В. П. Кравков
Великая война без ретуши. Записки корпусного врача

17 сентября. Офицерство друг друга поздравляет с днем ангела кто Верочки, кто Любови, кто Наденьки и пр. Как хорошо теперь в Рязани…

В 9 час[ов] утра выехал в компании с судейскими на Станы^[222] к северу. Наладил всякий раз ехать или с ними, или с интенд[антом] полк[овником] Мартыновым исключительно лишь для использования их в качестве таранов, ч[то] б[ы] легче было опережать следующие обозы, где требуется внушительный повелеавющий голос военных начальников, я же для этого слишком мягок, деликатен и жалостлив в обращении как с людьми, т[а] к и животными. Ехали до места новой стоянки часов 6. Дорога большей частью пролегала по глубоким сыпучим пескам и дремучим сосновым лесам, отчасти по перелескам. Унылый вид. Такому настроению способств[овала] хмурая погода, ужасно сильный ветер с перемежающ[имися] дождем и градом. В лесной чаще разбрелись следующие войсков[ые] наши части; с одной из них бредет «пан», взятый начальством в качестве проводника и, очевидно, заложника. Картина из «Жизни за царя», только наизнанку – не русский ведет панов, а пан – русских. Кое-то из солдатиков собирает бруснику; по пути пробегали зайцы, дикие козы… Третий день не слышно ни выстрела, с начала же мобилизации ни разу не удалось слышать среди солдат ни звуков гармоники, ни песен.

Пришли в Станы; штаб расположился в брошенном замке-дворце пана Коморовского^[223]. Боже мой! Как грустно видеть всякие культурн[ые] ценности разграбленными и сокрушенными! Нельзя винить в этом одних солдат; несомненно, здесь не без большого участия и жители – мещане и крестьяне, ненавидящие панов. Я верю в судьбу: мое новое назначение, совершающееся помимо малейших с моей стороны хлопот, должно, по-видимому, быть для меня переходом из худшего к лучшему; а если мне удастся поехать в ставку главнокомандующ[его] в Холм прямо через Сандомир^[224], куда мы с каждым днем все приближаемся, то я себя буду чувствовать в значительной степени успокоенным.

Ночью прошелся мимо палаток; только и разговоров у солдат, что о своей еде… К пищевому голоданию присоединяется теперь и снарядное голодание пушек. Подам доклад командиру корпуса о хроническом голодании солдат и о могущих из этого произойти последствиях. Ч[то] б[ы] избежать лишнего путешествия в штаб главнокоманд[ующе] го, я решил было послать предварительно следующу[ю] телеграмму начальнику санит[арной] части штаба главнок[омандующ] его армий Юго-Западного фронта: «Будучи назначен заведующ[им] санит[арной] частью 10-й армии прошу указания в какой пункт мне выехать». Но командир корпуса настоятельно советовал не откладывать мне своего отъезда и не трудиться посылать означенной телеграммы, на к[ото] рую-де ответ может прийти не ранее 2–3 и более недель, да и не ответят-де прямо на мой вопрос ввиду секретного характера места формирования 10-й армии. Подумавши еще как следует, порешил не посылать означенной телеграммы, а прямо ехать на Холм через Люблин по шоссе. Колебания мои насчет вопроса сколько брать с собой солдатиков: если трех, то надо специально нанимать фурманку, к[ото] рую так трудно иногда достать, а с одним – возницей, ввиду могущих быть случайностей, не так удобно. Порешил на последнем, ч[то] б[ы] не возиться с поисками фурманок, не прибегать к принудительным мерам и быть покойнее. Всеми силами души стремлюсь поскорее прошмыгнуть, как какой-то контрабандист, через границу в пределы своей России, ч[то] б[ы] чувствовать себя как-никак у себя дома и следовать по своим деревням с большими удобствами в смысле нахождения фронта, питания, ночлега, т[а] к к[а] к все-таки хоть кого-нибудь, да найдешь там говорящего по-русски, ч[то] б[ы] тебя понять и объясниться.

В Галиции и в польских губерниях у нас в волостях и деревнях предержащими властя[ми] являются гминные войты и деревенские солтысы.

Сердце мое полно сладких предвкушений, что скоро я буду у себя в России, ближе к своим домашним. Как нянчатся – посмотришь из газет и писем – с нашими эвакуирован[ными] ранеными в городах России всякие благотворительн[ые] и неблаготворит[ельные] дамы; как будто раненые – герои! Они просто «овча, на заколение ведоша», и ведоша насильно; из них масса лодырей, желающих всячески отлынуть от поля брани!

18 сентября. Унылая осенняя погода с перемежающ[имся] по несколь[ку] раз на дню дождем. Сильный ветер. Взял из полевого хозяйства деньги; заготовляют мне всякие бумаги по случаю отъезда, к[ото] рый я определил на завтра. Дневка и стоим в тех же Станах, откуда по кратчайшему пути верст 30–35 до нашей границы. Но не скоро еще я выберусь из областей со всеми этими «пане» да «дзинькуем».

Как ни скверна жизнь, как она ни жестока и бессмысленна, но жить мне все-таки хочется, так хочется. Еду завтра на Розвадув^[225] за 20 к СВ, уже один, отделяясь от корпуса; чуть ли не более половины придется проезжать глухими местами. Револьвер, как и в прошлую кампанию, у меня всегда мирно покоится на дне чемодана.

19 сентября. В 10 час[ов] утра, откланявшись своему начальству, отправился к месту своего нового служения; на прощанье пришлось откровенно побеседовать с Рагозой о недавнем прошлом нашего штаба, когда подвизались наши герои-стратеги Зуев и Федяй, – о той затхлой атмосфере, к[ото] рую создавали с оставшимися еще здесь фендриками эти преступники. На прощанье Р[агоза] мне объявил, что поручил начальнику штаба составить для отдачи в приказе благодарности за мою совместную деятельность с ним; я, конечно, поблагодарил, [сказал], что-де очень тронут.

Утро дождливое. Я стремился скорее вырваться из надоевшей мне обстановки и не стал дожидаться навязанных мне было в качестве попутчиц и под защиту двух девиц, стремящихся также в Люблин, к[ото] рых доставил в штаб Крещатицкий, нашедший их, якобы, одних среди развалин панского дома, где они состояли гувернантками. Объявились русскими подданными и умеют говорить лишь по-польски да [по-] французски, и ни слова по-русски. Быть их постоянным кавалером весь путь до Люблина, оказывать им внимание при следовании и остановках для меня являлось бременем неудобоносимым; на этот раз мне хотелось быть совершенно свободным и ехать в одиночестве со своим лишь возницей да моими думами и мечтами.

Направился на Розвадув; дорога почти все время шла по дремучему сосновому лесу; погода то прояснялась, то хмурилась и дождила, и лес представлялся то угрюмо-задумчивым^[226], уныло настраивавш[им] душу, то приветливым и манящим. По дороге и ее обочинам попадались массами павшие лошади и брошенные всевозможные и наши, и австрийские повозки. Несколько лежавших в последних предсмертных судорогах лошадок пугали моих коней, к[ото] рые фыркали и кидались от них в сторону. Мой возница, теперь – мой же и Лепорелло, прекрасной души человек, и я его очень полюбил за его святую простоту и сердечное отношение к моим коням. Он из запасных, много лет ездил ямщиком в Костромской губернии. На мой вопрос как-то – «с какой стороны-де поднималось солнце?» – он мне убежденно отвечал: «Сегодня, в-ство, оно всходило с этой стороны, а вчера с другой!» С лошадьми он прямо-таки разговаривает: и они его понимают, и он их. Всю дорогу только и слышишь от него такие восклицания: «Ого-го-го», «гоу-гоу», «эй вы, голубчики», «ну, надувайтесь», «ишь ты, чего делашь», «эх, туташка», «поднимай ноги-то», а то вдруг крикнет на них: «Эх ты, пантюха-кузьма!»

С полудня заслышалось сначала глухо, а затем и пошибче артиллерийск[ое] бухание со стороны Сандомира; мой возница определил, что «здорово садят». При остановке в лесу у одной корчмы мой слух услаждали голоса каких-то птичек – «футь-фуить…» Ехал без задержек больших, т[а] к к[а] к следований обозов на нынешний день не предназначалось; пришлось лишь сделать версты в 2 объезд шоссе, так как на нем два моста на р[еке] Ленг были взорваны отступавшим противником. Что-то меня с Лепореллой и лошадками ожидает в родной земле относительно продовольствия; сегодня, выехав из Станов, [удалось] достать даже черного хлеба, за к[ото] рым ходил христорадничать в Георгиевск[ий] Красный Крест; коллега и то лишь из уважения к моему сану и положению смилостивился дать один каравай фунта в три, половину к[ото] рого я уступил своему адъютанту, а другую своему Лепорелло, взявши себе небольшой кусочек.

Приходится все проезжать места, к[ото] рые проходившими и австрийскими, и нашими войсками опустошены, как саранчой; по нескольку дней солдаты не имеют ни хлеба, ни сухарей, восполняя их недостаток употреблен[ием] вареного картофеля, но и его уже приходится добывать с большими затруднениями. Деревни обезлюдели, а кто выглянет, то норовит скорее спрятаться.

Около 2 часов дня мы уже подъезжали к жел[езно] дорожному полотну, за к[ото] рым расположен г[ород] Розвадув, переполненный войсками 45-й дивизии, как муравейник. Так как здесь, очевидно, все уже выбрано по части питания и нам, и лошадкам, то я предпочел проехать еще дальше в деревушку к СВ, к Брандвице^[227], – местечко более казалось мне нетронутое; но принужден был остановиться, не доезжая ее – в одном выселке, к[ото] рый отделяла р[ека] Сан, мост через к[ото] рый тоже взорван, и тщетно его наводят уже несколько дней. Это обстоятельство для меня явилось большим тормозом в следовании по назначению. По наведенным справкам придется сделать крюк и выехать завтра на Чекай^[228], где есть мост, откуда назад на Радомысль^[229], затем – Липу^[230] (нашу пограничную деревню), где предполагаю переночевать.

Остановился в скромной избушке у одного крестьянина, к[ото] рый охотно пустил к себе меня к[а] к «генерала», в расчете на мою защиту от засилий солдат. Но ни курицы, ни яиц, ни хлеба купить не удалось у него; «Дюже бида – нет курки, яйка – все хворуем,» – указывал он себе на живот. Еле-еле раздобыл сена, овса же – нет. Быстро мне убрал он комнату и «запалил» печь.

С 3 часов дня совсем разведрилось; ходил к реке, где возятся с устройством моста местные гражданские власти. Заслышались ружейные одиночные выстрелы; две пули просвистели над моей головой; что за штука? Оказалось, это самовольно стреляют наши солдаты, охотясь за куропатками…

Вечером пришли ко мне крестьянки с седовласыми старцами и, кланяясь в ноги, со слезами молили меня о заступничестве, ч[то] б[ы] солдаты не отбирали у одной – последнюю телушку, у другой – поросенка, и т. д. Солдаты приехали реквизировать скот, т[а] к к[а] к сами голодали. Картина по трагизму потрясающая! Придя в хату, я разрыдался. Я очень рад, что пользуюсь теперь одиночеством; нет у меня сожителя по комнате, не вижу я возле себя толпы офицеров и солдат. Чувствую физическую слабость; меж лопатками уже несколько дней как кол стоит и затрудняет свободное дыхание; зато болей в пальцах почти совсем не ощущается; теперешний режим мой – отличное противоподагрическое средство.

Вечером Лепорелло раздобыл «трошечко» молока, смешал его с картофелем и сварил в своей манерке. Ели мы с ним из одной чаши, я – сидя, он – стоя, рассказывал мне, как он 20 лет живал по чужим людям и всеми всегда был доволен… Когда я ему сказал, что, следуя со мной, он получает по 39 к[опеек] в сутки кормовых, он с изумлением воскликнул: «Ой, как много, в-ство!»

Восхитительная лунная ночь – «не могу я уснуть»… А завтра надо пораньше выехать, ч[то] б[ы] предупредить выступление обозов, к[ото] рые запрудят путь, через к[ото] рый я не сумею пробиться.

20 сентября. Еще не выглянула розоперстая Аврора, как я уже встал, разбудил своего возницу, ч[то] б[ы] пораньше выехать, чем начнется движение войск, могущих запрудить дорогу и затереть меня своими обозами. Рассчитался с гостеприимным паном, заплативши ему за полторы охапки сена и «трошечко» картошки с кружкой «млека» 1 талер. Думал, что в деревушке, где я остановился, никого из военных не будет, но ночью слышал голоса и гомон прибывших солдат и лошадей, занявших соседние избы; это нарушило полное любование мое твердью небесной.

Из Брандвицы выехал около 7 часов утра по дамбе на СЗ к Чекай. Погода прекрасная; по обеим сторонам насыпи – масса разбросанных жестянок из-под консервов, раскрывшихся шрапнелей и окопов, к[ото] рыми перерыта оказалась вскоре и сама дамба; ехать пришлось окольно. По пути бегали, как домашние куры, фазаны… По выезде из Вилька Туребска^[231] волей-неволей пришлось влиться в массу движущихся войск и их обозов по направлен[ию] к Сандомиру; части принадлежали 14-му корпусу; то обгоняя, то следуя в обозах, доехал до Горжице^[232]; на горизонте белел издали Сандомир, но я круто должен был повернуть к СВ на Чекай, обрадовавшись, что опять, Бог даст, буду ехать один, не в водовороте войск. Около 11 часов утра – у переправы через бурливый Сан; в ожидании окончания совершавшейся наводки моста пришлось простоять около часу. Скопилось немало обозов, следовавших на ту сторону. От сердца отлегло, когда переехал мост; направление взял, руководствуясь картой и расспросами «панов», на Радомысль, где предполагал было остановиться лишь на 1–1½ часа, ч[то] б[ы] покормить лошадей и затем тронуться через границу на Липу. Дорога шла на ЮВ опять дамбой среди дубняка, по сторонам селения как будто без признаков войны: на полях – пахали, паслись стада коров. Ввиду утомления моих лошадок (из к[ото] рых пристяжка уже несколько дней заметно стала худеть) и ч[то] б[ы] легче достать им корму, я решил временно приостановиться, еще не доезжая Радомысля, в одной показавшейся мне небольшой деревушке; въехавши в нее, узнал, что это – самый Радомысль и есть. За лучшее счел остановиться у ксендза, давшего мне приют и скудную трапезу, разделивши со мной пополам небольшую свиную котлету в бураках и картошке, к[ото] рую я проглотил с жадностью крокодила; хлеба, к сожалению, у него не оказалось ни крошки. Радомысль считается за местечко, будучи небольшим селением, но с костелом, без костела же селения называются просто деревнями – весями. Это местечко оказалось, как и до сего времени мне встречавшиеся, также буквально все объеденным и выбранным как австрийск[ими] войсками, два раза прошедшими его, так и нашими («Австрияки ходили туда и сюда, да русские – сюда и туда», – объясняют причину своего оскудения бедные поляки.). Картина полной и всеобщей нищеты – нет почти ни у кого хлеба, ни соли, ни спичек, на проч. предметов первой необходимости. Горько плачутся мне «как начальнику – генералу», что у них войска все отобрали и они принуждены голодать, на коленях просят моего заступничества. Больших трудов мне стоило раздобыть моим лошадкам овса; за девять гарнцев (три водопойных ведра) заплатил 3 рубля русскими кредитками. Ксендз и другие жители в отчаянии, что им делать: бургомистр их приказал им, ч[то] б[ы] каждый дом выпек для наших войск по караваю хлеба; муки же, дрожжей – ни у кого нет! Кругом слезы и плач. Я с своим возницей – на осадной диете, едим минимально; слава Богу, что он из малопищных по натуре; сегодня по пути из обоза как-то чисто еле-еле я выпросил полкаравая черного хлеба^[233].

В местечке Радомысль еще существуют следы разрушений, произведен[ных] артиллерий[скими] снарядами. Каким-то чудом уцелели ветхий деревянный костел и памятник «Адаму Мицкевичу, 1910 г.». Оказывается, что памятники Мицкевичу имеются во многих деревнях и местечках^[234], и я ошибся, предположивши ранее, увидав этот памятник в Сеняве, что она – его родина; его родина, как объяснил мне ксендз, – Новогрудков^[235]. Ксендз заметил во мне необычайную особенность: что я очень заботливо отношусь к питанию и доставлению возможных удобств своему вознице. Скорее бы мне Господь привел вырваться из этого голодного района! Познакомился с австрийским коллегой Становским – земским врачом в Галиции, владеющим настолько русск[им] языком, что можно понимать его. Взаимоотношения врачей и сих последних к пациентам у них, оказывается, отлично урегулированы в этическом смысле в противоположность нашей российской разъединенности^[236].

21 сентября. Погода днем гнусная, по прекрасной лунной звездной ночи никак не предвидимая. Заплатил ксендзу за взятый у него пуд с небольшим сена, немного молока и картошку 1 р[убль] плюс 1 крону плюс 10 геллер[ов] и в 8½ часов пустился в путь-дорогу. Еду, удаляясь от кромешного ада; дорога не представляла обычного запружения войсками, лишь встретил идущие к Радомыслю 18-й саперн[ый] батальон, 18-ю артилл[ерийскую] бригаду, а еще далее – артиллерийские части 83-й дивизии и 45-й. Проехал Жабно^[237], затем Домброву^[238], откуда повернул к западу на Липу; последняя дорога была убийственная по своей трясучести, т[а] к к[а] к была устлана поперек дороги уложенными бревнами; непосредственно перед Липой – трясина, из к[ото] рой еле вытаскивали мои кони.

Около 11½ дня были уже в Липах – на своей земле. Селение это представляет сплошные развалины – следы артиллерийск[ого] огня, справа и слева все окопы и позиции; сложенные в штабели и так валяющиеся рельсы декавильки, лежавшие всю дорогу, в Закликове^[239] же – целое депо вагонеток; очевидно, дело австрийских рук. Стали попадаться братские могилки. Проголодался, а хлеба нема; остановился у одной корчмы; что люди в ней есть заключил из того, что бегает поросенок; встретили меня одна старая еврейка и два поляка-крестьянина; на просьбу продать хлеба отговаривались неимением его; но когда я сказал, что «хочу кушать», дали около 1 фунта черного хлеба, а на предложенную лепту ответили решительным отказом «пане генерале».

Дорога от Лип до Закликова около 10 верст шла сплошным сосновым лесом все по тому же трясучему деревянному шоссе, к[ото] рое старался, елико возможно, объезжать просеками. На мой вопрос моему вознице, сыты ли теперь лошадки мои, отвечал: «Даже очень, а то от почтенной казны, к[ото] рая их кормила перед этим, у них даже слезы из глаз шли».

Около 2 дня прибыл в Закликов. Тотчас же при въезде заглянул в первую попавшуюся избушку, ч[то] б[ы] спросить про запас еще кусок хлеба. К удивлению моему, у хозяйки-польки оказались целые караваи печеного белого хлеба, да еще на молоке, печеные яйца, кроме того – и овес для лошадей. С жадностью набросился я с Лепореллой на сии сокровища; по-видимому – конец нашему голоданию. За неимением при этой хате навеса или сарая для лошадок остановился у ксендза, к[ото] рый отвел мне одну проходную комнату и дал удобное помещение лошадям, кроме того – накормил меня превкусным обедом, какого я за всю кампанию не едал. Да будут благословенны ксендз и его «племянница», оказавшие столь хлебосольный прием «пане генерале»!

22 сентября. Погода премерзейшая – дождь и невылазная грязь. Слава Богу, что нет большого ветра. Переночевал у любезного ксендза довольно удобно, предупредительности его ко мне не было границ: даже на ночь подставил мне горшок, шутя назвавши его «полковником», и немного смущен был, когда я его поправил, сказавши, что вы-де, батюшка, лишь деликатничаете передо мной, не желая эту посудину назвать настоящим именем – «генералом», как следовало бы, если бы был у вас полковник… Пан ксендз именуется настоятелем римско-католического прихода в Закликове Виктор[ом] Игнатьевич[ем] Суским; очень беспокоится и просит ему откровенно сообщить, дабы принять необходимые меры к самоохранению, – могут ли сюда прийти германцы, к[ото] рые-де прут теперь стеной на Вислу и хотят отрезать нашу Галицийскую армию – или нет^[240]? Я ему объяснил, что имеются наибольшие шансы этого не опасаться. В другой половине у ксендза поместились врачи госпиталей 83-й пех[отной] дивизии, жаловавшиеся мне на свою бездеятельность и безостановочное их мотание с места на место.

В 8½ ч[асов] утра выехал на Здеховицы^[241]. Дороги отвратительные. Мой Лепорелло чрезвычайно невзыскателен к удобствам жизни, может безропотно подолгу не есть и не пить; сегодня он часто покрикивает на своих лошадей уже новой кличкой: «Эй вы, храбрые!» Дорога и далее становилась не лучше, приходилось все время делать объезды, т[а] к к[а] к шоссе чрезвычайно избито. Местность весьма холмистая^[242]; возле проезжаемых деревень попадаются скот и гуси, слышится пение петухов, жители мирно на полях роют картошку. Обратил на это внимание и мой возница, заметивши: «Здесь, в-во, хорошо живут, деревни не объедены»^[243]. Обогнали нас казаки 9-го Уральского полка^[244]. То там, то сям валяются еще не убранные трупы лошадей. У Ржечицы^[245] обогнал полевую почту 9-й армии, следующую как и я – в Красник^[246], куда – узнал, – передвигается и штаб означенной армии.

Около 2 часов дня приехал в Красник; грязь, не поддающаяся ни описанию, ни даже воображению. Город внутри – чисто еврейский, по окаринам же – польский; евреи заняты более торговлей, поляки же – земледелием. Остановился по указанию магистрата заночевать в одном еврейском семействе, принявшем меня со всеми выражениями преданности, угостили щукой по-жидовски и вареной курицей, горячего же жидкого пошел искать в «ресторан», оказавшийся самой завалящей харчевней; поел щей; хуже солдатских. Цена не разбойничья. В городе можно купить по части снеди и хлеба, и колбасы, и сала. В сравнении с той нуждой и полным отсутствием самого необходимого, что было в палестинах, откуда я выехал, это оказалось благодатью.

Выбрасываю скоплявшиеся у меня про черный день засохшие куски белого и черного хлеба, так как имею возможность пользоваться мягким. Поехал за город к «казачьим казармам», где расположился штаб 9-й армии, ч[то] б[ы] навести справки о месте нахождения штаба моей армии; с положительностью уверяют меня, что она входит в группу армий Северо-Западного фронта и штаб ее или в Белостоке^[247], или же в Гродно^[248]. Говорят, что начальником санитарной части армий упомянутого фронта назначили вместо Савицкого (врача) некоего известного Рейнбота^[249]! Что учинило военное ведомство над военными врачами в текущую кампанию – это уму непостижимо!! Умалением наших прав и ущемлением чувства нашего служебного достоинства за счет уширения первых и возвышения последних у чисто военных чинов – деградацией и подчинением заведующих санитарной частью армии (назначаемых по большей части из корпусных врачей и помощн[иков] окружн[ых] в[оенно]-санит[арных] инспекторов мирного времени) какому-либо, подчас завалящему полковнику в роли заведующего этапно-хозяйственным отделом армии, а также внесением щекотливо-странных взаимоотношений между корпусн[ыми] врачами коронными (кадровыми) и заведующими санитарной частью армии, назначаемыми из дивизион[ных] врачей – ведомство военное грубо и зло надглумилось над нами введением нового устава о полевой службе (уже после объявления войны), ответивши на все домогательства Евдокимова^[250] сделать врачей офицерами и на его несчастную реформу, учиненную над Воен[но]-медицинской академией!

23 сентября. Проснулся рано; мои услужливые еврейчики уже изготовили мне чай, подали белый хлеб и даже со сливочным маслом и на придачу сварили всмятку два яйца^[251]. Распинаются передо мной и призывают Всевышнего в свидетели, что они во всю жизнь свою в первый раз видят такого большого начальника, к[ото] рый бы так заботился о своем солдате, как я; им кажется необычайным то, что я старался и накормить к[а] к следует своего Лепорелло, и положить его на ночь в тепле, а то «все офицеры крепко ругают своих солдат и не дают им помещаться в одном доме» (sic!). Что ж, это правда, и это великое зло, что наше офицерство слишком узколобо смотрит на поддержание дисциплины, полагая, что чем грубей обращение с солдатом, тем крепче-де дисциплина.

Оказывается, что Красник совершенно уцелел от действия огня и меча благодаря своему положению в котловине между гор; жители почти в течение двух недель сидели обезумевшими от ужаса, когда через них с той и с другой стороны перелетали снаряды. Расхвалили мне мои несчастные иудеи г. Люблин; рекомендовали мне там остановиться на Краковской улице в гостинице или «Европейской», или же «Английской».

Около 9 ч[асов] утра тронулся в дальнейшее путешествие. Погода ужасная; беспрерывно льет дождь – «раздожжовилось», как выражается мой возница. Дорога раскисла и сделалась почти невылазной; шоссе превратилось в сплошные «волчьи ямы»; по необходимости приходится следовать объездом. Вот уж поистине, дороги наши могут быть для нас одним из могучих факторов защиты от нашествий самых даже свирепых иноплеменников. Еле-еле протаскивали меня мои кони лесной чащей, пока часа через 2½ удалось проехать к[аких]-ниб[удь] 10 верст и прибыть в Вильколаз^[252], где немного я запривалил, ч[то] б[ы] дать передышку измученным лошадям и согреться своему вознице. Остановились в незатейливой хатке, где обедали рабочие-поляки, занятые проведением узкоколейной жел[езной] дороги. С большой тревогой спрашивали меня, не придут ли сюда германцы, к[ото] рые, как им известно, теперь заняли Островец^[253] в 10 милях отсюда. Я с напускной уверенностью старался объяснить им, что прийти сюда германцы никаким образом не могут. Напившись чайку с своим возницей и поразогревшись, покормивши немного лошадок, поехали дальше. Заслушался вдали, кстати, и рожок к сбору, так много будящий в душе моей переживаний из прошлого. Под Собещанами^[254] навстречу попался идущий к Краснику 3-й Стрелковый гвардейский полк^[255], люди все – народ свежий, рослый, довольно чистенько одетый; видно, что еще не принявший боевого крещения. Немного далее нагнал взвод Новоингерманландского полка^[256], идущий на присоединение к своей части. Это из 3-й дивизии 17-го корпуса! От солдатиков моего когда-то корпуса узнал, что он весь движется теперь к Люблину. Вот, может быть, удастся мне там встретиться с своим Леонидом^[257].

Проехал Недрзвицу Малу, а через 3 версты далее располагалась Недрзвица Дужа^[258]. Было уже 4½ часа дня; кони мои и возница промокли до костей; я порешил в этой деревне заночлежить. Войт отвел мне подходящую хатку, ч[то] б[ы] можно было где поставить и моих лошадок хотя бы под навес. Как ни стараюсь я в своем путешествии возможно более обособиться от войск, ч[то] б[ы] даже не видеть ни одного солдата, но это недостижимо. И в данном случае деревня вся уже была занята расквартировавш[имися] в ней частями и обозами 2-го разряда Уланского Лейб-гвардии Его Величества полка^[259]. От одного из нижних чинов последнего как очевидца я узнал, что Краков уже с неделю как оставлен без боя австрийцами и занят нашими тремя казачьими дивизиями. С большими затруднениями приходится добывать для лошадей сена и овса; я пока стараюсь действовать на панов больше лаской да щедрой расплатой… Как мало мы вдумываемся в такое всем известное явление: к холодам у лошадок отрастает длинная шерсть, как сама природа заботится заготовлением теплых покровов для животн[ых]. Но в одном ли этом природа проявляет свои целесообразные действия?

До Люблина от Недрзвица Дужа считается 19 верст. Завтра засветло рассчитываю быть там; поремонтируюсь, пообчищусь, дам постирать накопившееся грязное белье и хоть денек поживу в культурных условиях обстановки^[260].

24 сентября. Ночь провели плохо, так как чуть ли не каждый час проходившие солдаты стучали в окна и ломились в двери, прося ночлега или хотя бы отогреться; но все избы были переполнены; один бедный солдатик кричал белугой, что замерзает; на расспросы – какие солдаты идут? – отвечают: «Нежинского полка».

Грязь невылазная; день начался с наклонностью как будто разведриться. Утром разговорился с нежинцами, не евшими вчера целый день, а сейчас с жадностью уплетающими вареную картошку; порассказали о катастрофе, постигшей их 15 августа, когда они подверглись внезапному обстрелу из пулеметов с господского дома и когда утеряли половину артиллерии. Ехать по шоссе вследствие его исковерканности и избитости было невозможно, пришлось тащиться по боковым дорогам. Слава Богу, что дождь перестал и весь день проглядывало из-за туч солнышко. По пути встречались обозы, а также следовавшие на пополнение 2-й и 66-й запасные батальоны. Последние 12–14 верст перед Люблином можно было ехать уже по шоссе, к[ото] рое по своей ровности было что скатерть. Впервые за время кампании увидел небольшую рощицу родных березок.

В 12 часов дня прибыл в Люблин. С большим трудом, и то благодаря случайности, застал номер в одной из приличных гостиниц («Европейской»); все гостиницы переполнены военными, для гражданских в них нет доступа. Город очень красивый и благоустроенный, весь обратился в стан русских воинов. В своем засаленном и загрязненном костюме я нисколько не выделялся от других, а потому решил не облекаться в новое пальто, к[ото] рое у меня мирно покоится в сундуке. Завтра и послезавтра поотдохну здесь, а то чувствую себя совершенно разбитым. № мой великолепный, и после всех мытарств пребывание мое в нем так сладко и приятно. Жаль лишь, что никак не удалось найти подходящее помещение для моих лошадок: занятая ими общая конюшня при гостинице до чрезвычайности грязна, и подстелить им под ноги нет соломы. С затруднением приходится покупать им сено и овес. Цены тройные! При всей ненависти моей к ресторанной кухне поданный мне обед показался верхом совершенства.

Среди военных мелькают фигуры и мужские, и женские с красными крестами. Какой-то, очевидно, уполномоченный почтенных осанки и возраста приветствовал нек[ото] рых сестер милосердия поцелуями их ручек. Что их влекло сюда, на войну? Многие ли из них приехали сюда только ради служения страждущему человечеству? А не только – в лучшем случае – лишь занять себя, если не ради своих чисто личных интересов. Сегодня молодая жена одного офицерика так наивно обратилась ко мне с просьбой определить ее в сестры милосердия, так как-де она не может оставить своего мужа без себя!

Виделся мимолетно с нек[ото] рыми из штабных 17-го корпуса: Яковлевым^[261] и Ив[аном] В[асильевичем] Ильиным^[262]. Разговориться с ними не пришлось, уж очень я устал; что Бог даст завтра? Передают, что Радом^[263] взят немцами, Зуев же получил 26-й корпус; наверное, и «Пердяя» устроят на теплое местечко… Война, война, в каком священном ореоле юное воображение себе ее рисует, а она, в сущности, для командного состава сверху донизу есть только ресурс кормления, и всякий из офицерских чинов старается быть ей заинтересованным не более как дойной коровушкой, к[ото] рая дает много молока.

Сделал после обеда необходимые мне закупки. Взял ванну, а то почти два месяца не вымывался. Сдал в стирку скопившееся в порядочном количестве грязное белье. Цены «осадные». Наконец-то увидел и купил последние №№ от 20 и 21 сентября газеты «Нов[ое] время», «Рус[ское] слово», «Речь» и «День». Пока прочитал первые две газеты. Боже мой, как все пишут не то, что в действительности: мы – как видно из них – только бьем да бьем немцев, немцы же валятся да валятся, и терпят унизительное фиаско, цитируются якобы отзывы германских газет о непобедимости русской армии и о постоянной заботливости наших военачальников о быте, снабжении и довольствии вверенных им частей войск (sic!), сообщают о недостаточности артиллерийских запасов в Германии (а у нас??) и о том, что австрийцы увлекали за собой местное население Галиции, держа его в страхе рассказами о русских к[а] к о варварах, галицийские-де крестьяне верили и бежали, а солдаты австрийского тыла знали себе да грабили деревни на своей земле (а мы-то, мы-то??). А то вот о простой какой-нибудь бабенке напишут так: «В одном из кавалерийских полков в действующей армии находится ротмистр Ф. С ним и его жена, одетая по-мужски, весь поход совершает с полком… перевязывает и кормит раненых… всей дивизии… Проявляет удивительное хладнокровие и личную храбрость; работает под огнем. Это – общий кумир отряда (!)». Знаем мы этих кумиров! Нижеследующая же телеграмма прямо бесподобна: «Тула. Отправлены во Львов в распоряжение генерал-губернатора 10 конно-полицейских урядников для несения полицейской службы в завоеванных областях Галиции». Право, можно было бы и не торопиться командировкой этих культуртрегеров! Всегда и во всем у нас выдвигается на первый план эта панацея – ежовые рукавицы…