Валерия Евгеньевна Карих
Жена фабриканта. Том 2

14

Давиду Абрамовичу же по-отечески было жаль молодого Петра Ухтомцева. Он хорошо разбирался в людях и видел перед собой запутавшегося слабохарактерного юношу, по каким-то причинам попавшим под чужое сильное влияние. Видел он и то, что к нему пришли проходимцы, которые только что передали ему фальшивые векселя или же не имеют на руках доверенности на право подписи. Всё это Стольберг явственно видел и понимал, однако осознанно пошел на эту сделку, отдав деньги и заранее зная, что не вернет их никогда. Но делал это он ради Петра Ухтомцева, который по возрасту годился ему в сыновья. В лице молодого человека сквозь черты явно проступающего на нем порока видны были простодушие, открытость и беззащитная прямота. «Бедолага заблудился в трех соснах и попал в переплет… Если мои деньги хоть как-то облегчат его положение, я их дам. А вот того, другого хорошо бы упечь на каторгу, чтобы не повадно было молодежь с дороги сбивать», – сердито подумал он про Массари, решив как можно скорей встретиться со старшим братом Петра Иваном Ухтомцевым для выяснения всех обстоятельств дела.

– Не робейте, – ободряюще проговорил он, обращаясь к Петру, – деньги не должны становится той целью, ради которой нужно от всего отказываться, а самое главное, ради них нельзя отказываться от того, что для вас важней всего. Деньги – средство для достижения цели, но не сама цель…

«Когда у самого-то их куры не клюют, почему бы не поучить других», – с сарказмом подумал Массари, поднимаясь и подходя к картине с девушкой. Картина висела возле окна. Лучи солнца, попадая на нее, вызывали игру света и тени и как будто оживляли плывущую по воде листву, примятую траву, пожелтевшие листья и лицо девушки.

– Я не стол ревностно служу золотому тельцу, как может показаться с первого взгляда. Продажи зерна приносят мне твердый постоянный доход. Торговая деятельность связана с математикой, а это волей неволей будоражит мой ум и заставляет анализировать, ставить и достигать какие-то цели. Это важно: поставить перед собой цель, преодолеть себя, достичь ее и увидеть результат, – Давид Абрамович сделался задумчив и умолк. Потом добавил: – Зарабатывание денег, прибыль – важно, но для меня это не главное. Иногда я даже думаю, что всё это суета, которая отрывает меня от чего-то более важного и необходимого, от того, что сидит во мне, от юношеской мечты. Я, знаете ли, с детства люблю рисовать, и к счастью у меня был хороший учитель – мой отец. Кстати, этот пейзаж с девушкой, на который сейчас смотрит Дмитрий Николаевич, я сам написал, – не без гордости заметил он, указывая на картину.

– Картина великолепная. Чувствуется рука хорошего мастера. У вас есть талант, Давид Абрамович, – обернулся к нему Массари.

– Благодарю, я очень польщен. Мне как художнику-самоучке приятно, что и на мою работу нашлись настоящие ценители, – Стольберг широко улыбнулся. В глазах его загорелся огонек неподдельного удовольствия.

– Согласен с Дмитрием Николаевичем, я тоже обратил на неё внимание, когда вошел. Очень красивая картина и девушка тоже. А кто она, если не секрет? Ведь вы писали её с натуры? – спросил Петр.

– Да. Это моя жена. Такой я увидел ее спустя неделю после нашей свадьбы, – охотно пояснил Стольберг и подошел к портрету. – Я хотел передать ее праздничное настроение. Как вам кажется, господа, получилось?

– Да, получилось. Очень хорошо, – сказал Петр.

– Спасибо. Это были очень счастливые мгновения жизни, и когда мы поженились, и когда я писал ее портрет… Но у кого их нет? Дай бог их каждому пережить. В последнее время я заметил, что стал хуже рисовать. Порой даже кисть не хочется брать в руки, как будто что-то погасло. Да и Софья Яковлевна недавно скончалась, а без нее как-то не так. Наверное, это всё признаки усталости и старости, господа, – признался Стольберг. Он грустно вздохнул. Лицо его в этот момент стало по-детски беззащитным и трогательным.

– Ну не будем больше о грустном, господа! Кстати, у меня есть еще кое-какие картины. Могу показать.

– С удовольствием посмотрим. А вы как на это смотрите, Дмитрий Николаевич? – воскликнул Петр и взглянул на Массари. Мгновенье поколебавшись, тот тоже кивнул.

Хозяин дома оживился.

– Спасибо. И все же я рад, господа, что могу вам помочь. Сам ведь был когда-то таким, как и вы, Петр Кузьмич. Вы молоды и находитесь в начале пути, и возможно, не знаете, куда следует двигаться. Послушайте мой добрый совет, идите туда, куда ведет ваша совесть. И будьте уверены, что ваша семья никогда от вас не откажется, – добавил Стольберг и как-то странно поглядел на него.

– Извините, я, наверно, вас отвлекаю? Петр Кузьмич, мне помнится, вы хотели что-то еще узнать у господина Стольберга, – напомнил Массари, который оставался сидеть за столом с безразличным высокомерным видом, вычерчивая на листочке какие-то каракули.

– Да, – спохватился Ухтомцев и нерешительно добавил: – Позвольте просить вас еще об одном одолжении, – он слышал свой голос и понимал, как жалко выглядит со стороны.

Стольберг ободряюще кивнул.

– Есть еще три векселя на сумму четырнадцать тысяч рублей. Я могу их вам передать по номинальной бумажной стоимости.

– Хм, – пробормотал Стольберг, впиваясь глазами в побледневшее лицо Ухтомцева. – Я подумаю. И вы поставите свои бланки на векселя? – спросил он у Массари. Тот кивнул.

– Если так, господа, я согласен помочь Петру Кузьмичу. Но на моих условиях, – произнес Стольберг.

Заметив промелькнувший в прищуренных глазах Массари хищный огонек, он окончательно укрепился во мнении, что предложенные ему векселя все до единого поддельные. Но ничем не выдал свою догадку.

Петр судорожно отвернулся, чувствуя себя раздавленным. Он стыдился себя, понимая, что не заслуживает со стороны Стольберга ни малейшего сочувствия и участия, потому что сам его в этот момент подло и бессовестно обманывал.

Покончив с денежными вопросами, Масссари и Ухтомцев поднялись и вслед за хозяином прошли на застекленную мансарду на втором этаже, выходящую широкими обзорными окнами на разросшийся сад сзади дома. Обстановка в мансарде оказалась скромной: никакой лишней мебели, только воздух и свет, пронизывающий в этот солнечный ясный день всю ее насквозь. Посередине мансарды стоял мольберт и высокий вращающийся стул без спинки. В углу притулился кожаный диван, на котором лежал сложенный шотландский плед. На круглом столе у стены горой лежали свернутые исписанные холсты, коробки с красками и кисти.

– Моя берлога, господа. Проходите, рассаживайтесь, где хотите, – проговорил Стольберг. Подойдя к окну, он распахнул его настежь, чтобы проветрить помещение.

Петр приблизился к окну и поглядел вниз. Вид сверху на сад был красивый, и ему даже показалось, что мансарда, а вместе с ней и он, как будто плывут над верхушками качающихся под ветром деревьев. В открытом окне щедро буйствовал жаркий июль, ослепительно сверкало солнце. Где-то внизу послышался возглас работника, кто-то ответил, потом в отдалении прогрохотали колеса телеги по неровной булыжной мостовой.

Пока он размышлял, вслушиваясь в звуки с улицы, хозяин дома вышел и распорядился насчет закуски. Вернувшись, он присел на высокий вращающийся стул и о чем-то тихо заговорил с Массари.

Петр не поворачивался. Стоял возле окна, погруженный в тревожные раздумья.

Спустя несколько минут к ним в комнату вошел человек и внес небольшой столик. За столиком принесли напитки и кое-какую еду. Хозяин предложил гостям присесть за стол и перекусить. И пока они пили и ели, он рассказывал историю, как однажды поддержал бедного молодого художника, не родственника, приехавшего в Москву из провинции. И тот жил у него в доме все время, пока учился в Академии художеств.

Это почему-то не удивило Петра. Чем больше он разговаривал со Стольбергом, тем больше понимал, что тот необыкновенный человек.

Заговорили о живописи, русских и зарубежных художниках. Массари охотно поддерживал разговор. К удивлению Петра он высокопарно и непонятно рассуждал о различии во взглядах и восприятии западных европейцев и русских «азиатов», как он назвал соотечественников, на искусство, и как это отражается на современных произведениях, высказывался он и о картинах, которые демонстрировал перед ними хозяин дома.

Петр же, пока они разговаривали, молчал. В беседу он не вступал, не желая выдавать свои чувства. В тот момент его мучили сомнения, нужно ли ему продолжать жить, как раньше, безвольно плывя по течению, или же укоротить гордыню и помириться с матерью, а главное с братом Иваном. Про старшего Федора он даже не думал, так как тот проживал далеко и не мог оказывать на его жизнь никакого влияния. Представив себе, как хорошо будет, если он помириться с братом Иваном, и тот станет воспринимать его как ровню, Петр оживился и даже высказался об одном из пейзажей, мол, картина мрачноватая, а было бы хорошо, если бы нанести на холст еще белой краски.

Однако было еще одно обстоятельство, которое мешало ему быть искренним и думать о картинах Стольберга. Дело в том, что Петр, будучи сам, как он считал, творческим человеком, ревностно относился к чужому творчеству и совсем не терпел рядом с собой более успешных художников, писателей, журналистов, а особенно поэтов… И если в каком-то журнале он видел часто мелькавшую фамилию какого-нибудь автора, которого он считал весьма посредственным в сравнении с собой, то обычно с кислым и скептическим выражением лица говорил матери, что дескать напечатали этого автора N, только потому что тот или дал взятку, или же сделал подарок издателю, или имеет связи, приходясь тому кумом, сватом или братом, но уж никак не талантом.

Они вышли от Стольберга уже под вечер и встали на обочине в ожидании, когда мимо проедет извозчик. На улице в этот час было совсем мало прохожих.

И вдруг над их головами в теплом и пыльном воздухе величественно поплыл колокольный перезвон. Это на московских звонницах гулко и весело зазвенели колокола, приглашая на вечернюю службу. Колокола торжественно гудели и гудели, звуча в унисон, и перекликаясь на все лады. Глубокие чистые звуки отражаясь от строений, создавали в воздушном пространстве неповторимый и мелодичный музыкальный ряд. Можно было заслушаться этим бесконечно родным и созвучным всякой русской душе перезвоном.

Наверху улицы появился извозчик. Массари помахал рукой. В этот момент мимо них по тротуару проходили две девушки. Когда они с ними поравнялись, Петр заметил, какое у одной было красивое и строгое лицо: она улыбалась и кивала, внимательно слушая, что говорит подруга. Как в тумане промелькнули перед Петром ее выразительные удивительные глаза, обдало нежным запахом духов. Замерев, Петр посмотрел ей вслед, как будто стараясь обнять взглядом всю ее изящную стройную фигуру.

– А ты чего замер-то? Смотри, не умри… Если хочешь, давай сядем на извозчика и догоним, – отвлек его Массари.

– Нет. Это ни к чему. В другой раз я бы, пожалуй, поехал. А сейчас нет, – помотал головой Петр.

– Хм, а почему не сейчас? Дело сделано, деньги в кармане. Можно развлечься…

– Поедем. Ни к чему это…

Массари хмыкнул и первый полез в остановившуюся возле них коляску.

– Завтра накуплю много рыбы и отнесу Стольбергу. Не знаешь, куда лучше поехать? – расспрашивал Петр дорогой.

– Откуда ж мне знать. Это ведь, не я беру рыбу у астраханских купцов, – с ухмылкой отвечал Массари, намекая на придуманную ими легенду. Он отвернулся и со скучающим видом поглядел в окно.

– Купи ему черной икры и побольше. Этому он точно обрадуется. Тем более, пошел нам навстречу и выкупил все векселя. Да и к тебе отнесся по-отечески, – ухмыльнулся Массари и добавил с иронией: – Похоже, твой запойный вид побудил в этом сердобольном чудаке желание делать добро.

– Смею вам заметить, что с вашей стороны непорядочно за спиной так уничижительно отзываться о хорошем человеке, – бросил Петр, чувствуя себя униженным от брошенного в лицо издевательского намека на его болезненную зависимость.

– Почему, поясни, – спокойно прищурился Массари.

– Вы, Дмитрий Николаевич, привыкли судить о людях в унизительной и высокомерной манере. А господин Стольберг – порядочный и честный человек. По нему сразу видно, что имеет совесть. Это не он, а мы заявились в его дом и насочиняли с три короба. При нем вы себе не позволяли так ерничать… Вы относитесь к людям, как вам выгодно и в зависимости от того, могут ли они принести вам пользу, – в сердцах заключил он и замолчал. Ему не сразу удалось подобрать нужные слова, и он почувствовал, что окончательно запутался. Ему всегда было проще изъяснять свои мысли пером на бумаге, много раз поправляя и переписывая написанные фразы и предложения, достигая отточености слога. А когда приходилось пускаться в решительные доказательства, язык частенько отказывался ему повиноваться и закостеневал.

– Оставьте для других эти высокопарные художественные сентенции. В нашем случае они выглядят смешно. Вы, впрочем, тоже, – оскалился в ухмылке Массари.

– Когда вы хотите чего-то добиться, вам не смешно. А когда уже и использовали, как тряпку, то можно и выбросить. Так по-вашему получается? – возмутился Петр. Он был рад возможности выплеснуться своему накопившемуся раздражению и высказаться.

– Думайте, что хотите, мне как-то это все равно. И, кстати, зря за него заступаетесь и напрасно выслуживаетесь перед этим субъектом… Уж он-то точно не оценит ваших стараний. У этого господина, смею напомнить, денег куры не клюют, в отличии от нас с вами. И чего ж тут плохого, что он с нами ими немножко поделился? Да, мы между прочим, просто прибегли при вашем, так сказать участии к небольшой уловке, чтобы этого добиться, – заключил Массари и весело подмигнул. Его начинала забавлять горячность Ухтомцева.

– Противно… Мы поступили подло, обманули хорошего человека, художника, – угрюмо пробормотал Петр спустя некоторое время.

– Да, да… мы такие дурные люди. Да и какой он художник? Обыкновенная посредственность, возомнившая себя гением. А как перед нами распинался. Наверно, хотел загнать нам свои картины втридорога. Но мы люди умные, не купились. Хм, постойте-ка! С чего это вы взяли, что он такой уж хороший? У него это что, на лбу написано? – с издёвкой поинтересовался Массари.

Петр сердито молчал.

– Поставить ногу в дерьмо и не испачкаться… Ну так, братец мой, не бывает. Любишь кататься, люби и сани возить, – заключил Массари и покровительственно похлопал Ухтомцева по плечу.

15

На следующий день рано утром Петр поехал в Гостиный двор и купил целый мешок рыбы: осетров, омуля, вяленой корюшки и черной икры. Отвез к дому Стольберга и передал дворецкому, отворившему дверь.

В десятых числах августа, во время отсутствия Жардецкого, он наконец-то решился вернуться домой и сбежал с квартиры Жардецкого. Вечером того же дня, задворками и чужими садами, огородами уже в темноте пробрался к родительскому дому. Пролез в как будто специально оставленную для него дыру в заборе и прошмыгнул к небольшому флигелю позади дома. Рядом с флигелем был дровяной навес. Там всегда стояла широкая лавка, на которой Петр и намеревался устроиться на ночь. Их дворовый пес Полкан, почуяв чужого, как призрак бесшумно и неожиданно возник перед ним из-за кустов и грозно зарычал. На ночь собаку отвязывали, чтобы стерег двор и дом.

Но узнав хозяина, Полкан заливисто обрадовано залаял.

– Ну будет тебе, будет. Ах ты, как распрыгался-то. Рад? Да? И я тоже рад, собака ты моя глупая, – ласково приговаривал Петр, отворачиваясь от пса, норовившего лизнуть хозяина в нос.

Петр присел на корточки и стал ласкать перевернувшегося на спину и задравшего лапы кверху Полкана. Пока он гладил мягкое теплое брюхо и чесал за ушами, притихший довольный пес блаженно жмурился, раскрыв пасть.

Загремел отворяемый засов. Полкан напрягся и повернул на шум морду. Петр вскочил и метнулся в густо растущие кусты сирени. На пороге флигеля выросла долговязая фигура Архипа, державшего горящий фонарь в левой руке. Он был бос, в распущенной исподней рубахе.

– Кто здесь? – настороженно спросил он в темноту.

– Я, – глухо вымолвил Петр Ухтомцев, выходя из-за кустов.

Казалось, Крутов видел его только вчера и ничуть не удивился его появлению. Прикрыв фонарь рукой, он спокойно и добродушно объяснил:

– А я на вас сразу подумал. Мы только вчера с бабами о вас говорили. А тут раз, и вы появились! Значит, будете жить богато. А вы, Петр Кузьмич, к нам теперь как? Насовсем или… – он не договорил.

– Насовсем.

– Ну, и правильно. Чего у чужих-то жить, когда свой дом простаивает, – согласно кивнул головой Крутов.

– Матушка дома?

– Нет. Как уехали на троицу в Архангельск, так до сих пор и не вернулись. Меня вот тоже с собой звали, да я не поехал. За домом-то надо кому-то присматривать. На баб нельзя положиться, – рассказывал Архип, светя впереди себя фонарем и уступая Петру дорогу к дому (к флигелю, куда?). Войдя, он достал из берестяного короба мягкие чувяки и подал их хозяину.

Петр снял сапоги, переобулся. Зачерпнул кружкой воды из ведра, припал с жадностью усталого путника, долго скитавшегося по раскаленной пустыне. В горле у него прояснело и посвежело, а грызущий внутренности червяк ненадолго притих.

Пока Крутов на скорую руку собирал ужин, он уселся за стол и осматривал родную обстановку. В горнице было тепло и привычно покойно.

– Я вам сейчас щец подогрею, – заботливо проговорил Архип. Он пошевелил кочергой разгорающиеся головешки, загремел ухватом, ставя в печь чугунок со щами.

Темнота за окном нависала, как тяжелая ночная портьера. В углу в круглом дубовом бочонке тянулся к окну огромный фикус.

– Ужинать буду подавать, готово, – проговорил Архип.

– Подавай, – кивнул Петр. Он сидел за столом и наблюдал, как Крутов передвигается по горнице, здоровой рукой вынимает из буфетных ящиков и расставляет перед ним столовые приборы, хлеб и кувшин с топленым молоком. Затем он ловким движением вытащил ухватом из печи горячий чугунок и поставил на стол. Сам уселся напротив, подождал и спросил:

– Может, вам еще кваску холодненького из погреба принести?

– Принеси. – Петр торопливо и с аппетитом хлебал наваристые жирные щи.

– Вы пока ешьте, а я схожу разбужу Степаниду, пускай, вам в доме постелет, – поднимаясь из-за стола, говорил Архип.

– Не нужно. Если вы не против, я переночую у вас?

– Как я могу быть против? – удивился Архип. – Вы, Петр Кузьмич, тогда на мою постель ложитесь, а я в сарай пойду спать. У меня там для таких случаев тюфячок припасен. Ночи сейчас еще теплые, чай, не замерзну.

Пока Архипа не было, Петр доел щи и налил ещё. И снова он хлебал с жадностью, стремясь заглушить противную тошноту и сосущее ненасытное чувство в животе. Вскоре почувствовал, что наелся, в теле появилась сонливость и приятная расслабленность.

– Расскажи про матушку. Как она поживает? Поди, уже думает, что я помер, – попросил он, кладя ложку на стол. Только сейчас он понял, как соскучился по дому, простым и обыденным вещам, хозяйственным новостям, сколько у самих прибытку в коровах или телятах, сколько доится молока и делается масла, почем нынче зерно, кто у соседей женился, кто помер.

– Слухи ходили, скрывать не буду, – со вздохом сожаления, рассказал Архип, что происходило, когда он ушел из дома весной, – но вы же знаете свою матушку, она не поверила. Сказала, мол, вы сперва мне его труп покажите, а потом и говорите, что сын мой помер. Он, ведь, когда с Гаврилой Андреевичем из Тулы вернулись и увидели, что их сейф вскрыт, сначала на нас с Лукьяновной подумали. Ругаться начали, кричать… А разве мы на такое способны? – Архип укоризненно покачал головой и вздохнул. – Упаси господи, чтобы мы хозяйское добро в руки взяли! – с нескрываемым отвращением и презрением к неизвестному вору воскликнул Архип. – Стыдила нас, дескать мы виноваты, не уследили за их имуществом, ну и за вами тоже, что вы скрылись из дома. А потом ничего: помаялась бедная и успокоилась.

Петр сидел, опустив глаза в тарелку, и угрюмо молчал.

– А теперь разве узнаешь, кто эти деньги взял? – проговорил Архип и испытующе посмотрел на сосредоточенно хлебающего щи хозяина. Тот охотно кивнул в знак согласия, не поднимая глаз от своей тарелки.

– Матушка ходила в участок? – выдавил Петр, машинально отодвигая подальше тарелку, как будто та мешала ему задать давно беспокоивший вопрос. Поднял голову и напряженно вгляделся в лицо Крутова. Но тот отрицательно покачал головой:

– Какая же мать пойдет и заявит в полицию на родного сына? – воскликнул тот и осекся, опомнившись, что сболтнул лишнее.

– Значит, она меня винит… я так и думал. Хоть ты тут и заливаешь мне. Да ведь не я это сделал, не я! – запальчиво выкрикнул Петр, чувствуя, что слова его звучат неубедительно.

– Да откуда же мне знать, что Александра Васильевна про вас думают, Петр Кузьмич? Они ведь нам про это не докладывали, – заюлил Архип, – за себя и за баб могу сказать: не мы украли. Да и чтобы кого-то обвинить, нужны доказательства, а их-то как раз и нет! Верно ведь, Петр Кузьмич? – придумал он на ходу отговорку и лукаво подмигнул. И хотя поведение и слова Архипа ясно показывали, что он просто уходит от прямого ответа, Петр очень хотел верить его словам и заметно повеселел.

– Да, если бы и нашлись такие доказательства, да разве ж пойдет какая мать на родного сына в полицию заявлять? Ни в жизнь не пойдет, уж, я это точно знаю! – продолжал разглагольствовать Архип. Он пытливо вглядывался в лицо молодого хозяина, как будто всё ещё искал подтверждения, что не он украл те деньги.

– И то правда, Архипушка. Матушка-то моя, – женщина правильная, золотой души человек: последнюю одежонку с себя поснимает, и чужому отдаст, лишь бы тому стало тепло и хорошо…, – нахваливал Пётр свою мать.

Уже когда Архип направлялся к дверям, намереваясь идти в сарай, Пётр, сидя на разобранной для него постели, спросил вдогонку:

– Как думаешь, простит…?

– Отчего же не простит, конечно же простит… Мать, всё ж таки, а вы – родной сын…, – успокоил Архип, и тихонько прикрыл дверь.

Крутов был родом из астраханской губернии и в молодости работал деревенским кузнецом. Женившись и обзаведясь тремя ребятишками, он как-то раз посредине зимы пошёл на охоту и угодил в полынью. Ноги сильно не пострадали. А вот, на правой рабочей руке началась гангрена, и руку пришлось ампутировать. Хирург ему попался хороший и сделал всё аккуратно. Так сильный и молодой мужик стал увечным калекой. Левую руку доктор тоже ему подлечил, хотя она потом долго заживала. Хирург хотел и её отрезать. Но Крутов сбежал из земской лечебницы, стал молиться. И свершилось чудо. В незаживающей гниющей ране появились белые червячки. В страхе он снова пришел к тому доктору. А тот успокоил его, объяснив, что если появляются червячки, то это значит, что кровь не заражена, и рана скоро заживет. Так и случилось: рана зажила. А пальцы хотя и потеряли былую чувствительность, но остались рабочими. После спасения левой руки Крутов, будучи и ранее набожным, ещё больше уверовал в могущество божьей силы и благодати. Правда, с кузнечным делом ему пришлось распрощаться. Став калекой, и не желая быть обузой своей семье, он подрабатывал, где только было возможным: нанимался к зажиточным хозяевам пасти скот, караулил по ночам церковный двор, собирал деньги на церковные нужды, ходил по деревням, научился колоть левой рукой дрова и ходил по дворам, предлагая рубить их, да и вообще, помогал в чужих хозяйствах. Но денег, которые перепадали за такую кратковременную и непостоянную работу, едва хватало на собственное пропитание. А что говорить о том, чтобы прокормить большую семью. А тут ещё жена его затяжелела четвертым ребенком. Где-то надорвавшись, умерла, – рожая раньше срока и не смогши разродиться. Так Архип в одночасье стал вдовцом с тремя ребятишками на руках. Помыкавшись, он подошел к волостному старосте и попросил отпустить его из общины на заработки в Москву. По его вопросу собрался сельский сход и постановил отпустить, пристроив его детей в чужую семью. Попрощавшись с деревенской жизнью, Крутов пешим ходом, а где и обозом добрался до Астрахани. Какое-то время подрабатывал в порту и на ярмарках. А когда надоело перебиваться случайными заработками, прошёл с бурлаками вдоль Волги до Нижегородской ярмарки, а дальше уже пошёл пешком в Москву.

Недалеко от Рязани он прибился, подобно заблудившейся щепке к плывущей плавным ходом лодке: возвращавшихся из долгого пешего паломничества в Киево-Печорскую лавру богомольщикам, с которыми шла и купчиха Александра Васильевна Ухтомцева. Пока паломники добирались по российским дорогам, она всю дорогу присматривалась к нему. Расспрашивала, а разузнав, что тот ищет себе постоянный заработок, решила, что непьющий и сильный мужик, пускай инвалид, но пригодиться в небольшом хозяйстве, и позвала его к себе истопником, дворником и печником. Крутов обрадовался.

А поселившись у купчихи во флигеле и привыкнув к своим хозяйственным обязанностям, Архип теперь и не помышлял уходить, решив служить в доме купчихи, пока та его не прогонит.