Валерий Столыпин
Любовь понарошку и всерьёз
Молчун
Женька Голованов – тот ещё молчун: обожает общество, праздники, но совсем не любит разговаривать. Обычно садится в сторонке, закидывает ногу на ногу, вставляет в уголок рта спичку, и сидит в мечтательной позе, уставившись в потолок или, к примеру, на гвоздь в стене.
Лицо его неизменно выражает благодушие и удовлетворённость. Что происходит у него в голове догадаться невозможно. В это время он похож на молодого Пушкина: густая непослушная шевелюра, бакенбарды. В профиль – просто вылитый Александр Сергеевич.
Сидит неподвижно и мечтает.
Такого его и приметила Валентина, заведующая сельским клубом, приехавшая в деревню по распределению: худосочного, долговязого, с застывшей мимикой, но румяного и красивого юношу.
По жизни Женька флегматик и пофигист.
Валентина – высокая, дородная, крепко скроенная девица с крутыми выпуклыми формами, улыбчивая, чрезвычайно предприимчивая, но невзрачная, можно сказать топорной выделки дама.
Редкие волосы, бесцветные глаза, брови почти незаметные на бледной коже лица, широкие скулы, сильно выступающий подбородок. Зато рукастая и очень хозяйственная: за что ни возьмётся – всё у неё ладится, хоть и лет ей немного, только восемнадцать справили.
В одну кампанию ребята попадали многократно. Валентину частенько звали в гости, чтобы она готовила, накрывала стол, подавала. За столом девушка была тамадой и запевалой.
Женька сидит молчав сторонке, а Валентина устраивается на стул рядышком: то кружку с чаем в руку парню сунет, то выпивку или закуску. Следит, чтобы не перебрал невзначай.
Юноша безмолвно берёт из её рук любой предмет, словно всегда именно так в его жизни и происходило всегда, даже головы не поворачивает.
Валентина зорко следит за его движениями и взглядом, научилась понимать Женькины желания без слов.
Потянется тот в карман за папиросами – Валька скорее ему спичку зажжённую подносит, прикурить; скосит глаз в сторону – чай наливает или стопочку наполнит, не забывая нанизать на вилку солёный груздочек или ломтик колбасы, в зависимости от выражения глаз, только ей ведомого.
Женька встаёт – Валентина следом. Парень в дверь – бежит провожать: куртку подаёт, ботинки помогает зашнуровать, шапку наденет, проверит, не забыл ли папироски и спички.
Пока юноша сидел и мечтал, Валька потихоньку его и приручила. Женька на рыбалку – она с ним. Женька шагает налегке, покуривает – Валентина рюкзак и снасти тащит.
Парень сидит на вечерней зорьке, уставившись на поплавки, словно ничего более на свете не существует, папироску из одного угла рта в другой перекатывает. Ни комар, ни мошка словно не замечают его, а Валентину облепят со всех сторон и грызут.
Девчонка терпит, завернувшись с головой в одеяло, только нос и торчит, но всё видит. Как только поплавок качнётся – подбегает, дёргает за удилище, тащит очередную добычу. Женька даже в лице не меняется, только дым пускает да ногу, закинутую на колено, перебросит на другую сторону.
Посадка как у наездника, спина ровная, одна рука голову поддерживает, другая папироской руководит. Только Женька пальчик указательный вверх поднимет – Валентина тут как тут с кружкой крепкого чайного взвара, в который для бодрости граммов пятьдесят водки добавлено.
Она уже успела валежника наломать, костерок сварганить, чайник вскипятила, а дружок на стульчике расслабленно развалится, напиток терпкий потягивает, дует не спеша на горячую влагу папиросным дымом, закрывая от удовольствия глаза по причине попадания дыма от костра.
Хорошо ему, спокойно!
Тут снова поклёвка. Валентина встрепенётся, бежит к удочкам, вытаскивает очередную добычу, наживку на крючки насадит, проверит снасть, закинет удилище на глубину и снова зорко наблюдает за молчуном.
Ввечеру холодает. Валентина достаёт из объёмного рюкзака одеяло, укрывает Женечку с ногами, проверив, удобно ли милому.
Позже, глянув на часы, тушит костёр, заливает угли водой, собирает пожитки, добычу, берёт кавалера под ручку и тащит домой.
Конечно к себе, куда же ещё? До Женькиного дома далеко, а он устал. Не может Валька отпустить парня в непроглядную темень: утром Женечке на работу рано вставать. Кто его разбудит как не она.
Соберётся Женька на охоту или в тайгу за ягодами – Валька следом.
Не совсем понятно как она с ним беседует, если объясняется с ней парень только глазами. Кажется, что он и не замечает ничего. Как есть, так и ладно, ему всё едино.
Валентина к соседям сбегает, узнает, что да как в тайге, какие пожитки с собой нужны, всё подробно запишет и по списку в рюкзак собирает. Только что ружьё за Женьку не тащит.
Бывали случаи – заплутают, несколько дней по тайге бродят, пока на жильё наткнутся. Никогда прежде девчонка в лесу не бывала, но всё выдержала, сопровождая своего Женечку.
Свечку никто не держал, но так случилось – приболела Валентина. Поехала со своей хворью в посёлок, ибо в деревне только фельдшер, девчонка после училища по распределению. Укол сделать, горчичники поставить, больничный выписать – всё, что она умеет.
Молодая, красивая, улыбчивая, но не врач… Ответственности за свои медицинские действия как огня боится. Не дай бог…
Пока Женька сидел и мечтал, Валька тихим сапом мужчиной его сделала. Со стороны казалось, что он и не понял, что девчонка женила его на себе.
Валентина на работу его будит, завтраком кормит, провожает до самого гаража. В кабину самосвала засунет пищевой паёк на день. Пока задание Женьке дают, путёвку выписывают, Валентина в кабине приберётся: протрёт все, коврики вытряхнет и сидит, ждёт своего милёночка.
Папироски на месте, кушать есть чего, денег на всякий случай в бардачок положила, мыло, полотенце чистое. С богом! Перекрестит, руку к груди приложит и домой.
– Мой Женечка, мой!
УЗИ показало – скоро свадьба.
Было у Валентины одно дитя, будет двое. Одно хорошо – уверенность процентов на двести, что жених – телок, налево не побежит. Раньше за ним мамка ходила – теперь она.
Ну и ладно. Зато свой, прикормленый.
Последний месяц девчонка с пузиком, похожим на спелый арбуз, по деревне ходила.
Женечка всё молчит и молчит, а Валентина, знай – гнёт свою бабью линию, обхаживает и обихаживает своего дролечку, самого главного в своей жизни мужчину.
Теперь им друг без друга не обойтись. Может так и проживут до преклонных лет в немом согласии.
Для молчуна каждое действие жены – слово или фраза, а идеальные отношения складываются тогда, когда всё происходящее за границами личного соприкосновения не имеет никакого значения.
Женечка у Валентины – первый и единственный. Это ли не важно? Такой мужчина никогда не обманет.
Впрочем, так и вышло. Троих детишек вырастили, хату срубили. Вот только сгинул молчун в тайге: пошёл на охоту и не вернулся. Двадцать семь годков ему было.
Сопромат и любовь
– Любовь, любовь… Что вы сами-то знаете о любви? Девчонки, вы даже не представляете, Димка мне целый вечер вчера про баскетбол и зачёт по сопромату втирал, заливался как соловей. Первое я терпеть не могу, а второе, ну убейте – не понимаю. А я слушаю, развесив уши и счастлива, сама не знаю почему. Любовь это или нет?
– Это шизофрения, не иначе.
– Я с вами серьёзно, а вы… У меня же нет галлюцинаций. Я что, похожа на ненормальную? Глупости говорите. Просто Димочка самый лучший. Какая мне разница, о чём он рассказывает? Главное мне, а не кому-то другому. Катя, хоть ты им скажи, я права?
– Откуда мне знать, Лариса? Я сама порой веду себя как ненормальная. Спрятала вон Лёнькину грязную майку, нюхаю её по ночам как ночную фиалку, носки его с удовольствием стираю… Аппетит теряю, когда Лёнечка ест, в обморок падаю от его прикосновений, ночами с его фантомом разговариваю и вообще… Самой иногда за себя стыдно бывает. Что бы ни увидела на улице, представляю его. Кстати, на первом нашем свидании мы всю ночь молчком просидели. Я такие глюки ловила – не передать. Каждые пять минут в нирвану проваливалась, улетала куда-то далеко-далеко. А какая счастливая была. Может и шизофрения, но она мне нравится. Не слушай никого, девчонки просто завидуют.
– Вот именно. Я тоже так думаю. Даже если я ненормальная, пусть, если мы с Димкой вместе с ума сходим. Он ведь такой же ненормальный, как я. Так и будем жить в любви и согласии – двое шизанутых влюблённых. Кать, а Лёнька тебя замуж звал?
– Ларис, я не пойму, ты про любовь или про замуж?
– Так ведь это…
– А вот это, это уже совсем про другую любовь. Тебе ещё рано о ней думать, сначала романтики вдоволь наешься.
– Ты что, всерьёз? Тебе значит не рано, а я не доросла? Кать и ты туда же? Между прочим, мне двадцать один год. Уже всё можно.
– Если осторожно. От любви дети бывают. Ты с этим аккуратно, а то без диплома можешь остаться.
– Сама-то много осторожничаешь? Зачем тогда запираетесь каждый раз?
– Разговариваем по душам: сопромат там, то-сё, сама понимаешь.
– Это что получается, вы все ангелочки и только одна я о глупостях мечтаю?
– Не заводись, Лариска. Девушка должна быть скромнее. Мало ли о чём мы грезим. Не обязательно об этом на каждом углу кричать. Конечно, некоторым нужен секс, может быть даже всем, но ведь это личное, интимное. И потом, знаешь, когда мальчики ездят по ушам, а они это делают постоянно и очень охотно, обычно они непременно превышают предельно допустимую скорость движения, не справляются с управлением и влетают в очень интимные пределы. Это я так, для раздумий. Обсуди с собой на досуге. А вдруг он тебе про сопромат глаголит, потому, что ты сопротивляешься? Намекает он тебе, что пора бы уже ножки раздвинуть, иначе у него где-то в штанишках и-го-го и бо-бо.
– Я же только с вами, с подругами откровенничаю. Что в этом такого?
– Даже с нами не стоит. Точнее, с нами тем более, но это ты позже поймёшь. Зависть и всё такое. Боишься не успеть? Уйдут, уйдут ведь без возврата года, достойные разврата? Помнишь, как Тоня говорила в фильме “Девчата” – если сегодня всё переделаем, чем завтра заниматься будем? А если он тебя не любит, просто хочет, тогда как?
– А вот и любит!
– Вот смотрите, девочки, – Катя вынула из косметички золотое колечко с зелёным камешком, примерила его на безымянный пальчик правой руки. – Как вам?
– Вы с Лёнькой помолвлены? Это он тебе подарил? Какая прелесть.
– Не угадали. Берите выше. Это мне его мама подарила. Заветное. От одной невестки к другой по наследству переходит. Семейная реликвия.
– Ври больше. С какой стати такие дорогие подарки первой встречной делать? Вы же без году неделю знакомы.
– Вот и я так думаю. Конечно, это аванс, его ещё заслужить нужно, но я постараюсь. Вот увидите. Так что Лариска, мне уже об этом не только мечтать можно, а ты сама думай, любовь у тебя или так себе. Замуж звал?
– Говорит, что рано. Познакомиться поближе, мол, сначала нужно.
– И я про то же. Выбирает, ковыряется, хочет товар на зуб попробовать, чтобы решение принять. А девственность всего одна. Вот… Поиграй в недотрогу, если сможешь устоять против его чар. Не всем правда удаётся. Если любит – поймёт, что причиной тому твоя девичья застенчивость и осторожность. Чаще мальчишки убегают от девочки-мимозы, не желают терять время на напрасные детские игры. Им сразу цветочек сорвать нужно. Биология, основной инстинкт.
– Откуда ты это знаешь?
– Страус поведал. Шучу, конечно. Девочки рассказывали. Раечку из сто пятьдесят третьей комнаты спроси. Она много чего про мужское непостоянство знает. У неё от того сопромата тоже уши пухли, теперь вот животик на нос прёт, а мальчику мамочка не разрешила иметь дело с плохой девочкой.
– Это как понять, где логика? Нас же другой математике учили. Почему девочка вдруг и сразу стала плохой, как только забеременела? А ребёнок, получается, он тоже…
– Ещё как получается, Лариска. Реальность бытия огорчает чаще, чем радует.
– Мой Димка не такой. Он добрый.
– Ты спросила, я ответила. Сама решай. У нас ведь страна советов, этого добра у каждого хоть отбавляй. Слушать советы не только не обязательно, но и вредно. Знаешь, Лариска, что я тебе скажу – мы ведь только строим из себя умных и целомудренных, а как любимый прижмёт – благоразумие и скромность волной смывает. Сама поймёшь, о чём говорю. Вспоминаю свои любовные ошибки, глупости всякие забавные, минуты неодолимой страсти и улыбаюсь про себя: так хочется повторять их ещё и ещё. Эх, растравила душу, зараза! Хватит уже болтать невесть о чём. Сами не хотите учить, другим не мешайте. Одни Джульетты, блин, собрались. Не успели вылупиться, а уже про любовь.
И табе таке будэ
Бабушка, точнее прабабушка Ирина, сидит в раскалённой июньским зноем комнате, почти не двигаясь. Одета она вполне по-зимнему: в добротный ручной вязки шерстяной свитер, вязаную шапочку и катаные валенки.
В комнате есть телевизор, на столе лежит стопка книг, но она погружена в себя, не обращает внимания на внешний мир. Видимо путешествует во времени. Со стариками это часто происходит.
Большая часть жизни, фотографически запечатлённая памятью, покоится где-то глубоко внутри. Воспоминания время от времени становятся живыми, проходят перед мысленным взором цветными картинками и звуковыми галлюцинациями, вызывают ощущение присутствия и участия.
Нередко Ирине Сергеевне мерещатся удивительно живые вкусы и запахи из далёкого детства или юности, такие желанные, милые сердцу ароматы, которые обычно накрепко привязаны к определённым событиям.
Помнится, как совсем махонькую, брали её родители на сенокос. Было это в самый разгар лета, скорее всего в середине июля.
Словно соревнуясь друг с другом в виртуозном умении славить лето, стрекотали кузнечики, прыгали из-под ног, потешно взмахивали крыльями. Благоухающее разнотравье, непрерывное гудение пчёл и шмелей, парящие над лугом, цветные, по большей части полосатые мушки.
Многочисленные бабочки, порхающие между всем этим великолепием, пение невидимых птиц, лишь изредка вспархивающих непонятно откуда. И сладкий, дурманящий запах свежескошенного сена.
Взрослые сгребают его в валки, потом складывают в стожок. После мамка собирает обед на цветастой скатерти, постеленной прямо на траву. Приходит папка: потный, в светлой холщёвой рубахе с закатанными рукавами и распахнутым воротом.
Мамка подаёт ему кринку молока, вышитый рушник. Отец пьёт, проливая белую жидкость струйкой на грудь, крякает от удовольствия, смачно, с причмокиванием целует в губы мамку, вытирает обоих полотенцем, хватает на руки её, маленькую Иришку, подбрасывает и смеётся.
От него исходит пряный, терпкий дух разморённого мужского тела, сдобренный ароматом настоявшихся трав, полуденного зноя, молока. Этот удивительный запах, точнее коктейль из ароматов, замешанный на переживаниях: впечатления, эмоции, звуки, ощущение тепла, счастья, стали посещать Ирину Сергеевну всё чаще.
Она вдыхает эту иллюзорную, до боли родную смесь ощущений, щурится подслеповатыми глазами, выдавая своё возбуждённое состояние выражением на лице блаженства и умиротворенности, и радуется.
Было же. Всё это происходило именно с ней, отпечаталось в сознании.
Теперь она осталась совсем одна, хотя и живёт в семье родной дочери. Во всяком случае, так чувствует.
Есть у неё две дочки, у них она и квартирует по очереди, внучки, но у каждого из них своя обособленная жизнь, в которую Ирина Сергеевна никак не вписывается.
Как ни крути, самым дорогим и родным после родителей был муж. Всё самое важное и дорогое добывали и строили вместе, в том числе горе и злосчастья пополам переживали.
Когда и куда направляться далее, что делать, с кем жить, решают, не спрашивая её согласия дочки, постоянно создавая из этого неразрешимые проблемы.
Был ещё сынок, да недавно сгинул: неловко, очень небрежно закрепил машину на пеньках во время ремонта, нажал посильнее на гаечный ключ, сдвинул подставку с места, машина и завалилась, придавив парня насмерть, царство ему небесное, земля пухом.
Всё чаще раздаются голоса с того света, забирают одного за другим родных, знакомых и близких. Скоро и её черед настанет. Недолго, осталось. Пора и честь знать.
Никифор Степанович, муж её, с которым прожила большую, счастливую, раньше казалось – бесконечно долгую молодость, который уже раз звал её во сне к себе в гости.
Она бы и пошла, да что-то удерживает на Земле, не даёт покоя. Давит ощущение некой незавершённости: словно писала, сочиняла письмо, но забыла о главном сообщить и никак вспомнить не может, чего именно запямятовала.
Иногда ведь случайно пропущенная точка напрочь меняет смысл написанного предложения. Казалось бы, всё в этой жизни сделала правильно: дочерей вырастила, дом обиходила, даже профессию свою учительскую по наследству передала. Рождения внучек дождалась.
Замечательные девчоночки: шустрые, любознательные, милые.
Сдаётся Ирине Сергеевне, что неспроста не призывают её на суд Божий. Есть значит за ней должок. Может урок какой не до конца выучила или не туда свернула на пути к неизбежному.
Теперь предстоит упущенное выправить. Да и то, коли подумать, жизнь – это драма, состоящая из многих тысяч новелл и антрактов, театральное действо с предсказуемым финалом.
Если всю пьесу хорошо обыграл, а последнюю сцену показать достоверно поленился, зритель не поймёт толком, в чём суть.
Остаётся только гадать, о чём поведать хотели. Свой спектакль нужно обязательно до опущенного занавеса отыграть. Сентиментальную слезу пусть другие роняют.
Ирина Сергеевна свои горючие потоки давно выплакала. Если и осталась внутри души какая горько-солёная капля, следует сберечь её на крайнюю надобность. Слеза – тоже богатство.
Вон как дочки для неё стараются, хотят, чтобы подольше поскрипела. Глаза лазером отремонтировали, катаракту сняли, больные лёгкие подлечили. Зачем хлопочут? Нет своего здоровья, а от подаренного рая счастья не будет.
Давно уже свыклась Ирина Сергеевна со своими болезнями, кроме одной, пожалуй. Несколько лет назад инсульт разбил. Долго разговаривать не могла, еле передвигалась. Сейчас отпустило маленько.
Речь вот только замедленная и не очень связная. Соображает, правда, нормально. Всё понимает. По дому по мере сил старается помогать, только дочки не дозволяют напрягаться. Наверняка боятся, что побьёт чего, испортит.
Сиднем сидеть тоже не здорово. Скучно. Только память и спасает. Странная память, клочковатая, но живая.
Странно жить теперь стали. Друг перед дружкой павлиньи перья распускают, словно на чужой свадьбе пируют. У кого чего больше, сдобнее и толще. И детишек тому же учат с малых лет.
Нет бы усилия и способности на доброту истратить, жизнь друг другу облегчить, наоборот – алчностью, тщеславием, завистью себя изводят. Не дай бог у соседа добра больше окажется.
Скромность и честность нынче не в почёте. Все хотят быть, как они теперь бают, крутыми.
В комнату тем временем забежали внучки: яркие, румяные, солнечные и шумные, почти невесомые сестрички. Одной четыре, другой чуть больше пяти.
– Бабушка, включи мультики.
– Не умею, малышки. Стара стала. Учили, как пультом включать, а я не пойму никак. Мамку позовите.
– В магазин мамка ушла. Тогда конфет дай.
– И конфет у меня нет, зефиринки-золотиночки. Родителей дожидайте.
– Ну и дура! Ничего у тебя нет. Даже разговаривать, как следует не умеешь.
– Бабка ёжка, костяная ножка, с печки упала, ногу сломала, а потом и говорит – у меня нога болит.
– Пошла на улицу, раздавила курицу. Пошла на базар, раздавила самовар. Пошла на лужайку, испугала зайку…
– Бабка ёжка, бабка ёжка, поиграй нам на гармошке.
– Беззубая карга, тебя кошка родила, тебя поп крестил и штаны спустил…
– Разве, вас не учили, внученьки, что взрослых нельзя дразнить и обзывать. Я ведь ваша прабабушка, мама вашей мамы. Не стыдно вам? Вы ведь тоже когда-нибудь станете старыми.
– А вот и не станем! Бабка Ирка, в бублике дырка. Бабка обижается, а на нас ругается!
– Придётся мамке на вас пожаловаться.
– Ну и дура! Тогда скажем, что ты кружку расколотила.
– Не выдумывайте, ничего я не била. Сиднем сижу. Ни разу не встала.
– А мы сейчас сами её уроним и скажем что ты.
– Так поступать гадко.
– Не будешь жаловаться. Ябеда-ябеда, ябеда-корябеда!
Бабушка Ира мгновенно возвратилась из воспоминаний в реальность, почувствовала на лице солёную влагу, смахнула жгущие кожу ручейки кончиком пальца, слизнула докатившиеся до губ капли.
Значит, не всё ещё выплакала.
Она отвернулась от внучек, уставилась размытым влагой взором в никуда и тихо сказала, – ничого дитятки, малы вы пока, жизни не ведаете. Она всему научит! Одно скажу – и табе и табе такэ, как у мэнэ будэ! Усе возвертается взад, кажно добро, кажно худо, кажно неосторожно молвленное слово.
