В. П. Кравков
Великая война без ретуши. Записки корпусного врача

25 сентября. Расправил и поуспокоил свое разбитое и изможденное тело в просторной мягкой постельке в хорошо согретой чистенькой комнатке. Проснулся – уже светло, взглянул в окно – на улицах мокро, падает снег, усиленное движение массы войсковых частей, шум, гомон людской, гудение автомобилей и все та же опять безотрадная картина встревоженного людского муравейника…

Купил от 22 сентября «Речь», «Новое время» и «Рус[ское] слово». От штаба Верховного главнокомандующего сообщаются хорошие вести, будто германцы после Августовского сражения, закончившегося для нас 20 сентября победой, покидают пределы Ломжинской и Сувалкской губерний. Дай-то, Господи, ч[то] б[ы] это не было для нас лишь эпизодическим успехом! Как-то не верится… Но… но даже и «Речь» в Августовском поражении левофланговой германской армии видит полное крушение основных принципов германской стратегии и тактики; не нам-де учиться у германских стратегов военному искусству, а им следует заглянуть в русскую науку побеждать (sic!). Как представишь себе всех этих автомобильных генералов наших, вроде Зуева, «Пердяя», Потоцкого, Добрышина и tutti quanti^[264], и диву даешься, что по адресу наших военачальников расточаются дифирамбы, что при таких презренных и ничтожных начальниках наших войска наши еще могут одерживать победы…

Послал моим ребятушкам письмо с извещением их о моем новом месте служения; письмо было короткое – как-то не писалось мне. Потолкался на вокзале, повидался с нек[ото] рыми нежинцами и болховцами; думал, не встречу ли своего Леонида. Кое-что закупил для дальнейшего своего странствия. На все – неприступные цены; многого из весьма нужного нет совсем – например, свечей. Лошадки мои бедные голодают от недостатка сена и овса. Долго ходить по городу не мог – ахиллесовой пятой теперь у меня становится моя несчастная спина, нуждающаяся в постоянной для себя подпорке, а то хоть ходи или с палкой, или совсем скрючившись. Мне думается, что и месяца наши войска не выдержат испытываемых ими теперь всевозможных лишений и невзгод. Одно утешение, если то же имеется в наличии у наших противников; и это я готов допустить с той лишь разницей, что у неприятеля, если нет хлеба, потому что его нет и негде взять, то у нас его нет потому, что не умеют его только доставить.

Посмотрел я на великолепные здания, занятые Красным Крестом под больных и раненых, к[ото] рым стараются теперь предоставить все радости бытия, и невольно пришло на сравнение вспомнившееся мной отношение нашего «дедушки» к любимым курочкам, к[ото] рых всячески он ласкал и холил, ч[то] б[ы] потом отдать распоряжение подать их на стол вареными или жареными… Японская война и теперешняя меня научили и воспитали дорожить каждым, хотя и совершенно зачерствевшим кусочком хлеба, каждой веревочкой и ничтожной по-видимому вещью, к[ото] рая здесь всегда может пригодиться.

26 сентября. Погода то захмурится, то разведрится; то же и на душе. Предполагал было сегодня же выехать на Холм в ставку главнокоманд[ующ] его; но не бывать бы счастью, да несчастье помогло: мою бедную лошадку – пристяжную – искусала жестоко стоявшая с ней рядом на общей отвратительной конюшне злая – очевидно, с голода – лошадь, и мне пришлось задержаться ради помещения несчастной пациентки в ветеринарный лазарет для наложения на раны швов; этим обстоятель[ством] я воспользовался для помещения и другой лошадки – корневика – вместе с экипажем и конюхом в тот же лазарет, где пребывание их будет обеспечено несравненно лучшей обстановкой, при к[ото] рой не разворуют – как здесь, при гостинице – ни жалкого запаса корма, ни всяких принадлежностей экипажного и лошадиного обмундирования, а то была сущая беда при ротозействе и неповоротливости моего возницы. Больших хлопот мне стоит дело фуражирования – сено и овес за недостатком их продаются на вес золота; прибегаю к посредничеству жидов и плачу им большие куртажные… Лишний день, так[им] образом, я и поблагодушествую в чистом № с электрическим освещением, уже не говоря о том, что и покормлюсь сам по-человечески. Если не прибегнуть к содействию жидов, то и хлеба нельзя достать в городе ни черного, ни белого.

Отвожу и душеньку свою регулярным чтением третий день газет. Сегодня получил из них обычную для себя в мирное время триаду – «Рус[ское] сл[ово]», «Нов[ое] вр[емя]» и «Речь» от 23 сентября. В ресторанах кормят для военного времени хорошо и недорого. Здесь встретишь то того, то другого из своих бывших сослуживцев и знакомых. В 17-м корпусе, в 5-м, судя по разговорам, да и, несомненно, во всех остальных люди кормятся не лучше, чем в оставленном мной 25-м корпусе; стратеги наши на тыл не хотят обращать и внимания в своем стремительном передвижении не давая возможности поспевать за ними обозам с провиантом и прочим довольствием; что из этого будет в недалеком будущем – страшно и подумать: мне кажется, что вся наша «серая скотинка» и просто скотинушка в лице лошадей начнут повально умирать от истощения и болезней.

О взятии нами Кракова из газет ничего не видно, значит лейб-гвардейский улан мне соврал «как очевидец»… Удосужился наконец послать писульку своему брату Сергею. Отрадное явление: вследствие мудрой меры – принудительной диеты, ущемившей главу «зеленого змия», не видно ни одного случая хмельного безобразия ни среди офицеров, ни среди нижних чинов; а что было в японскую войну?!!

Из газет видно, что германский Генеральный штаб распространил в Берлине известие о победе над русскими под Августовом^[265]. Где Божья правда – за нашими ли официальными сведениями, или за германскими? Признаюсь, я мало верю и тем, и другим.

27 сентября. Погода хмурая, но не дождливая. Устроил своих лошадей с экипажем и конюхом в отдельный товарный вагон, к[ото] рый выхлопотал прицепить к вечернему почтовому поезду, с к[ото] рым сегодня я сам отправляюсь на Холм. Вопрос фуражировки лошадей для меня приобретает характер трагический – я так измучился заботой, ч[то] б[ы] мои кони были сыты при затруднительности купить все для них необходимое, что, право, чувствую на плечах своих такую обузу, точно имею несколько семейств на содержании. Скорее бы добраться до места – тогда не придется мне самому заниматься и отвлекаться этим тягостным для меня делом.

Мой Лепорелло сообщает, что вчера около 11 час[ов] вечера с запада слышалась сильная артиллерийск[ая] канонада. Отправил своим братьям, детям и племянницам открытки с местными видами. На вокзале виделся с команд[иром] 19-го корпуса Горбатовским. Большая часть корпусов нашей армии из Галиции перебрасывается на прусский фронт. Боль в спине мне положительно мешает даже в умеренной ходьбе. Не отрапортоваться ли мне больным, ч[то] б[ы] обратить, наконец, на себя серьезное внимание, но… но… сделаю это, когда уж меня невмоготу припрет.

А здесь, как нарочно, мальчишки с телеграммами как бы дразнят вожделенной мечтой, выкрикивая: «Последние известия – мир!» Сердце перевертывалось от радости.

Отправляюсь на новую должность в скорбном сознании предстоящей мне роли – искупительной жертвы за грехи авторов, составлявших новый устав о полевой службе, а также того стрелочника, на к[ото] ром имели бы возможность разряжаться все громы и молнии сильных мира сего за общее неустройство военного быта.

Около 11 часов ночи выехал на Холм, в 1 час ночи уже был там. Заночевал в уборной, но спал плохо от холода и от сильного запаха карболки.

28 сентября. Рано утром, чуть забрезжил свет, выгрузил лошадей из вагона. Через этапного коменданта магистрат отвел мне помещение; в выборе его я больше всего считался с тем, ч[то] б[ы] лошадям была удобная стоянка и ч[то] б[ы] она была поближе ко мне. Поместили меня на краю города в одной избе в соседстве с магазином, имевшим вывеску, на к[ото] рой большими буквами выведена надпись «Склад гробов». После тех районов, из к[ото] рых я выехал, г[ород] Холм с первого же взгляда производит впечатление мирного города, в к[ото] ром не видно ни бешеной военной суматохи, ни облыжности в смысле возможности приобретения в нем необходимых предметов довольствия^[266]. Можно здесь купить и молока, и свечей, и масла, и т. д. Нет здесь встречавшей[ся] до сего времени картины объеденности. Только что расположился в квартирке – послышался призывный звон колокола^[267]; очевидно, сегодня праздник.

Отыскал штаб главнокоманд[ующего] Юго-Западного фронта, где в оперативном отчаянии навел справку о нахождении штаба главнокоманд[ующ] его Северо-Западного фронта – в Гродно. Уже там я узнаю точно, где расположен штаб моей армии; ехать придется на Брест – Белосток – Гродно. Сегодня – «День креста», по городу ходит молодежь обоего пола и продает флажки с красным крестом в пользу раненых.

Пообедал на вокзале – вполне хорошо и недорого. Случайно встретился там с Федяем, к[ото] рый, как и Зуев, реабилитировался и получил бригаду в одном из запасных корпусов, предназначенных для осаждения Перемышля. Настроен в отношении меня откровенно и покаянно, необычайно был ко мне любезен и утащил меня к себе в вагон чай пить, откуда вместе пошли в Моск[овское] экономич[еское] офицерск[ое] общ[еств] о. Ругает свой штаб 25-го корпуса как нельзя более, все-де работали из-под палки и ничего не знали, кроме Богословского. Не поздоровилось от него и по адресу Зуева. Передавал мне, что Плеве, вместо того, ч[то] б[ы] быть самому свергнутым за директивы, имевшие для него и Зуева столь неприятные последствия^[268], награжден недавно Георгиевским крестом^[269]; Добрышину-де не оправдаться в том, что он бросил свою дивизию и, в растерянности потерявши с ней всякую связь, бежал прямо на Холм в штаб армии. Вопрос возникал об отрешении от должности и корпусного командира 17-го корп[уса] Яковлева, но он слишком будто бы в очень хороших отношениях с Плеве.

29 сентября.

Погода, почти не переставая, стоит гнусная – мрак, дожди и слякоть. Но эта атмосферическая непорядочность значительно для меня теперь смягчается в этом почти глубоком тылу человеческого коловращения, где все штабные расположились даже совсем по-домашнему. Странно, что из штаба Юго-Западн[ого] фронта, стоящего теперь в Холме, совсем выделены санит[арная] часть и другие отделы, стоящие в Бресте. Зачем такая разобщенность и расколотость штаба?

Получил все нужные документы на перевозку и себя, и всего моего инвентаря в Гродно, куда я завтра отправляюсь только ради узнания из штаба фронта о месторасположении штаба моей армии; досадно будет, если придется туда ехать опять назад, напр[имер] – в Белосток или Брест; вероятнее всего, мне кажется, что в Варшаву^[270], в группу войск, действующих по правую сторону Вислы.

Стараясь быть объективно-беспристрастным в сравнительной оценке положительных качеств немцев перед русскими (напр[имер], принимая во внимание их большую организованность, методичность, продуманность, расчетливость, фундаментальность во всем, выдержанность и пр.), я чисто логически не могу не допустить и не предвидеть, что наш противник должен побить нас своей техникой, сообразительностью, хладнокровием и многим другим; и если мы разобьем германцев, то интересно знать, какому из этиологических элементов победы мы будем этим обязаны? И морально-то, я думаю, они настроены, во всяком случае, уж не ниже нас, а скорее даже выше, чувствуя себя в положении окружаемых железным кольцом при громадности их национального самосознания. Еще будь хоть мы перед ними поворотливее, эластичнее – а то и этого преимущества у нас перед ними нет. Так чем же мы победим?? Я в затруднении на это ответить, разве только большим количеством шапок, большей выносливостью, да, может быть, еще как[ой]-ниб[удь] внезапностью рассудку вопреки действий^[271]! Смотрел я сегодня на толкавшуюся на вокзале массу добровольцев по Красному Кресту, сестер, всяких уполномоченных, и спрашивал я себя, а сколько из них найдется лиц, к[ото] рые сюда ехали действительно с исключительной лишь и чистой целью бескорыстного общего служения страждущему человечеству, а не главным образом-то – себе лично? Да и каждый из воюющих-то – какая у него идеология? А та, ч[то] б[ы] прежде всего, скорее всего и больше всего взять себе же лично, а затем все следуют румяна, маски…

Спина моя меня изводит, не могу я свободно как следует ходить. Только и покою в кровати, куда не часто дорваться.

30 сентября. Преотвратительная погода. Посадил лошадей с тарантасом в вагон, прицепленный к отходящему со мной поезду на Брест около 6 час[ов] вечера. В Брест прибыл уже ночью. Толчея, что негде яблоку упасть, ужинал за неимением мест стоя; масса выселяющихся из Варшавы, к[ото] рые, объятые ужасом войны, стараются поспешно эвакуироваться вовнутрь России. Варшавская публика настроена крайне нервно. Напрасно и нерезонно власти призывают жителей к спокойствию, обнадеживая их перспективой полного благополучия и беря на себя, так[им] обр[азом], большой риск быть дискредитированными в глазах несчастной публики, если бы Варшава была взята и публика бы сразу всей массой бежала из города. Заночевал в холодном вагоне, т[а] к что продрог здорово. Верную мысль я подслушал на вокзале из уст одного молодого человека, к[ото] рый высказывается за неприобретение людьми массы драгоценностей и всякого вообще имущества, дабы не чувствовать себя, лишившись их, уж очень несчастным.

Узнал из газет о смерти Карла Румынского^[272], для нас, может быть, могущей сыграть и весьма выгодную роль. Из тех же источников сообщение о падении Антверпена.

Октябрь

1 октября. Незабываемый мной никогда день Покрова Пресвятыя Богородицы. Утром слышится благовест колокольный в церквах. Около 3-х дня сел в поезд, отходящий на Белосток; публики туда едет мало, а больше все в Киев, Москву, Брянск. От случайного моего спутника – фельдъегеря Гончарова – узнал, что штаб 10-й армии в Красностоке^[273], верстах в 30 к СЗ от Гродно. Путь к Гродно местами пролегает среди болот, к востоку – Беловежская пуща.

Продолжаю аккуратно прочитывать газеты; потопление немцами нашей «Паллады»^[274] лишний раз доказывает, что враг наш слишком силен.

Вагон мой с лошадьми прицепили к санитарному поезду, к[ото] рый больше стоял, чем шел. Прибыл в Гродно лишь в 6 утра, всю ночь не спал.

2 октября. Светлая погода. Узнаю, что штаб СЗ фронта переезжает в Седлец^[275]. От жандарма и коменданта станции узнал, что штаб моей армии – в Красностоке; для вящей же достоверности постарался узнать об этом у к[ого]-либо из оставшихся пока чинов штаба; мои разговоры с Рейнботом^[276], ответили мне по-хамски: «Я вам не справочная контора…»^[277] Из Гродно до Белян^[278] по машине, а с Белян на лошадях. Шоссе превосходное, гладкое как скатерть. Часов в 7 вечера прибыл-таки наконец в штаб, расположенный в Красностокском женском монастыре^[279], проскитавшись в розысках его около почти двух недель, и это в век пара и радиотелеграфов… Знакомство с новыми сослуживцами. Новости о происшедших переменах в воен[но]-санитарной организации, при к[ото] рой все вышло наоборот с нашими чаяниями военных врачей, созданной как будто со злобным намерением нас унизить и предать в руки и на дискреционное усмотрение хулиганствующих рейнботов и им подобной сволочи, когда подпоручик Богданович в должности начальника эвакуационного пункта в Августове «подтягивает» главных врачей госпиталей угрозами отрешения их от должностей…

3 октября. Чудная погода, светлый день, дивная красота монастырской обители, к[ото] рую теперь занимает штаб 10-й армии. Но… на душе так тяжело, так тяжело – и не от предвидения и предчувствия всевозможных катастрофических сюрпризов, к[ото] рые нам готовят германцы, а от террора перед разнузданным произволом властвующей теперь вовсю и со зверским остервенением над нами рейнботовщины, для к[ото] рой и в трудную годину, переживаемую родиной, остается все тот же руководящий принцип в жизни – l’êtat c’est moi^[280], и к[ото] рая в своем утробном ослеплении и неистовстве все спасение для России продолжает видеть только в ежовых рукавицах да кузькиной матери за счет попрания всяких самых элементарных норм закона…

Ознакомился сегодня со всеми штабными; командующий армией – Сиверс^[281] (недавно лишь назначенный после смены двух предшественников), начальник штаба – Одишелидзе^[282]; дежурный генерал – Эггерт^[283]; генерал-квартирмейстер – Будберг^[284] и заведующий этапно-хозяйст[венным] отделом – генерал фон Таубе^[285]!! Ни одной русской фамилии! Дела предстоит мне масса, и самого тревожного и трудного – формирование по новому положению «санитарного отдела», распорядительная деятельность по части эвакуации и проч. в гнусной атмосфере ежеминутного чувствования над собой грубого полицейского произвола и хамства. Неужели, если Господь благословит нас победой над врагом, то она послужит для большего еще торжества рейнботствующей лишь России, а не подлинной, дорогой всем нам России?! Кто самые опасные внутренние враги последней, настоящие революционеры-крамольники, ведущие ее к гибели, как не все эти находящиеся у власти рейнботы с своими разбойничьими шайками, своими злодействами перещеголяющие тевтонов в чинимых ими зверствах?! Если какому-н[и] б[удь] помпадуру «приказано быть акушером», это ведь немного лишь требует от него ума и благородства души, ч[то] б[ы], получая по занимаемой должности все прерогативы (уж Бог с ним!), уметь в ней лишь шефствовать и настолько хотя бы ценить лицо действительно за тебя все делающего, ч[то] б[ы] только не оскорблять его чувства достоинства в угоду своему своеволию и капризу и в явный ущерб делу, да еще в такую великую страду, как настоящая война.

4 октября. Прекрасный солнечный день. Вхожу в курс нового дела. Работы административной масса, одних телеграмм в день приходит иногда до 50 и более. Хорошо так устроился в келейке монастыря, увешенной все образами, иконами – не вышел бы из нее никуда!.. С утра – колокольный звон; говорят, что сегодня воскресенье. Урвал времечко заглянуть в церковь; из Гродно приехал архиерей, к[ото] рый говорил проповедь, шел молебен; монашенки стройно пели «Заступница усердия…» и «…под твою милость прибегаем…» Обстановкой был глубоко взволнован, до слез растроган и умилен… Самые дорогие вещи и многие драгоценности из церкви вывезены в Гродно на случай могущего [случиться] нашествия сюда пруссаков.

В штабе почерпнул сведения, что под Граевом^[286] и на фронтах под Варшавой идет бой, на нас наступают в больших силах пруссаки – со стороны Торна^[287] 2 корпуса, на Варшаву 5 корпус[ов], по линии Ивангород^[288] – Сандомир 5 корпус[ов], и по Восточной Пруссии – не менее 3 корпусов. Фронт нашей армии растянут от Сувалков^[289] до Остроленки^[290]. Лык^[291] нами очищен. 1-й Туркестанский и 6-й армейск[ий] корпуса из нашей армии выделяются, 26-й же – придается. Нашей армии предписано упорно обороняться.

Около часа дня – обед в монашеской трапезной. Стол довольно хороший. Все штабные выглядят такими чистенькими и хорошо одетыми, что заставляет и меня обратить на себя внимание относительно костюма. Подведомственные мне товарищи по санитарн[ому] управлению – пресимпатичные люди, заботятся обо мне как о родном. Не ожидал я этого встретить.

Прибыл генерал-майор Бендерев^[292], был он перед этим – начальник штаба 1-го Туркест[анского] копуса, но, очевидно, оказался неспособным, а потому назначен «начальником санитарного отдела» 10-й армии!! Я буду его помощником. Познакомился с ним; впечатление на меня произвел хорошее откровенным признанием, что будет состоять в означенной должности лишь временно, впредь до получения или бригадного командира, или начальника дивизии, и что по санитарной части он ровно ничего не знает.

Хотел было пойти ко всенощной, но приехал ко мне особо уполномочен[ный] Красным Крест[ом] князь Куракин^[293].

5 октября. Погода мокрая. Приступили к формированию «санитарного отдела» при штабе 10-й армии согласно приказу Верховного главнокомандующего; поставлен во главе этого отдела не врач, а генерал-майор, вследствие чего и штат установлен довольно пухленький. Пока еще сформируются «санит[арные] отделы» в армиях, а теперь идет страшный сумбур во взаимоотношениях и в деле ясного разграничения круга ведения каждого. Рейнбот же – озорствует!

Продолжаю жить в такой же иноческой келейке, уставленной иконами, вот уже третий день пребываю на одном месте без передвижений (давно не наслаждался такой «оседлостью»!), питаюсь безусловно хорошими обедами и даже ужинами (чего не видел никогда в 25-м корпусе), так что при таких условиях нестрашными представляются ни значительно увеличившаяся работа, ни даже рейнботовская хулиганщина.

6 октября. День серый, но без дождя. Живу все в той же келейке, увешанной иконами; и это действует психотерапевтически на мою усталую и измученную душу. Между массой организационного дела по формированию «санитарного отдела» при штабе армии и текущих сношений – и письменных, и телефонных, и телеграфных в восходящем и нисходящем направлении – все-таки урываю минутки, ч[то] б[ы] зайти в церковь и послушать столь любимое мной женское пение монашек.

Генерал Бендерев пробыл у нас как мимолетное видение, так как благодаря содействию своего сотоварища – начальника штаба – получил новое назначение в штаб 3-го армейского корпуса. Какими удобствами – посмотрел я – обставлено было его отправление: даны и подводы под уйму вещей, и автомобиль персонально под него – своей корпорации человек! А уезжай я, хотя бы был и в чине действит[ельного] тайного советника – ноль бы на меня внимания. Все же, благодарение Господу Богу, я в штабе армии хоть не вижу к себе того грубого и наглого отношения, к[ото] рое пришлось испытать в штабе 25-го корпуса.

Назревает стратегический кризис в нашем единоборстве с пруссаками; в районе нашей армии между Граевом и Осовцом^[294] начались бои; железная дорога между ними разрушена.

Получил от своего сына письмо, посланное из Москвы 29/IX с уведомлением, что отправлен ко мне по прежнему адресу с Сараджевым транспорт необходимых для меня вещей, получить к[ото] рые при теперешних условиях сюда я, к сожалению, не рассчитываю.

Бомбардируют меня главные врачи подвижных госпиталей телеграммами такого содержания, что-де корпусные продовольств[енные] магазины не выдают им ни фуража для лошадей, ни съестных припасов для команд, купить же их невозможно… Интендант армии Краевский^[295] (полковник, по-видимому, дельный, разумный и порядочный) откровенно признался, что помочь горю не в состоянии, так как ожидаемый из Гродно груз около 150 тысяч пудов в пути застрял. Задержка доставки всякого довольствия и людям, и лошадям из тыла – явление не случайное, а уже давно принявшее общий и постоянный характер, и притом трагический. Без преувеличения можно сказать, что войска со всеми входящими в них учреждениями, кроме штабов армий, – голодают в буквальном смысле слова, кроме того – терпят крайнюю нужду в надлежащем обмундировании и снаряжении. Если условия снабжения армии всем необходимым не улучшатся, то, мне кажется, должен будет наступить общий мор. Не допускаю и мысли, ч[то] б[ы] у наших противников дело снабжения армии было поставлено так отвратительно, как у нас, как бы наше общественное мнение ни обрабатывалось газетными сообщениями, имеющими тенденцию подчеркивать да приумножать одни только минусы у неприятеля, ничего плохого не находя у нас самих. А пруссаки все прут да прут – методически, настойчиво, планомерно, не уступая ни одной пяди своей земли, а прибирая мало-помалу ее от коалиции противников. Вот вам и Германия, не воевавшая в течение 40 лет!!

2 октября, оказывается, исполнилось столетие со дня рождения высокочтимого мной поэта Лермонтова, «с печалью в душе» явившегося на свет^[296].

Лошадки мои стоят теперь, да отдыхают. Хотел было приказать своему конюху, ч[то] б[ы] он давал за это время их бездеятельности меньше овса (по 5 ф[унтов] вместо 10 на каждую) и прибавил бы сена (вместо 20 фунт[ов] на каждую давал бы хоть 30 ф[унтов]), но перерешил, будучи убежден доводами Лепорелло, что-де пусть как следует лошадки прибавятся в теле, ч[то] б[ы] генеральские лошади не походили на обозных!

7 октября. Хорошая погода. С утра с запада слышалось сильное артиллерийское буханье. Идет бой между Осовцом и Августовом. Целый день мечусь как угорелый в стараниях как можно лучше обеспечить войсков[ые] части в санитарном и эвакуацион[ном] отношении; разослал тысячи телеграмм и начальнику санитарной части фронта, и главноуполномоченному Красного Креста Гучкову^[297], и особоуполномоченному – князю Куракину, и главным врачам госпиталей, и т. д. Бомбардируют и меня со всех сторон телеграммами. Душа страдает от сознания, что зла и несчастий так много, а даже и смягчить их я не в состоянии!.. Хоть и все время треплешься, а видишь, что делаешь-то «ничего»; лучше ли это, чем ничего не делать?!

Наступления ночи ожидаешь с вожделением – на подушке под теплым одеялом хоть временно забываешь всю отвратительную и гнусную распостылую действительность. Еле-еле, хотя бы коротенько принуждаю себя продолжать ведение своей «серой книги».

Блокада с Перемышля нами снята; значит, дела наши в Галиции неважны.

Получил от Сережи-брата теплое и сердечное письмо. Все то же идеалистическое отношение к войне, как и моего Сергея-сына; благодарю покорно за дурацкую роль быть пушечным мясом в руках равнодушных и легкомысленных распорядителей десятками тысяч жизней; другое было дело участие в войне в век стрел, пищалей и проч.

8 октября. Чувствуется дыхание глубокой осени; деревья расцветают багрянцем; земля покрылась густым ковром опавших кленовых листьев; небо покрыто свинцовыми тучами; пронизывающий сильный ветер; грозно шумит лес; жутко завывают и визжат телеграфные и телефонные проволоки. Как красивы здесь придорожные кресты! Шестой уж день как живу безвыездно в святой обители^[298]. Хорошо бы пожить здесь в мирное время, без этой кошмарной действительности, сковывающей и ум, и сердце. Все-таки я остаюсь верен себе – не могу совсем слиться и отождествиться с налегшей на меня тяжестью весьма беспокойной работой; я всегда с своими мечтами и грезами – «Люди друг к другу зависть питают, я же, напротив, только завидую звездам прекрасным, только их место занять бы хотел…»

Хотел было сегодня съездить в Осовец, но не было автомобиля, по крайней мере – для меня, для других же всегда есть; обещали дать завтра. Сегодня мне Сиверс приказал не ставить только что прибывший Кронштадтский лазарет имени какой-то особы (?) «в какую-ниб[удь] трущобу», а непременно у станции жел[езной] дороги! Такова заботливость о частных отрядах! Независимо от требований боевой обстановки, а ради лишь удобства учреждения!..

Пленный немец, как передавал мне один генерал из 1-й армии, будто бы выразился так, что-де если бы да у нас были бы такие солдаты, как у вас, так мы бы раскатали вас не с таким, а с большим трезвоном.

9 октября. Ветреная, дождливая погода. Рано утром отправился на ненавистном мне автомобиле в Августов познакомиться с деятельностью там сборного эвакуацион[ного] пункта и входящих в его состав госпиталей, в число к[ото] рых произволом Рейнбота попал и приданный дивизии № 132, о необходимости возвращения к[ото] рого в свою дивизию я только что телеграфировал сему помпадуру. Дорога все время пролегала по чудному шоссе среди болот, трясин, озер и хвойных лесов. Около 40 верст пролетел в течение 1½ часов! По пути навстречу тянулись обозы; бедные лошади от страха мчащегося самоката шарахали в сторону, опрокидывали повозки. С болью в сердце всю эту картину я беспомощно созерцал и думал, уравновесится ли внесенный моим автомобилем беспорядок в обозы той пользой, к[ото] рую я должен принести своей поездкой по осмотру полевых госпиталей? А польза, мне кажется, могла исчерпываться только разве тем, что я всех подведомстве[нных] мне коллег лишь обласкал и приободрил в противовес примененным к ним рейнботовским карательным мерам, вроде, напр[имер], отчисления от должностей некоторых главных врачей. Свою злобу от общего неустройства и несорганизованности во всем наши начальствующие лица так любят вымещать на своих подчиненных, особенно же – на врачах! И вместо того, ч[то] б[ы] быть руководителями, выступают исключительно лишь в роли карателей, видя в этом все свое назначение. В стороне Граево и западней слышалась артиллерийск[ая] канонада.

Приехал обратно в свою святую обитель – уж стало смеркаться. В штабе циркулируют сведения, будто бы мы оттеснили неприятеля и переходим в наступление. От Варшавы пруссаки отступили за Скерневицы^[299]. Осмотревши сегодня раненых солдатиков вынес весьма отрадное впечатление: настроение духа у них бодрое, многие с охотой готовы возвратиться в строй. Воистину, наша «серая скотинушка» – святая скотинка! И если Россия победит, то только благодаря нашему солдату…

Хотел было написать письмо своим детям, но так устал и продрог, что тянет на кровать и под теплое одеяльце.

NB. Осмотрел сегодня и Тверской этапный лазарет. Досадно видеть, что такое прекрасно оборудованное учреждение (да и одно ли оно только!) с самого начала войны только и знает, что двигается с места на место – свертывается да развертывается, и за все это время только и успело оказать пособие лишь девяти раненым!! Это явление не случайное, а общее как для частных, так и для военных врачебных учреждений, а между тем как много б[ольн] ых и раненых часто оказывается без надлежащей помощи! Так много у нас суеты, и так мало продукции! Все эти летучие отряды, лазареты и подвижные госпитали Красн[ого] Креста, при несомненной от них пользе, к[ото] рую они могли бы оказать, – часто дают себя чувствовать какой-то обузой, к[ото] рую не знают, куда приткнуть, ч[то] б[ы] только от них отвязаться и дать им хоть к[акое]-н[и] б[удь] занятие^[300]. Характерное, пожалуй, явление для нашей матушки Руси: всего может быть и много, да распорядиться-то этим не умеют.

10 октября. Погода хорошая. Миллион терзаний с этим не вовремя формированием санитарн[ого] отдела и текущими делами; задавлен телеграммами… Уж не до обычной для меня жизни призрачным миром, когда поганая реальность стучит в сознание невероятным хаосом во всем…

В газетах прочитал цитируемую статью современн[ого] писателя Ромена Роллана^[301], направленную против милитаризации германских интеллигентских сфер, когда рука об руку с прусской военщиной идут все почти германские писатели и ученые.

От начальника штаба узнал, что мы собираемся переходить в наступление. Не верится мне, ч[то] б[ы] мы могли победить пруссаков; при совершенстве их техники, аккуратности и взвешенности ума не выручит, пожалуй, нас и «серый».