумаге, я направился обратно. Данные нужно было донести как можно быстрее. До моста я добрался благополучно. Встретил наш первый взвод, направлявшийся на передовую. Спросил у знакомых, не видели ли они Корчагина. Никто его, оказалось, не видел. Ребята протопали вперед, я продолжил свой путь.
Едва я дошел до моста, как из одной из землянок, что я видел на берегу, потягиваясь и зевая, вышел мой Корчагин. Целый и невредимый, красавец наш широкоплечий! Видать, выспался, зараза, пока я на передовую ходил! Как не пропустил меня, караулил, что ли? Глаза протирает и на меня исподлобья косится:
–– Скажешь кому, задушу, шпингалет. Понял? – и голосом, и всем злобным видом Корчагин показал мне, что намерен выполнить свою угрозу, если я проболтаюсь. Я промолчал. Сплюнул только Корчагину под ноги и пошел вперед. Этот трус без всяких сомнений мог убить меня и здесь, а вот я его – рука не поднималась.
–– Ну, Вася, рассказывай. Что там видел на передовой? – уже более миролюбиво и заискивающе спросил у меня Корчагин, нагоняя и заглядывая в лицо.
Я рассказал… Про себя подумал, хватит ли у него духу доложить в штабе, что он ходил на передовую? Мне, кстати, он насчет своего поведения слова не сказал.
Да и что тут скажешь?
Наглости этому солдату было не занимать, в отличии от совести. По мере приближения до нашей части он становился все веселее, увереннее, начал балагурить. Расправились плечи, грудь вздымалась колесом… Глядя на его преображение, мне хотелось только одного. Больше никогда не ходить с ним в разведку…
В штаб Корчагин вошел первым. Браво отдал честь и выпалил все, что узнал у меня. Даже глазом не моргнул.
А я? Я не стал его выдавать. Подумал, что рано или поздно трусость Корчагина всплывет и без моего участия. А так как нас было всего двое, никто бы в тот момент не подтвердил моих слов. Кто бы поверил, глядя на такого бравого здоровяка, что он трус, да еще с такой героической фамилией?!
Поэтому и промолчал.
Рапорт начштаба полка принял, похвалил за оперативность. Корчагин буквально расцвел. Сидоров расцвел тоже, командиру приятно, когда его подчиненных хвалят. Наши данные легли на карту и пошли в штаб дивизии для определения целей.
…Через пару дней нам снова дали задание. На сей раз надо было не просто сходить в разведку, а взять «языка», желательно офицера, но сойдет и солдат. Идти на дело нам предстояло впятером. Мне, Корчагину и еще двоим разведчикам рядовым, старшим над нами назначили сержанта Калибулина. Улучив подходящий момент во время сборов, я подошел к сержанту и говорю:
–– Давайте оставим Корчагина. Я ходил с ним на задание. Скажу прямо, трусоват наш Корчагин.
Я вкратце рассказал о его поступке. Калибулин, сам матерый ветеран, посмотрел на меня долгим испытывающим взглядом, словно хотел удостовериться, что я не вру.
–– Ладно, пусть идет. Там и посмотрим, – был его ответ.
Пришлось снова идти с этим трусом. Через Дон перебирались по тому же мосту. Возле знакомых мне землянок, как я и предполагал, Корчагин снова исчез.
Калибулин здорово рассердился. Но мешкать в сумерках в поисках трусоватого разведчика было некогда. Надо было пробраться в расположение врага, чтобы добыть «языка». Путь мы преодолели прямо, как по инструкции: быстро, тихо и незаметно. К тому времени окончательно стемнело.
Проползли через колючку, вжимаясь при каждой вспышке осветительной ракеты. На мины не напоролись, вражеские передовые окопы с караулами тоже миновали, даже не потревожив врага.
Впереди мелькнул свет, как будто на секунду открылась и закрылась дверь. Вот он нужный нам объект – небольшой блиндаж, где засели вражеские солдаты. По ночному, уже зимнему воздуху, звуки и запахи передаются особенно явственно. Мы отчетливо слышали, как переговариваются часовые рядом с блиндажом, чувствовали запах дыма. Услышанный говор был мне незнаком, даже в сравнении с уже слышанной гавкающей речью немцев. Мне доселе не приходилось слышать итальянцев. Но развешивать уши тоже было некогда – в тридцать градусов мороза с ветром на снегу не больно-то разлежишься.
Калибулин шепотом спросил:
–– Ребята, кто из вас хорошо бросает гранату?
Я вызвался первым. До сих пор граната ни разу меня не подводила. В этот момент ошибиться означало бы провалить задание, поэтому я хотел быть уверенным, что все будет сделано четко. Я знал, что не промахнусь, а о других этого наверняка сказать не мог. В общем, хочешь, чтоб было сделано хорошо, сделай сам.
Задание на самом деле было непростое. Гранату надо было забросить в блиндаж через дымоход. Пока ребята разбирались с часовыми, я подполз к дымоходу, прямо по крыше, чувствуя, как скрипит снег в нескольких метрах от спящих врагов. Было слышно, как внутри кто-то кашлянул во сне. Я, не мешкая, сорвал кольцо с гранаты, и опустил, родимую, прямо в дымоход. Рвануло!
К тому времени ребята управились с часовым, заткнули ему рот кляпом, связали руки и мы понеслись обратно, толкая пленника впереди себя. Отовсюду уже неслись испуганные и раздраженные голоса, в любой момент могла подоспеть подмога и расправиться с нашей небольшой группой. К счастью, обошлось.
Пленник шел быстро, что в его положении было естественно. Скажу сразу, если «языки» упирались, то обычно их не жалели. Били прикладами, ножами кололи.
Мы бежали шустро, плотной группой, ощетинившись во все стороны дулами автоматов. Окопы перемахнули в один миг, быстро обстреляв стекавшихся врагов. Затем по одному нырнули под колючкой и оказались почти дома, оставив за спиной возбужденную перекличку и полетевшие в воздух ракеты-лампы.
Перепуганный итальянец что-то быстро залопотал по-своему, когда, выбравшись на безопасное расстояние, уже на нейтральной полосе, мы вынули кляп у него изо рта. Мы его не понимали, но в штабе, подумали, как-нибудь да разберутся с языком «языка». Там спецы сидят как раз на этот случай – итальянская армия Муссолини воевала против нас на Дону. С немцами их, конечно, не сравнишь. Вояки из итальянцев неважные, а вот «языки» – лучше некуда.
Возле переправы нас снова догнал Корчагин. Он что, сторожил специально? Услышав знакомый голос, мы остановились. Из темноты вырисовалась огромная фигура украинца.
–– Заплутал, товарищ сержант, отстал я от вас, по темноте-то – оправдывался он перед Калибулиным и даже не покраснел ни разу. – Вы уж меня простите…
Плюнул Калибулин ему под ноги. Потом посмотрел на меня таким же долгим взглядом, как и перед выходом.
–– Таких, Василий, война не жалует, уж воздаст по заслугам, ты не переживай!
Как в воду глядел Калибулин. Через четыре дня нас бросили в наступление. Весь наш взвод был на острие атаки. Схватка вышла ожесточенной. Ту несчастную землянку, где я угостил итальянцев гранатой, перемахнули сразу, а в лощину даже не совались. Били пулеметы, несколько раз доходило до рукопашной, от залпов артиллерии земля ходила ходуном. Так начиналось освобождение Украины.
Лишь после боя, завершившегося нашей победой, когда мы оттеснили врага на пять километров, мне стала известна судьба Корчагина. Когда мы побежали в гору во время наступления, Корчагин, оказалось, повернул по своему обыкновению подальше от перестрелки, в тыл. Он был убит выстрелом в спину, как самый последний трус. Чьей пулей, так и неизвестно – то ли враги постарались, то ли наши. Он таким и был, а война, трусость не прощает…
Глава 20. Засада
Вместе с пехотой 1 гвардейской армии генерала-лейтенанта Кузнецова и приданными танковыми войсками мы вышибли итальяшек с Дона уже на всем протяжении реки. После жестких боев в ходе наступления они сдавались в плен добровольно целыми тысячами, потеряв боевой дух, отвагу, а порой и снаряжение. Исхудавшие, замерзшие, оголодавшие итальянские солдаты выглядели так жалко, что поневоле к ним просыпались какие-то человеческие чувства. Все же к ним относились иначе, чем к уже привычным немцам – тем да, было и глаз за глаз…
А немцев под самый Новый год мы вышибли из деревни Арбузовка, уже за двадцать километров от Дона. Помню, приехали две БМ-13 «Катюши», дали деловито по три залпа каждая и уехали. А мы пошли в наступление. Деревня горит до небес, а оттуда на нас немцы несутся… с поднятыми руками, кое-кто и седой полностью! Такой вот подарок нас ожидал к новому 1943-му году.
Но радость победы на войне длится недолго. Сегодня враг повержен, а завтра могут побить и тебя. Там же, возле Арбузовки, через несколько дней мы нарвались на немецкую засаду. От нашего разведвзвода к тому времени осталось тридцать четыре человека. Раздобыли коней, чтобы не повторять прошлый марш, и ехали мы, как всегда, впереди полка, бредущего пешком сзади. Шли ночью, чтобы немецкие самолеты полк на марше не разбомбили как раньше, в 1941-ом.
В небольшом заснеженном лесочке, оказалось, нас поджидали гитлеровцы. А поначалу было тихо, только скрипел снег под копытами лошадей да оружие позвякивало. Ни птицы не поют, ни деревья не скрипят. Нам бы догадаться, что это не спроста, но было поздно. Вдруг тишину прорезала автоматная очередь. Засада! Как ударили фашисты по нам, да с обеих сторон жарят – два пулемета, несколько автоматов и винтовки, со счету сбиться! Я кубарем слетел с лошади и укрылся в овраге возле дороги. Стал отстреливаться. Многих наших поубивало прежде, чем они успели схватить оружие, первой же пулеметной очередью, но все же не всех, гады перебили. Завязалась перестрелка.
Бились мы отчаянно, но немцев было намного больше и вооружены были они получше, и автоматы, и винтовок несколько, снайперских, а особенно – пулеметы. Немецкий пулемет страшная штука – разброс небольшой, лента на пятьдесят или сто патронов, и каждая пуля, входя в тело как дырочка, на выходе целый кусок мяса вырывает. Мы его «коса» называли за убойность и скорострельность.
Один за одним смолкали наши автоматы, немцы уже на гранатный бросок подошли. Вскоре отстреливался только я один, овражек спасал – пули поверху стригут. «Все, – подумал. – Конец твоей войне, Василий». Стреляю по чертям фашистским и такую ненависть к ним испытываю, что мысленно с врагами ругаюсь: «Чего ж вам, сукам, дома не сиделось? Отчего вы, черти, на нашу страну напали?!» Уж не хочется умирать, а деваться некуда. Не живым же сдаваться врагу проклятому! Два диска расстрелял, гранаты все истратил, немцев отгоняя, последние секунды доживаю, пока еще патроны есть.
Немцы в маскхалатах белых, видимо тоже из разведки. Как сугроб выглядят, только и видно, что ползает в темноте что-то, да огоньки от выстрелов. Зато крику было – немцы как атаку начали, так и молчание прекратилось. Гавкают со всех сторон, близко уже некоторые. Думаю, скоординироваться хотят – сейчас пулеметы к земле прижмут окончательно, подползет немец и кинет гранату в овражек – тут стены, все осколки мои будут. Хуже чем мясорубка получится.
Лежу так и стреляю отчаянно по теням этим и тут… Как затрещит сзади «Максим». Тра-та-та-та! «Ураааа!» – слышу. Полк подошел и топот такой слитный, сотни ног бегут! Не видать фашистам моей смертушки! Повоюю еще…
Полк, готовый к бою, это вам не застигнутый врасплох неполный взвод. Немцам даже оторваться по нормальному не удалось, наши в штыки пошли сразу же. Ночью так даже удобней, чем стрелять во все стороны, по своим и по чужим. Пулеметы они развернули вдоль дороги, но наши их гранатами закидали.
Трое или четверо нас выжило после той засады. Все, с кем я сбежал в эту дивизию, включая командира взвода лейтенанта Сидорова и черноморца, там легли, а оставшиеся в живых хоть и легко, но раненые, а на мне ни царапины! Военное везение это особый случай. И мне, к счастью, везло на войне неоднократно.
Глава 21. Голос
Уж не знаю, в рубашке ли я на свет появился, но везло мне так, что даже самому иной раз не верилось. Еще задолго до войны, с самого детства я не верил ни в абаасы, ни в Бога, ни в черта. В Маркса с Лениным верил. Но был один такой случай на фронте, после которого я, комсомолец и атеист, в Бога поверил…
После того как наш разведывательный взвод разбили, мы остались служить в штабе полка. Затем двоих наших в автоматную роту определили, а меня оставили связным при командире полка. То ли расторопность им моя понравилась, то ли немногословность. Я письма личные относил, да всякие депеши.
Стояла наша 38-я Краснознаменная гвардейская дивизия, 113-й полк возле города Миллерово в Ростовской области. Там и бои шли. Уже Луганск впереди маячил, многие километры мы по Задонью отшагали. Зима была на исходе.
Добрались мы как-то до хутора Ворошиловка. Там остановились. После нелегкого перехода многие штабные спали, и я прикорнул. Едва засыпать начал, как меня разбудили. У начальства было срочное задание:
–– В шести верстах отсюда расположена деревня Ореховка. Рядом с ней расположена наша танковая часть. Передашь их командиру это, – сказал командир, вручая мне плотный запечатанный сургучом пакет. Комполка был пожилой человек, которого я еще ни разу за время службы связным не видел в погонах, вообще подтянутым. И в тот день, когда он давал мне задание, как и всегда, что я видел его до этого, он носил какую-то теплую жилетку поверх мундира.
–– Так точно, – сонно ответил я, как положено по уставу. – Разрешите выполнять?
–– Погоди, – остановил меня командир. – Ночью назад не приходи. Заночуй в селе и возвращайся засветло. Уже к самому Миллерово.
Такой приказ мне пришелся по нраву. Отдохнуть в деревне в теплой избе, а если получится, то и помыться в бане, было намного привлекательней, чем возвращаться в неуютное расположение. Возможность помыться была самой приятной стороной этого задания. А то к тому времени вши меня одолели так, что терпеть нестерпимый зуд, уже не было мочи. В наступлении пришлось забыть о банно-прачечных днях, даже иногда одежду на чистый комплект поменять сил и времени не было.
Собраться было недолго – шинель, ватник, автомат, гранат парочку и вещмешок свой. Засунув пакет поглубже за пазуху, я отправился выполнять задание командира полка. До танковой части добрался без приключений, правда, меня чуть не подстрелили ихние караульщики. Нашел указанного майора-танкиста, передал пакет. Тот сразу разорвал его, прочитал и выдал мне обратно надорванный пакет с лиловым штампом: «Донесение принято». Меня покормили, после чего я отправился на долгожданный ночлег в Ореховку.
Хоть и было до деревни рукой подать, не обошлось без приключений на таком коротком отрезке. Между расположением танкистов и Ореховкой лежало большое озеро, подернутое тонким слоем льда. Лед мне показался тонким и, боясь провалиться, я, несмотря на большой соблазн срезать путь и добраться раньше, пошел в обход. Знаю я эти весенние льды, в Якутии их даже дети опасаются.
Тут, откуда не возьмись, немецкий «мессер» в небе нарисовался. Заметил меня фашистский летчик и решил, видимо, позабавиться, подстрелить одинокого солдата, то ли делать ему было нечего, то ли специально летал над нашими позициями, разведывал что-то. Как резанул по мне из пулеметов! А я прямо под ним стоял столбиком. С обеих сторон от меня снежная стена от врезавшихся в сугробы пуль выросла, выше человеческого роста. Не попал в меня, сволочь! А авиационный пулемет-пушка орудие особенно неприятное, даже на войне. Пуля его для поражения бронированных бомбардировщиков и других самолетов, больше обычной раза в пять. Попадет одна такая в человека и обычно даже врачи не помогут: рвет на части, кости, мясо, каску – все навылет.
Ругаюсь на фрица на чем свет стоит и почему-то не боюсь его ни капельки. Вот уверенность изнутри прет – все со мной будет хорошо! Гляжу, разворачивается фриц, будет второй заход делать. Ждет, что я побегу, как затравленный заяц, милое дело погонять беззащитную жертву по снегу. Я бы как таракан в сметане там барахтался, ни подвижности, ни укрытия. А я из полосы , которую он пулеметами прорешетил в снегу с первого раза, даже не вышел.
Лег на спину, чтобы шальной пуле не попасться и от всей души фигу ему сунул, прямо по курсу истребителю.
–– На, гнида, выкуси! – кричу.
Не стрелял больше немец. То ли патроны кончились, то ли… обиделся за фигу…
Переведя дух, я продолжил свой путь в деревню. Наст на сугробе лежал крепкий. По нему я быстро дохрустел до Ореховки. Вот она, деревня, что желаннее всего на фронте для каждого солдата. Мирный быт, – вот чего хочет душа на войне…
В деревне было людно. Солдат на постое было больше, чем я ожидал. Тут виднелся танк, там – пушки. По запаху определил, где находится кухня. Прямиком туда и направился. За столом сидели солдаты, хлебали суп из котелков, дымилась дымком полевая кухня. У меня котелка не было, поэтому, как бывает в таких случаях, я вынул матерчатую подкладку из каски, протер, как мог каску изнутри и, держа ее, как миску, подошел к повару-раздатчику.
–– А ты кто такой? – удивился повар.
Я к тому времени уже бойко по-русски разговаривал. Взглянул на повара исподлобья:
–– А я что на бойца не похож? – не без вызова ответил повару. – И меня кормить не следует?
–– Ишь ты какой, – улыбнулся повар, забирая мою каску и мешая черпаком наваристый суп. Ой, ну и дух от него пошел… У меня аж челюсти свело от запаха. Есть хотелось так, что живот свело, хотя, вроде бы перекусил хлебом у танкистов.
–– Ты из какой части? – спросил повар, наливая в мою каску суп.
Я назвал и добавил:
–– Связной я. Вот, пакет в танковую часть принес, – показал им надорванный конверт.
–– Да он разведчик, ребята, – повернулся к своим повар. – А ну тащите котелки, сейчас мы ему и каши, и супа добавим, а то вон какой тощенький разведчик пошел!
Навалили мне еще котелок супа и котелок каши, хлеба выставили много, даже с салом. Накормили меня так, что с трудом из-за стола поднялся. Сразу в сон начало клонить. Указали избу, где можно было устроиться на ночлег. Дошел я до этого дома, а там уж нашего брата солдата набилось, что ступить негде. Бойцы спали, разостлав на полу кто ватники, кто шинели… Лишь один немолодой солдат курил у печки. Я нашел свободный уголок справа от печки. Только голову опустил, сразу в сон провалился. Тепло, сытно, хорошо…
После такой еды и такого дня должен был я спать беспробудно. Но послышалось посреди ночи, как будто зовет меня какая-то женщина. Нежно так:
–– Вася, Ва-ася!
Протер глаза, прислушался. Тихо в избе, только солдаты храпят и в печке поленья щелкают, да коптилка горит. Никаких баб. Душно было в избе, от солдат парило потом, грязью, порохом. Решил я на свежий воздух выйти, заодно и малую нужду справить. Дверь оставил приоткрытой, свет из дома на улицу льется. Тихо кругом, даже собаки не лают. Продышался я, справил нужду и вернулся в дом.
Только лег, засыпать начал, как снова тот же голос:
–– Ва-ася!
Да что же это такое! Сел я, начал кругом смотреть, может, играет со мной кто? А тут мне живот скрутило да так, что пришлось спешно на двор бежать, одеваясь на ходу. Не май же на улице.
Поискал глазами я нужник во дворе, и не найдя такового, бросился в огород. Все же решился отойти подальше от дома, вглубь огорода, чтоб не у всех на виду. Там как раз большое дерево росло, раскидистое. Едва облегчился, как слышу – самолеты летят. Знал я, что возле Миллерово немцы аэродром имели, оттуда что ли летят. По гулу слышу, что летят не истребители «мессеры», а тяжелые бомбардировщики «штука». А у нас коптилка во всю горит, в окнах свет, из трубы дым валит, искры сыпятся. Не успел я до дома добраться, даже закричать «Воздух!» как следует не успел, так, проорал что-то, налетели бомбардировщики. Один из них склонился в пике, и началось… Бах! Ба-бах!
Бросился я ничком на землю, голову руками прикрыл. Земля дрожит, все гудит, взрывается. Грохот такой, будто внутрь колокола забрался, и змея подпрыгивает, будто спина большой лошади, несущейся галопом. Совсем рядом что-то грохнуло, меня сначала приподняло над землей всем телом, а потом той же землей засыпало. А потом все разом стихло. Улетели самолеты, высыпали бомбы по светящимся огонькам и обратно пошли, за следующей порцией.
Вокруг крик, танкисты свои потери считают, зенитчиков по матушку вспоминают, раненые орут, кое-где деревянные дома гореть начали. А на мне – ни царапины!
Встал я, пошел к руинам дома, где должен был ночевать. Половину избы с лица земли стерло. Вторая половина в огне. Всех, с кем я недавно лежал рядом, поубивало. Ни один не выжил. Мог бы и я с ними навсегда в сырой земле остаться, если бы не странный женский голос, дважды позвавший меня в ночи…
После этого случая верю я, что есть у каждого человека свой ангел-хранитель. По сей день верю. Не всегда он разговаривает с нами, как было со мной той ночью, а чаще передает сигналы через ощущения. Не раз и не два я потом убеждался в этом на собственном опыте. Бывает, сижу в окопе, а вдруг мне становится неуютно в этом месте, да так, что я менял место нахождения. То дуло там, то пахло чем-то или просто ни с того, ни с сего мурашки по коже бегали. А потом в то место, где я сидел, попадали либо снаряд, либо бомба…
Постояв так со снятой шапкой возле избы, ставшей могилой для мирно спавших бойцов, я распрощался с танкистами и отправился к городу Миллерово, к предместьям которого должна была перейти наша часть. Своих нашел, рассказал, что и как. Про голос, конечно, утаил – думал, засмеять могут.
–– Ты, Вася, в рубашке родился, – сказали товарищи.
Пакет со штампом в штабе приняли. Тут же я узнал, что готовится большое наступление. Нам предстояло выбить фрицев из Миллерово!
Глава 22. Завещание орла
В наступление пошли на большом подъеме. Так уж случилось, что перед атакой речь командира полка разбередила мне сердце, проникла в самую душу.
–– За Родину! За Сталина! За слезы наших матерей! – этот призыв крутился у меня в голове с первых минут сражения за Миллерово.
Схватка была жаркой. Немцы успели нарыть окопов, подготовить пулеметные точки, минометы подтащить. Наш артобстрел всю их систему не подавил, гитлеровцы не итальянцы, чтоб после первого разрыва руки поднимать. Пули свистели беспрерывно, что голову от земли не поднимешь. Наступаем, а укрыться негде! Кругом голое поле со снегом, и где-то далеко впереди чернеют окопы, в которых засел враг. Как добраться до них живым под кинжальным огнем сразу десятка пулеметов? Теряя товарищей, мы отчаянно ползли вперед. Хуже даже, чем под Сталинградом, там и дым был с пожаров, и обломков много, а тут ровное поле. Как тараканы на свету, только тапком придави.
Выжить под таким обстрелом могли, наверное, лишь самые везучие. В мою заплечную сумку уже несколько раз попадали пули врага. Смерть, казалось, была неминуемой.
«За слезы наших матерей»… Эх, зачем я вспомнил эти слова перед самой гибелью! Я не мог уже видеть огневые точки врага впереди себя, напоминающие огоньки от сварочного аппарата, не слышал свиста пуль и вой мин. Перед глазами возник образ матери, моей доброй, любимой всем сердцем матери, и я как будто бы слышал сквозь этот грохот ее ласковый зовущий голос:
–– Тоойуом, Тонгсуо…
Вспомнил я ее слезы, когда она провожала меня на войну. Я даже представить не мог, как она будет плакать, когда ей принесут похоронку, когда известят, что ее Тонгсуо больше нет на белом свете?! Я не мог сейчас умереть, потому что тогда моя мать умерла бы от слез! Это была бы самая высшая несправедливость на свете, даже большая, чем то, что я сам вот-вот умру!
Этот момент я всегда вспоминаю с тем же комом в горле, со слезами, неподобающими бойцу, мужчине… Но тогда, представив мать, я мимолетно вспомнил свои родные алаасы, школу, как мы учили наизусть стихотворение Платона Ойунского «Завещание орла»…
…Мин эппин таhааран
Хаххата оностун!
Эти строки будто бы стучались в мою голову, барабанили в мое застывшее на мгновенье сознание. Во времена гражданской войны в Якутии красноармейцы выстраивали перед окопами заслон из мерзлых балбаахов и трупов, погибших бойцов. Такую ограду не могли пробить никакие пули. В стихотворении, которое я вспомнил, умирающий красноармеец завещал поступить с его телом именно таким образом. «Плотью своей я даже мертвым буду бороться с ненавистным врагом», – говорил умирающий герой.
Все эти мысли за доли секунд пронеслись в моей голове словно бешеные кони. Вокруг Миллерова бои шли давно, поэтому недостатка в мерзлых трупах не было. Как раз передо мной виднелись полузасыпанные снегом останки какого-то бойца, я уж не стал разбирать подробностей, кто он был. Собрав всю волю в кулак, я дополз до него и, рискуя угодить под пули, стал переворачивать мерзлый труп товарища на бок, чтобы укрытие было более надежным.
Это стоило невероятных усилий, но, все же я справился. Перевернув труп, я ненароком заглянул в его мертвое лицо… Меня едва не стошнило. Парня убило прямо в лицо, только глаза остались – удивленные, непонимающие. Лежать рядом с ним я не мог, поэтому отполз назад, насколько мог. Толку в таком случае от заслона было немного, хотя и получился маленький бруствер. Достав свою лопатку, я начал потихоньку окапываться в глубоком снегу.
Ух и работка была! Снег тяжелый, плотный, саперная лопатка размером чуть побольше двух ладоней, да еще и встать нельзя – мигом пуля срубит. Не поймешь, то ли копаешь, то ли сам по себе зарываешься, как будто крот какой.
Все же «подсказка» из школьного прошлого меня выручила. Пули застревали в моем зловещем ограждении, я слышал характерные звуки и продолжал копать снежный наст до самой земли. В выкопанном углублении и за замерзшим трупом я был в относительной безопасности под косящим без разбора огнем противника.
Гляжу по сторонам, вроде бы и другие наши последовали моему примеру. Кто окопался, кто за трупом схоронился. Лежим так, отстреливаемся по вспышкам противника – тут винтовкам самое раздолье. Я патроны берегу, с беспокойством нащупываю время от времени единственную оставшуюся гранату в кармане. Вот бы забросить ее в окоп, туда, где строчит пулемет, не давая нам встать в полный рост и побежать вперед с громогласными криками «Ура!». А как забросишь? Ни проползти из-за бруствера, ни в полный рост встать, чтоб подальше кинуть. А команды наступать все нет. Неужели, думаю, командиров не осталось?
–– Уррааа! – вдруг послышалось откуда-то справа. Крик подхватили слева, сзади… Все кто был жив, поднялись как один в бой, подставляя под фашистские пули свои сердца… Сейчас или никогда! Целой волной пошли, будто убитые поднялись и снова атакуют это проклятое неприступное Миллерово.
–– Уррааа! – закричал и я, поднимаясь из своего укрытия. От долго лежания ноги стали будто деревянные. Но важно было сделать первый шаг… Второй…
И вот уже ноги сами несутся вперед. Сердце колотится так, словно вот-вот вырвется, кочегарит вскипающую кровь. Ну, немчура, держись! Коли дашь добежать – пощады не будет! Мне рассказывали, что парни из морской пехоты, добегающие до окопов врага под таким огнем, пугали фашистов хуже «Катюш» и танков. Пленных они не брали, а уж штыковой бой врукопашную фашисты проигрывали начисто почти всегда. Не любят они лицом к лицу сходиться.
Несусь с такими мыслями вперед, ничего не слышу, вижу только линию окопов впереди. Вот и враг! Добежали в два счета, а немца там уже и след простыл, только мертвецы и тяжелораненые валяются, те, кого при отступлении побросали. Струсили, убежали, сволочи поганые! Ну и дали же мы им жару! Миллерово стал наш.
Глава 23. Покурил
Тут, на границе трех, областей до Украины было рукой подать. Уже второй год Украина находилась в оккупации. Мы были в числе первых красноармейцев, освобождавших Украину от фашистского гнета. Наша дивизия первой из всех частей вошла в Ворошиловскую, ныне Луганскую, область.
Оттуда двинули в Харьковскую область. Шли быстро, за каких-то четыре дня уже были в намеченном пункте, сопротивление противника было слабое, нас тут явно не ждали. Тут из полкового штаба пришел приказ отступать. Оказалось, что немцы перебросили сюда новые танковые части, чтобы ликвидировать прорыв нашей дивизии. Отцы-командиры ясно понимали, что танками нашу стрелковую дивизию на неподготовленных рубежах вкатают в грязь без особых затруднений, поэтому было решено вывести из-под удара оголившиеся фланги.
Так, в походах да наступлениях, передислокациях закончилась окончательно зима. Снег растаял, наступила весна-разливайка… Весна 1943 года, когда я снова был ранен.