В. П. Кравков
Великая война без ретуши. Записки корпусного врача

24 октября. Мороз; поля покрылись инеем. Светлое бирюзовое небо. Лык, оставленный немцами, нами занят. Квартирмейстерская часть вчера выехала совсем в Августов, куда на днях переходят и проч[ие] отделы штаба.

25 октября. Ночь волшебная, звездная и лунная; неописуемо-красивым в отсвете небесных лампад таинственно-молчаливо смотрит[ся] монастырь. Мне не спится, но не от тяги к небесному, а от охватившей меня злобы ко всему земному, к[ото] рую не могу рассеять и дивной природой. «Кому повем тоску мою?» То неестественное положение, в к[ото] рое я теперь поставлен службой, имея над собой непосредственного начальника по моей специальности – вчерашнего «командира нестроевой роты» – заставляет меня глубоко страдать; опускаются руки к долу, хочется на все наплевать, взять, да и уехать из этой бездны человеческой пакостной свистопляски. Война?! Только для солдат она является актом самоотвержения и самоотречения (хотя бы и вынужденного), для остальных же, особенно же наверху стоящих, она – только средство и цель для того, ч[то] б[ы] сорвать себе лично побольше, да повыгоднее пристроить к ней своих ближних, алкающих «жареного». Всемерно внушаю себе мужаться и терпеть; не вечно же должен длиться этот кошмар человеческой низости; наступит же и рассвет новой жизни, когда к обидчикам нашим предъявим счет и притянем их к барьеру: «тогда считать мы станем раны – товарищей считать». Я ничего бы, пожалуй, не имел против существующей санитарной организации, но тогда следовало бы еще в мирное время приготовить к ней подходящих людей, а не ставить в такое шокирующее положение нас, корпусных врачей, при штабах армий.

Ведренный день; восхитительная погода, а на душе скверно-прескверно; от чувства внутренней обиды не нахожу места, ничем его не могу разрядить. В Августов сегодня переехал этапно-хозяйственный отдел, завтра переедет отдел дежурного генерала; останемся здесь на неопределенное время лишь мы – санитарный отдел, почта да казначейство. Публика редеет. Столовая, где так прекрасно кормили, уехала с командующим; остаемся мы предоставленными самим себе в отношении довольствия и нек[ото] рых других удобств. Монашенки ждут – не дождутся, когда и мы уедем. Орудийной симфонии не слышно уже несколько дней.

26 октября. Сегодня в Августов выступает полностью и наш санитарный отдел; вещи погружены в обоз, а сами выехали на автомобилях. Прощай, тихий, покойный уют монастыря, где я несколько поотдохнул и телесно, и морально; неизвестно, долго ли простоим в Августове, по квартирам условия там прескверные.

Приехали в город около полудня, заняли препоганое ветхое здание – деревянный флигель с выбитыми окнами, загрязненный до невероятности, масса валяющегося окровавленного белья. В довершение – масса крыс и мышей. Когда протопили помещение – ожили мириады мух. Вода в городе – неважная; жительствуют преимуществ[енно] евреи; ни в одном доме нет удобств по части клозетов: надо ходить через двор на открытый воздух.

В штабе узнал, что под Вержболовым^[332] второй день идут бои, участвуют наши 3-й и 20-й корпуса; немцев налегло на нас до 2 корпусов; с правого фланга какая-то наша дивизия отступила. Хочу завтра съездить к местам боя, хотя далеко: придется в автомобиле совершить в один конец до 100 верст. А он меня так разбивает ужасно.

Если дела наши с неприятелем пойдут хорошо, то стоять в Августове долго не придется – штаб наш скоро передвинется, если же в делах произойдет заминка, то простоим неопределенное время, и тогда надо постараться найти поудобнее помещение, а то сейчас разместились как в ночлежке, по нескольку человек в комнате. С моим начальником санитарн[ого] отдела полковником Завитневичем^[333] у меня произошел сегодня первый конфликт – я его решительно оборвал в его окрике на моего коллегу Щадрина; этот помпадур от неожиданности моего наступления сразу съежился. Объяснялся с начальн[иком] штаба по этому, предрекши ему, что ничего доброго для дела от нашего симбиоза с этим поганцем ожидать в будущем нельзя, и я-де подумаю, какой избрать выход из неестественно сложившегося положения – работать врачом под командой этого экс-пристава.

Ночь провел беспокойно – крысы и мыши чуть не заползали под одеяло.

27 октября. Погода захмурилась, но и потеплело. Сильный туман, сплошная кругом загаженность и вонь. Город обратился в какую-то зловонную клоаку; антисанитария классическая! Тем не менее, после монастырской тихой жизни приятно видеть хотя и грязный, но город.

Истосковался я по миру, по своим ребятам. Все более и более отвратительной становится мне рожа полковника, поставленного во главе санитарной части армии!! С особенным удовольствием поеду завтра в Ломжу^[334], хотя и по случаю развивающегося в войсках сыпного тифа, но зато эти 2–3 дня моей поездки не буду я видеть упомянутого сына Марса, коему уместнее бы было быть в строю с мечом в руках, да и вообще поотдохну от всей этой писанины, к[ото] рой губится живое дело.

Получил сегодня я полевую записку Рейнбота при сем прилагаемую, полную полицейской придирчивости, начинающуюся: «Предлагаю донести, на каком праве Вы позволили…»^[335] и пр.

28 октября. Осенний мелкий дождичек, туман. В 10 утра выехал с капитаном Боголюбовым на автомобиле через Райгород^[336] – Граево – Щучин^[337] – Стависки^[338]; расстояние около 90 верст по прекрасному шоссе прокатили в течение 4 часов, из них почти час употребили на обмен лопнувшей шины на свежую. Вчера еще с вечера мне занедужилось – поднялся сильный кашель, прибег к обычному купирующему средству – принял в два приема около 30 гран Dr. Alp-овых порошков; до сих пор еще голова от них одурманенная. Еле-еле пересилил себя отправиться в Ломжу, где мне сегодня необходимо быть по случаю появившегося сыпного тифа в войсках. Страшно меня разбивает езда на автомобиле; еле-еле добрались, так как не взяли «пропуска» и при выезде из Стависок и въезде в Ломжу нас часовой поэтому не пропускал. С трудом разузнали пароль – «Медоль».

Ломжа – городок маленький, чистенький; в руках немцев не бывший, но они доходили до него верст на 6–7. Остановились в гостинице «Рембелин». Очень проголодался, устал и озяб; поэтому сначала пообедали^[339], а затем поотдохнули и, напившись чаю, отправились, прежде всего, в Красный Крест, поместившийся в огромном здании женской гимназии. Переговоривши с старш[им] врачом обо всем, касающемся заболевания сыпным тифом, очевидно, привезенного из Сибири, поехал к губернатору справиться, как у него по санитарной части в губернии; оказывается, что сыпной тиф попадается в деревне Вох и соседних, в районе расположения 15-й кав[алерийской] дивизии. От губернатора поехали к начальнику 6-й Сибирской дивизии фон Геннингсу^[340], в одном из полков к[ото] рой имелись случаи заболевания сыпным тифом; побеседовали на злобу дня; старая песенка о нашей дезорганизованности, когда имеется, напр[имер], корпус, но без его органов, без казначейства, без прочих необход[имых] учреждений и без личного персонала; в армии отражается вся Россия – велика она и обильна, а порядка нет. Завтра выезжаю из Ломжи в месторасположение злополучного батальона и вообще всего 22-го Сибирского полка – на Бялы^[341], на немецкую землю, куда путь пролегает через Щучин к СЗ через Хойно^[342], Швандерн^[343], Ролькен^[344], в Козухино^[345]; надо будет спросить бригадного генерала Быкова^[346]. Фон Геннингс с радостью сообщил мне весть, что сегодня его частями занят Иоганисбург^[347].

29 октября. Утром рано выехал на Щучин, откуда сделал заезд на Бялу. Дорога от Чарновек^[348] вплоть до самой Бялы представляет прегрустную и никогда не забываемую по трагичности картину разрушения и разграбления селений, попрания грубой, дикой силой всего культурного, драгоценного для человека; в Бялы целой осталась одна только ратуша, в к[ото] рой поместился штаб отряда генерала Быкова; видны следы поспешного выселения нашего противника^[349]. Не знаю, вынесу ли я до конца посланное мне испытание; кругом лишь зверство и цинизм. Поставление всяких завалящих полковников начальниками санитарн[ой] части армии я считаю положительно актом революционным.

Настроение солдат бодрое. Чувствуется, что поднялась вся матушка Русь. Пошли ей, Господи, победы и одоления, нашим же управителям-«псарям» – всех самых страшных на свете зол.

30 октября. Стоим все в том же Августове. Погода прегнусная; на душе отвратительно; болит голова, бьет сильный кашель, лихорадит. Когда придет ко мне теплое пальто и продам свой выезд помышляю эвакуироваться домой – изжил все свои силы и разбит, не в состоянии больше.

31 октября. Я совершенно никуда не годен; лишился способности думать, чувствовать, желать, чем-либо интересоваться. Переписка административ[ная] меня окончательно задавила – некогда прочитать приходящих писем от своих, газет.

Война! Для кого она священна? Для серой массы на позициях, но никак не для сверху стоящих, она для них – объект наживы, выгоды и личного интереса. Сегодня за обедом услышал высказанную полковн[иком] Генерал[ьного] штаба уверенность, что более полутора месяцев война не продлится. Почему? Я думаю, потому, что все мы к тому времени дойдем до полного истощения нервных сил и обратимся в живые трупы.

Получена тревожная телеграмма о появившемся случае сыпного тифа еще в 24-м Сибирск[ом] полку. Беда! Помилуй Бог, если вспыхнет эпидемия, и кто будет виновником? Конечно – одни лишь врачи! Раз во главе санитарной части армии находят подходящим назначение всякой строевой завали, то пусть бы вся профилактическая медицина вместе с эвакуационной частью на войне была бы на полной ответственности лишь строевых начальников, а на ответственности врачей следовало бы оставить лишь одну лечебную медицину!

Ноябрь

1 ноября. Хмурая, мокрая осенняя погода. На мою отповедь Рейнботу от 20 октября при рапорте за № 428 этот арестант ответил мне знаменательной по содержанию бумагой (копию к[ото] рой при сем прилагаю) от 28 окт[ября] за № 9816: «Для посещения госпиталей, Вам не подчиненных, приказываю испрашивать предварительно мое разрешение»^[350] (sic!). О, привел бы меня Господь посчитаться со всей этой сволочью после войны! Прилагаю и еще копию с его полевой записки, адресованной мне, от 23 окт[ября] № 124 «Предлагаю донести, на каком праве, etc.» Этот сукин сын подозревает меня, очевидно, во властолюбии, в чем я ни на каплю не грешен; действовал же я на основании его же телеграммы от 14 окт[ября] № 7684; вот ее текст: «Главный начальник снабжения приказал уведомить Вас, что головным пунктам дается лишь направление, о самом же месте остановки необходимо указание войсковых штабов; причем весьма желательна беспрерывная связь этих штабов с гол[овными] пунктами. Рейнбот». Ради этой беспрерывности в связи я и просил начальников пунктов ежедневно телеграфировать мне о движении б[ольн] ых и раненых, сообразуясь с коим я и рассчитывал, между прочим, маневрировать передвижением этих пунктов. Итак, применены были «меры пресечения»^[351]; в результате чего я не осведомлен был о времени прибытия головн[ого] пункта из Пунска^[352] в Сувалки; и вот следует телеграмма от этого же полицейского от 23 окт[ября] № 131 – «несмотря на мое указание иметь связь с головным пунктом Вы не донесли, что начальник Пунск не прибывал в Сувалки до вчерашнего дня…» Так расходуются живые силы на бумажное пререкательство…

За обедом сегодня был генерал-адъютант Максимович^[353], передававший, что Самсонов жив и в плену у немцев.

Столпотворение вавилонское у нас всюду идет crescendo^[354]: за переутомлением всех идет ужасная путаница в телеграфных сношениях, в бумагах; невообразимая перегруженность писаниной; по нескольку раз следуют одно отменяющее другое предписания касательно форм составления наградных списков и проч. Многие части и учреждения за отсутствием правильных сношений до сего времени пребывают как в темном лесу, не зная, какие вышли новые положения, приказы, циркуляры; мне многие из врачей адресуют «полевому инспектору»… Красный Крест на войне устроил себе настоящий спорт в погоне за всем эффектным^[355] и чураясь, поднимая гвалт, если попадут к нему несколько человек б[ольн] ых тифом, сифилитиков и т. п., сваливая всю черную работу на воен[но]-лечебн[ые] зав[еден]ия. Представители его всюду имеют доступ и мутят верхи, восстанавливая и натравливая их на бедную военную медицину!

2 ноября. После обеда выехал в Марграбово (Олецко^[356]) оперативный отдел штаба; с завтра начнут туда перебираться и прочие отделы. Вступаем на немецкую землю, вследствие оставления ее коренными жителями представляющую полную пустыню; жизнь там нам предстоит тяжелая. Я лично завтра отправляюсь через Сувалки на Симно^[357] для осмотра 112-го полев[ого] госпиталя, а по пути и других, после чего только двинусь на соединение со штабом в Марграбово.

Все мы прогрессивно обалдеваем от хронической сверхсильной суеты и дерганья. Внедряясь в немецкую территорию, предчувствуешь – не готовят ли нам пруссаки мышеловку, ч[то] б[ы] истребить нас, как армию Самсонова?..

3 ноября. День погожий. До Сувалок решил ехать на лошадях, оставить их там при одном из госпиталей, а самому проехать дальше уже по железной дороге, ч[то] б[ы], возвратившись из своего санитарного турне, на своих же лошадках ехать в Марграбово, куда только еще проводится жел[езно] дорожн[ая] линия.

Остановился в госпит[але] № 339, где и заночевал. Пресимпатичный состав молодых врачей: лекаря Пумпяна, Лопот и Краузе со всей откровенностью свеженьких людей поделились со мной своими взглядами на текущее дело и критикой на сущестсвующ[ие] в воен[но]-санит[арном] ведомстве категории медикамент[ов] и инструментов, а также переизбыток писанины и формалистики в ущерб интересов обслуживаемого дела. Взбудоражила эта молодежь у меня зажившие было внутренние болячки, что становилось совестно именоваться военным врачом… Нельзя не признать преимуществ в организацион[ном] отношении по части снабжения всем необходимым, отвечающим современ[ным] требованиям науки, за Красным Крестом, наша же военная медицина еще сильно отражает на себе громоздкий бюрократизм…

4 ноября. Чуть свет отправились на желез[ную] дорогу; в 7 утра уже выехали на Симно; ехали по-черепашьи, долго задерживаясь на разъездах; около 12 дня был в госпит[але] № 312, расположен[ного] у станции в премерзких условиях местности и квартирного удобства. С отходом войск к западу – последнюю неделю больных и раненых стало прибывать мало; стоянка здесь для госпиталя делается никчемной; надо перевести!

Около 2-х дня на госпитальных лошадях поехал верст за 30 по шоссе на Лодзее^[358], где стоит госпиталь № 316; приехал – уже темнело. Городишко еврейский, грязный. Госпиталь, как и первый, оказался в бездействии последние две недели. И его надо будет передвинуть.

И в Симно, и в Лодзее уверяли меня, что вчера после полудня была слышна сильная пальба в направлении к Вержболово, и будто бы прибывшие оттуда очевидцы передавали, что наши верст на 17 отступили. Если это верно, то для меня предстоит решить вопрос куда мне возвращаться с объезда – в Августов или Марграбово? Не задержится ли тогда наш санитарный отдел в Августове? Зачем тогда мне было ехать на лошадях до Сувалок??

5 ноября. Переночевавши в Лодзее, рано выехал обратно на Симно, ч[то] б[ы] оттуда отправиться на Сувалки. Всю дорогу моросил мелкий дождь, поля тонули в тумане, местами бороздились плугом мирный пейзан. Около полудня был в Симно, откуда, позавтракавши, отправились в товарном поезде на Сувалки, где ночью в вагоне и пробыли до рассвета.

6 ноября. Дождит и морозит. Приехал в госпит[аль] № 339 в Сувалках, где и остановился; осмотрел госпит[аль] № 504, «тифозный». Одна грусть; Боже мой, как плохо б[ольн] ым! Старший врач этого госпиталя тот, к[ото] рого я сместил было, а затем помиловал: он такой жалкий – глухой! От ужасного зрелища в означенном госпитале меня весь день душили слезы…

Был еще в госпитале № 397; мерзкое содержание б[ольн] ых, мерзкое отношение главного врача Лавриновича к коллегам; разбирательство их взаимных жалоб, а также сестер милосердия; полная противоположн[ость] не оставляющим желать ничего лучшего во взаимных отношениях, виденных мной в госпит[але] № 316 (Лодзее)…

При объезде госпиталей я, хотя и начальник, но сею всюду не террор, а только ласку. О, как бы я бежал, бежал отсюда, от всей окружающей подлости и хамства…

Виделся со старшим врачом транспорта № 10 приват-доцентом Кауфманом; рассказ его о поголовной пьянстве его команды в Гольдапе^[359]…

7 ноября. Чесов в 9 утра выехал из гостеприимного госпиталя № 339 на Марграбово. Погода сухая; морозец. Ехал на своих серых по прекрасному шоссе; в 11 часов был уже в Рачках^[360], откуда версты через 2 переехал и границу. Боже мой, какая потрясающая картина всеобщего разрушения; в селениях ни одной живой души; здания все исковерканы как после землетрясения. Около часу дня прибыл в Марграбово, бывшее, очевидно, до войны весьма благоустроенным местечком, а теперь… теперь представляющ[ее] все ту же надрывающую душу картину опустошения и разгрома; выбиты зеркальные стекла в магазинах, все в них переворочено, разбито, перековеркано; по улицам разбросаны зонты, манекены, шляпы, платки, битые бутыли, лампы, вазы, изорванные книги, ноты, картины, всякая утварь. Здания с пробитыми крышами и зияющими без рам и стекол окнами; водопроводные, электрическ[ие] осветительные и обогревательные сооружения в домах все приведены в негодность злобно-мстительной рукой удалившегося врага; жизнь, когда-то бившая ключом, здесь совершенно замерла; и как-то странно видеть, что среди всеобщего разрушения часы на костеле продолжают ходить и бить.

Наш отдел остановился около «Отеля Кронпринца» против костела. Внизу – разгромленный ресторан. Мне лично кое-как удалось устроиться в комнатке какого-то коммерсанта Фрица, бросившего здесь весь свой скарб и бежавшего. Размещаемся потеснее друг около друга, не разрознившись во избежание всяких внезапных нападений хитроумного врага. Находимся в гиблом районе Мазурских озер; для армии нашей поставлена очередная задача – взять Летцен^[361].

Головные эвакуационные пункты: Вержболово, Сувалки, Лык, Граево и Остроленка. Из Симно и Лодзее госпиталя перетаскиваю в Филипово^[362] и Марграбово… В Вильковишки^[363] и Кибарты^[364] уже продвинуты для 3-го армейского корпуса, действующего на правом фланге в направлении к Тильзиту^[365].

8 ноября. Выпал снег, тоскливо потянуло на родину из этого омута вандализма, душа так и рвется в мир красоты, света, взаимной любви. Не могу, положительно, удержаться от слез при виде окружающей картины разрушения и расхищения; в шкафу сегодня нашел брошенные детские игрушки, ученические тетрадки, семейные фотографич[еские] карточки; жили, очевидно, здесь люди мирно, тихо, растили своих деток – и вот, все перековырнулось. Так грустно, так грустно, что, право, можно сойти с ума.

Солдатишки копошатся в разбросанном имуществе, но с опаской, как бы не попасться за мародерство – кто тянет женскую кофту или юбку на портянки, кто – почтовую бумагу, карандаши, перья и проч. Среди руин странно как-то слышать то там, то сям звуки роялей; это кто-н[и] б[удь] из офицеров наигрывает себе романсы… На двери против моей, рядом с нашим плакатом «Управление санитарного отдела», висит еще крепко прибитая мраморная дощечка с надписью «Zahn-Atelier. Hedwig Bolschke, Sprechstunden 9–5»^[366].

От первых и достоверных источников стою далеко, из второстепенных же слышал, что где-то мы (под Варшавой?) по оплошности какого-то горе-полководца отступили на целый переход и дали немцам этим большие козыри в руки; из второсортных же источников одновременно слышал и другой слух, будто бы немцы целым корпусом нам капитулировали! Так треплешься день-деньской и ужасно устаешь, что не до серьезной проверки всяких слухов, к[ото] рыми перестаешь даже интересоваться.

Корпус Мищенко сегодня от нас передвигается по другому назначению.

9 ноября. Чудный зимний день с покрытыми белой пеленой полями, лишь без санного пути. Мороз около 8°R^[367]. Солнышко и голубое небо еще больше заставляют тосковать по миру всего мира.

Прошла колонна солдат. Боже мой, что за картина: многие укутали свои головы цветными платками, кто укрылся коридорной дорожкой (половиком), идут озябшие, еле плетутся, постукивая ногой об ногу. Такой вид имеет наша надежда – защита родины! Мерзнут люди на позициях, мерзнут больные и раненые в транспортах. Теплой одеждой снабдят только к весне! А мы, правящие, сытно жрем, пьем и не зябнем!

Навестил нас проездом со своим корпусом сегодня почтеннейший корпусн[ой] врач 2-го Кавк[азского] корп[уса] Гопадзе. У него в корпусе убито четыре врача. Теперь корпус его следует на подкрепление по случаю произведенного немцами у нас грандиозного прорыва между 1-й и 2-й армиями под Варшавой; положение для последней – угрожающее. Никто толком не знает, исправлена ли уже наша промашка. Командующий нашей армией ходит весьма хмурым и задумчивым. Вели речь о мерах, необходимых для ограничения усиленного стремления офицеров эвакуироваться в тыл; говорили о назревшей потребности для этого учредить, как и в японскую войну, и «вышибательную» комиссию.

Несколько дней не получал никаких газетных сведений. Долго ли простоит наш штаб здесь в Марграбове? Вероятно – да, если не попрут нас назад или не устроят нам засады немцы; ведь здесь, в этих дефиле лесных и озерных, погребена в августе вся 2-я армия Самсонова! И теперь-то мы сидим по норам в неполной уверенности, что каверзами хитроумного противника вдруг да [не] взлетим на воздух.

Получил сегодня несколько писем, в числе них – от моей души Лялечки; хотя и пишет она мне все по-хорошему, но, как и всегда, пролил, читая ее письмо, горючие слезы. Мне так ее жаль, так жаль, что в аде войны нахожу хоть временное средство облегчения моих страданий по бесценной для меня дочери.

Получил и письмо из 25-го корпуса от моего адъютанта Новака, датированное 12 октября. Оказалось вскрытым военной цензурой. Так долго идут до нас письма, а чаще пропадают, что берет отчаяние. Ничего не придумал, как бы заполучить из 25-го корпуса присланные мне с Сараджевым необходимые вещи, коим суждено, вероятнее всего, пропасть.

Еще письмо от дивиз[ионного] врача Михалевича, изгнанного со службы за откровенные письма к жене…

10 ноября. Великолепный солнечный ясный день; мороз 5°R^[368]. Наш санитарный отдел сегодня перебрался ближе к штабу с его прочими отделами, занявшими три больших здания, в коих помещался ранее какой-то большой немецкий начальник с административной своей частью; наш отдел с интендантством – в особом большом здании – рабочем доме, состоящем из многочисленных квартирок. Слава Богу, что отопление не центральное, а печное, а то первое во всех зданиях попорчено. Поселились у берега озера, так очаровательно отливающего в солнечном отблеске своей стальной рябью, кругом белоснежная равнина, на горизонте окаймляемая угрюмым темным лесом; возле – костел с кладбищем; так тихо на нем – хорошо; на крестах надписи: «Ruhe in Frieden^[369]» или «Auf Widersehn^[370]», стоят скамеечки, запорошенные снегом, посидел на одной из них в устремлении души «горé»… Около кладбища – огород, где еще осталась неубранной промерзшая капуста; среди огорода – прекрасной архитектуры трехэтажный павильон с центральны[м] отоплением, газовой плитой, ванной и проч. удобствами, но внутри весь погромленный – картина варварства потрясающая; хочется рыдать, рыдать; безутешное на всю жизнь по трагизму зрелище, способное и у черствого человека вызвать душевный перелом, ч[то] б[ы] навеки потерять в ней всякую радость и в чем-либо отраду. В квартирах, где разместились мы – тот же хаос, на окнах еще остались занавески, кое-где целые зеркала, кровати, разбросаны шпильки, щипцы для завивки, детские книги, по стенам висят еще изображения ангелов-хранителей, кресты с надписями «Der herr ist mein hicht»^[371], еще особые какие-то плакаты с надписями «Morgenstunde hat Gold in munde», а тоже «Lobe den Herren – meine Seele»^[372]. На всем лежат следы культуры, чистоты, аккуратности, света. От нашего дома начинается Schlosse Str^[373]. Ни единой женской души; скопилось много грязного белья – не знаю, кому дать выстирать. Нет ни булочных, ни друг[их] магазинов – все замерло.

11 ноября. Дивный солнечный день. Мороз 11°R^[374]. Пришел к кладбищу на берегу озера. Торжественная тишина – лишь с запада слышно глухое уханье артиллерийских залпов.

Военно-врачебн[ые] заведения и военные врачи созданы на войне как бы с исключительной целью служить объектами разряда мстительно-злобных чувств, накопляемых у военачальник[ов], к[ото] рые с большей бы производительностью и по надлежащему бы адресу должны быть изливаемы ими уж никак [не] на нас, врачей, а на врагов, против кого идет война!! Содействия живому делу санитарии сверху не видно, средств для осуществлен[ия] не дается, но тысяча начальников, к[ото] рые только умеют цукать, кричать, ругаться: для всех штабных имеются к услугам автомобили, даже для приезжающих к нам дам, для врачей же получить по экстренной надобности это перевозочное средство составляет целую эпоху! Черт с вами – я готов отказаться от всяких прерогатив власти, если того требует общая польза дела, но возглавляют же наш санитарный отдел военными чинами, к[ото] рые перед военными же имели известный удельный вес, с какими бы считались, а не так, как теперь – «командирами нестроевых рот обозных батальонов», к[ото] рые дальше передних боятся пройти с докладами к власть имущим… Постановка санитарн[ой] части на войне требует коренной реформы; для санитарии должны быть сверху донизу представители – знающие свое дело и имеющие престиж, а не завалящие офицеры, коим нет места в строю.

В занятом нами месте существовал, по-видимому, какой-то кургауз, и на берегу озера стоят купальни. На всем видны следы благоустройства и культуры. Озеро подернулось сегодня «салом». В лунном освещении вид великолепный.

12 ноября. Мороз 6°R^[375], погода серая. Зашел в Красный Крест, поместившийся весьма удобно в немецкой больнице «Kreuzkranchenhaus». Удручающая картина транспортировки раненых и б[ольн] ых безо всякой защиты от холода. Прошла партия солдат; многие из них укутали свои головы женскими платками, а ноги сверх сапогов рваными тряпками; вид воинства – времен [князя] Игоря!..

Возвращающиеся обратно порожняком продовольств[енные] транспорты неохотно захватывают раненых и б[ольн] ых, предпочитая вместо них забирать грабленое имущество…

Совершенный немцами грандиозный прорыв нашего фронта в стороне Кутно^[376] – Лович^[377] – Лодзь^[378], первое время грозивший было нам общими бедствиями, а затем давший повод рассчитывать на обход нашими войсками чуть ли не двух корпусов неприятеля, обещает, по-видимому, окончиться ни в чью. Так мало у нас дерзания, и так много ремесленности, что окруженных нами немцев до единого выпустим, и они обязательно пробьются из кольца. Строевому начальству резко бросается в глаза большое количество раненых в руки, подозрительно оно относится к этим «леворучникам». Ч[то] б[ы] поскорее выбыть из строя наши солдатики нарочно будто бы высовывают из окопов свои руки для ранения; уж очень простоватые лишь прибегают неумело к саморанению, в чем чистосердечно и каялись, будучи уличаемы врачами.

В «Berliner Tageblatt» от 3 ноябр[я] 1914 [года] напечатано, будто бы наших солдат побуждают драться лишь стоящие сзади с направленными в них дулами заряженных револьверов и ружей гг. офицеры и казаки! Из расклеенных в городе немецких объявлений явствует, что немецкие солдаты предостерегались под угрозой больших кар грабить дома своих же сограждан, и еще: строго предписывалось не продавать солдатам спиртных напитков иначе, к[а] к по особым запискам. Tout comme chez nous!^[379]

13 ноября. Тихая погода; t° = 0°R^[380]. Рано утром зашел в 494-й полевой госпиталь; главн[ый] врач – Евсеев; работа идет дружно, прекрасно; высказал всем благодарность, моими ласками врачи до слез тронуты, они их ни от кого до сих пор не видали, привыкли лишь скрепя сердце переносить от массы начальствующ[их] лиц одно цуканье и угрозы: «Разнесу!» А начальство наше из ложно понимаемых своих обязанностей считает своим долгом быть более враждебно настроенным к медицинскому персоналу госпиталей, чем к пруссакам! Своими огульными разносами и противоестественными требованиями, вместо того, ч[то] б[ы] подбодрить врачей, сеют между ними лишь одно уныние и мешают их покойной деятельности, отсюда резкая разница в типе красн[о] крестск[их] врачей и наших военно-санит[арного] ведомства: первые душевно приподняты, последние – забиты, и признаются мне чистосердечно, что только от меня они и впервые за время кампании видят человеческое к ним отношение. Я этим тронут, и, как ни обидно и оскорбительно поставлено мое официальное положение (корпусного врача, да еще заслуженного!) в механизме существующей санитарн[ой] организации, все плюсы для благоутробия предоставляющей лишь хозяевам кровавого пира, – я, тем не менее, начинаю, поступившись личными счетами, к[ото] рые предъявлю к уплате после войны, находить оправдание для моего существования здесь, в этом омуте всякой пакости и расстегнутого вовсю хамства, служить для других противовесом и противоядием (хотя бы и слабым) против становящихся уже нестерпимыми для них кавалерийскими набегами своих же властей, свирепость коих заслуживала бы более лучшего применения скорее к немцам, а не к скромным труженикам на ниве военно-санитарного дела^[381]. Не все же расточать на них одни только кары и кары, надо же кого следует пригладить и по головке. Действую я, слава Богу, пока не без успеха: уж мой полковник (начальник санитарн[ого] отдела) давно бы желал проглотить вместе с пухлыми порционными и фуражными также и людей, но в этом людоедстве я ему много препятствую, хотя, к сожалению, не на основании закона, а благодаря лишь сносно налаженным мною личным отношениям с начальником штаба Одишелидзе, лучшим из худших наших российских типов предержащих властей, исповедующих идеологию «l’êtat c’est moi»^[382].

Вчера видел уезжавших из штаба двух дамочек на автомобиле в сопровождении кавалеров; автомобиль – нашелся, а вот для поездки с санитарными целями добиться его всегда составляет многосложную задачу!! В происшедших же из сего упущениях по санит[арной] части виноватыми окажутся только врачи, эти сосуды, в к[ото] рые изливается вся накопившаяся у нашей правящей камарильи ярость, злоба и желчь, долженствующую, как понимал бы здравый смысл, истекать в совершенно противоположном направлении – к внешнему врагу, к вящему его сокрушению и изничтожению. Все больше убеждаюсь, что главные революционеры, губящие Россию, – это наш правящий класс и военная бюрократия с пресытившимся, туго набитым доверху и совершенно глухим к элементарным нуждам народа брюхом. По ампутации гангрены немецкого милитаризма очередной задачей России должна была бы быть и ампутация нашей полицейско-бюрократическо-хамской гангрены правящих слоев, на околпачивании и эксплуатации невежественных масс строящих все свое благополучие^[383].