Татьяна Богдашкина
Это всё для меня…
Жара
Летнее июньское утро. Я ещё не совсем проснулась, лежу с закрытыми глазами, сквозь сон чувствую, что вокруг происходит что-то необычное. Тётя Настя Воротилова, наша соседка из дома напротив, кому-то кричит, что-то громко и весело рассказывая. Мне хочется подольше полежать с закрытыми глазами и послушать её весёлый голос, стук колодезного качка на улице, звяканье вёдер, тревожное куриное кудахтанье где-то во дворе. Все эти звуки кажутся странно близкими, как будто кровать вместе со мной вынесли на улицу и поставили прямо у колодца. Наконец, открываю глаза и обнаруживаю, что окна в доме распахнуты настежь и ветерочек, лёгонький и ласковый, вместе с такими чёткими теперь уличными звуками гуляет по комнатам.
Бабушка надевает на нас с Олей белые лёгкие платьица. Значит, будет жарко. Она так и объявляет нам: «Жарища будет сегодня!»
Мы выходим во двор после чая и закидываем головы к небу. В глубоком ясно-голубом небе жужжит самолётик. Он еле различим – маленькая галочка. Ястребок. И тянется за ним лёгкая дымчато-белая изогнутая полоса по всему небу над нашим двором.
Тепло. Солнечно. Жужжащий самолётик в ясном небе, и ощущение тихой радости и покоя.
Друзья
Мы с Олей вышли на улицу и стоим у калитки. Последние летние денёчки. Я повернулась лицом к солнцу, прищурила глаза и вижу, как тонкие солнечные золотинки играют в Олиных длинных ресницах и в прядке волос, выбившейся из-под шапки.
У соседей, через дорогу от нас, выходит на свою утреннюю прогулку дядя Яша. На нём довоенный картуз защитного цвета и галифе, заправленные в начищенные до блеска сапоги. Он плохо говорит и медленно ходит, опираясь на палочку и с трудом передвигая ноги. Следом за ним выходит из калитки его жена, тётя Таня, и ведёт за руку своего внука Костю. Мы бежим к ним. Костя наш друг. Он спокойный, доброжелательный мальчик, ещё совсем маленький, и мы с Олей его опекаем. В Косте нам нравится буквально всё: и его улыбающееся курносое лицо, и костюм, в который он одет, тёмно-зелёный с красивым узором на груди, и маленькие коричневые ботинки у него на ногах. Мы берём Костю за руки и шагаем вслед за его дедушкой по тропинке, ласково освещённой солнцем. И так до конца улицы, до выложенной булыжником мостовой, по которой то проедет грузовик, то процокает копытами лошадка, таща за собой нагруженную телегу.
Мы некоторое время следим за движением на дороге, и дядя Яша пытается нам что-то объяснить своим непослушным языком. Ни я, ни Оля ничего не понимаем, нам от этого становится совестно, и мы уже с нетерпением ждем, когда Костин дедушка отправится в обратный путь.
Опять освещённая солнцем знакомая дорожка, солнечные блики на стёклах домов. И вдруг выскакивает прямо на дорожку забавная, проворная собачка, совсем ещё щеночек, тявкает и бегает вокруг нас. «Тобик, Тобик!» – зовёт её худенький белобрысый мальчик и, бегая, увлекает собачку за собой. Мальчика зовут Серёжа Виноградов – он наш с Костей общий друг. Мы все вместе начинаем гоняться за Тобиком, забегаем к Серёже во двор и вновь оказываемся на улице, носимся и прыгаем на лужайке перед домом. Тобик тявкает и хватает нас то за ноги, то за одежду, а мы снова убегаем и опять оказываемся у Серёжи во дворе. Костя за нами никак не поспевает, но от восторга топает ногами, хлопает в ладоши и весело смеётся. Дядя Яша пытается что-то сказать и нетерпеливо стучит по земле своей палкой. Пора домой.
Мы берём Костю за руки и ведём его к бабушке. У них во дворе растёт большой куст спаржи, мы её называем ёлочкой. На «ёлочных» веточках, в мягких тонких иголках прячутся маленькие красные ягодки, которые несъедобны, но уж очень привлекательны. Весь куст пронизан лёгкими солнечными лучами и так красив, что мы с Олей долго молча смотрим на него и любуемся. Каждая по-своему. В меня вселяется уже знакомое мне чувство радостного покоя и умиротворения, которое появляется обычно в тёплый летний день.
Мы сажаем Костю на стул около куста и маленькими щепочками чистим ему подмётки ботинок. На Косте всё должно быть красивым и совершенно чистым. Довольные своей работой, мы провожаем Костю к бабушке, которая давно уже наблюдает за нами, стоя у порога, и улыбается.
В свой выходной день мама мастерит Оле новую куклу – гуттаперчевая головка и тряпичное туловище. Мы долго не можем придумать ей имя: то ли Надя, то ли Наташа, и вдруг Оля заявляет: «Это Котя». «Пусть будет Костя,» – подтверждает мама и шьёт кукле красную рубашку и брюки в полоску. Котя всё время был самой любимой Олиной игрушкой, к которой она относилась как к живому существу, несмотря на наши подтрунивания над ней и изрядно постаревшим с годами Котей.
Именины
Тётя Поля – наша родственница, бабушкина золовка и тоже вдова. Она живёт рядом с нами, по соседству. Её внук Серёжка – мой ровесник и наш с Олей закадычный друг.
Сегодня мы идём к тёте Поле в гости. Как говорит моя бабушка, на именины.
Нам с Олей велят надевать шапки и пальто, а мама с бабушкой просто накидывают на себя тёплые платки. Нам тоже хочется идти раздетыми, но просить бесполезно: моросит дождь. Запираем дом, ворота и по тёмной опавшей яблоневой листве в саду пробираемся к калитке в заборе. Её сделал ещё наш дедушка, объединив оба сада – так удобнее было ходить друг к другу в гости.
У тёти Поли празднично убрано, пахнет селёдкой с луком, пирогами и ещё чем-то особым, у каждого дома своим и неповторимым. Все уже в сборе, мы приходим последними. Тёти-Полины сёстры, братья с жёнами, племянники и племянницы – все наши родные сразу оживляются, начинаются взаимные приветствия, объятия и поцелуи. Мы с Олей, задрав носы, путаемся где-то под ногами, ничего и никого толком не видим, но все видят нас и находят, что стали совсем большими. А тётя Катя каждой из нас протягивает свою руку: «Здравствуй, Таня!», «Здравствуй, Оля!».
Раздвигая стулья, гости шумно усаживаются за стол. Тётя Поля быстренько суёт мне, Оле и Серёжке по пирогу и всю троицу провожает в кухню. Нас это нисколько не смущает, т.к. в кухне без взрослых тоже очень весело.
Развлекает Серёжка. Уписывая винегрет, он строит уморительные рожи. Мы следуем его примеру, и хохот не умолкает. Потом лезем на печку, делаем там из валенок что-то наподобие шалаша, который тут же на нас обрушивается. И снова смеёмся. Я хохочу вместе со всеми и всё время прислушиваюсь. Гости поют…
А пели они чудно! Голоса у всех Хохлычевых дивно хороши. Тётя Поля начинает:
Как у нас во дворе-е
Расцветала сирень,
Рас-цвета-ли душистые розы…
Я замираю. Моя любимая песня. Все подхватывают, и так хорошо, что слушала бы их не переставая.
Потом самая грустная, от которой хочется плакать, но тоже любимая – «Цыганка гадала», весёлая – «На Тифлисе есть гора, Севастополь видно. На горе стоит козёл, как ему не стыдно» и ещё, ещё… Мы уже не играем, а сидим и слушаем раскрывши рот.
Наконец, у взрослых под общий гул за столом кто-то вышел, притопнул и завёл:
Во ку – во ку-у-зни-це,
Во ку – во ку-у-зни-це,
Во кузнице молодые кузнецы, во кузнице молодые кузнецы…
Мы узнаём голос тёти Поли и опрометью кидаемся в переднюю. Начинается самое интересное. За тётей Полей выходят из-за стола тётя Катя, тётя Дуся, у каждой за рукавом платок. Ходят по кругу, помахивая платочками:
Они, они куют,
Они, они куют,
Они куют, приговаривают,
К себе Дуню привораживают…
Все зовут мою бабушку: «Надя, давай, давай, выходи!» Бабушка, смущённая, с раскрасневшимся лицом, комкая в руке платочек, выходит и со смехом подтягивает им тоненьким голоском. Все, лихо притоптывая, продолжают: «Пойдём, Дуня, во лесок, во лесок. Сорвём, Дуня, лопушок, лопушок…»
Пол ходит ходуном, вышли в круг мужчины. Папа первый, ему очень нравится весёлая мамина родня. И вот уже:
Ехал на ярмарку ухарь-купец,
Ухарь-купец, молодой удалец…
Стол с шумом отодвигается к стене, все пляшут. Тётя Поля прямо из круга выбегает в кухню разжигать самовар и вступает в круг уже с новой песней:
Я на горку шла,
Тяжело несла,
Уморилась, уморилась,
Умо-ри-ла-ся,
Знамо дело, уморилась, умо-ри-ла-ся…
Мы мешаемся среди пляшущих, лезем под стол. Кто-то суёт нам по конфетке. Мы с Сергеем устраиваемся под столом, меняемся фантиками, а маленькую Олю взрослые вытаскивают в круг, и она, копируя Хохлычевых, ссутулившись, начинает петь, приплясывая и размахивая платочком и неимоверно коверкая слова: «Эх, кума-куманёк, кума матуска». Все умирают со смеху.
Взрослые садятся за чай, а мы уже устали, и тётя Поля, не раздевая, укладывает нас на своей кровати в маленькой комнате прямо на отглаженное голубое покрывало. Над кроватью у тёти Поли висит большой дерматиновый ковёр «Волки напали на лося», на снегу – кровь. Мне не хочется на всё это смотреть, но глаза сами возвращаются на то место, где кровь на снегу. Оля давно уже спит, и у меня глаза закрываются сами, и я уже не хочу открывать их, чтобы не видеть ковёр и кровь на снегу. В ушах – неясный гул голосов и новая песня:
Хас-Булат удалой!
Бедна сакля твоя.
Зо-ло-тою казной
я осыплю те-бя.
Так хорошо поют.
Из гостей нас спящими уносят на руках, и утром мы уже не можем вспомнить, как оказались дома.
После чая Оля, ссутулившись, притоптывая ногами и помахивая платочком, поёт:
Эх, кума-куманёк,
кума матуска
А кума моя Матрёна
Кум мой батюска.
Баба Надя смеётся, утирая слёзы, и живот дрожит у неё под фартуком.
Осенние вечера
За окном сечёт дождь. Порывистый ветер то и дело налетает на огромную грушу в соседнем саду и безжалостно треплет на ней ветки с мокрыми потемневшими листьями. Да и листьев-то на груше почти не осталось, все осыпались, лежат на земле, а дождь их мочит и мочит…
«Целый день льёт», – с досадой говорит бабушка, включает свет и занавешивает окно. «Скоро мать с работы придёт», – добавляет она, взглянув на часы.
Мы с Олей, как всегда вечерами, садимся за стол в маленькой прихожей и раскладываем свои десятки раз перелистанные и пересмотренные книжки. Читать мы ещё не умеем, а только рассматриваем картинки и придумываем к ним какие-нибудь незатейливые истории или просто комментируем их: «Вот какой зайчик хорошенький, пушистый – это я», – объявляю я сестрёнке. «А я – питусок», – показывает Оля на петушка. «А это волчище – серый бочище, стра-а-шный», – и мы побыстрее перевёртываем страницу и для верности хлопаем по ней ладошками.
Бабушка вытаскивает из общей кучи самую потрёпанную книгу, надевает очки, вдевает в иголку толстую нитку и сшивает через край по книжному корешку растрепавшиеся листочки. «Вот теперь можно и посмотреть», – говорит она, – «любо-дорого, а то совсем растрепалась». Проглаживает рукой книжную обложку и читает по складам: «Ра-ду-га дуга». И мы тут же подсаживаемся к ней. Баба Надя читает по слогам и сама рассказывает о рисунках, почти так же как мы с Олей. «Вон, баушка-то повалилась, и коромысло потеряла, и вёдры с водой пролила, и внучка упала, ноги подняла, – и читает: Жили-были ба-буш-ка Да-ша, внуч-ка Ма-ша да ку-роч-ка Ряба. Вот по-шли они раз по во-ду. По воду», – для ясности повторяет бабушка. А мы с Олей замерли и слушаем.
Сказка прочитана, книжки пересмотрены, а мамы всё нет. Бабушка уж и к окну в передней несколько раз подходила, всматривалась в непроглядную темноту, не идёт ли. Нет, не видать. И тут хлопает калитка. Баба Надя идёт в сени открывать. Мы ждём в прихожей у двери. Мама пришла… Мокрый чёрный зонт раскрывает в сенях. «Задержалась, работы много», – говорит она, а сама улыбается и достаёт из промокшей сумки пол-литровую банку с холодными блинами, масло в них застыло жёлтыми разводами на стенках. Мы с Олей прыгаем от радости! Уж очень любим, когда мама приносит блины из кафе, в котором они едят на работе в обеденный перерыв. Уплетаем блины холодными прямо из банки, так они даже вкуснее. А вот и ещё радость – из сумки извлекается завёрнутая в газету большая толстая книга в тёмном переплете. Мы с Олей тут же хотим её посмотреть, да мама останавливает: «Сначала поешьте, руки вымоете, и будем читать, я её из библиотеки взяла».
Книга с цветными картинками, большая, как альбом. Таких у нас никогда не было. На обложке написано крупными буквами: «Сказки Андерсена». Мы с Олей, затаив дыхание, перевёртываем страницу за страницей. Вот красивый белый цветок, в нём – крошечная девочка. «Дюймовочка», – говорит мама. А вот огромная жаба заняла всю страницу, мы с Олей быстренько её переворачиваем и видим птичку с острыми чёрными крылышками. «Это ласточка», – объясняют нам.
Когда все картинки хорошенько рассмотрены и вместе с бабушкой обсуждены со всеми подробностями, мама берёт книгу, садится спиной к тёплой печке и начинает читать…
А мы все слушаем и слушаем эти чудесные, ни с чем не сравнимые добрые сказки, пока маленькая Оля не засыпает прямо у стола.
***
Опять мама долго не идёт с работы. А когда приходит, то ещё и с собой эту противную работу приносит: значит, весь вечер будет сидеть за столом и вырезать и вырезать ножом что-то из белого твёрдого гипса, который будет крошиться ей прямо на колени, на грязный фартук. И пальцы у неё станут белые, будто обсыпанные мукой. «А вы садитесь рядом и рисуйте, всё мне веселее будет», – утешает нас мама.
Мы с Олей достаём свои толстенькие тетрадочки из плохой синеватой бумаги в линейку и садимся творить. У меня будет красный домик с синей крышей. Я усердно орудую красным карандашом, раскрашивая домик, но, к моему величайшему огорчению, карандаш почти тут же ломается. Мама чинит его своим ножом, перепачканным в гипсе, и возмущается: «Ну кто же так раскрашивает. Надо тихонечко нажимать, раскрась сначала уголки, а потом середину… А теперь всё осторожненько разровняй». Я старательно раскрашиваю, закусив губу: «Вот, хороший домик получился?» – «Хороший, – говорит мама, – только что-то он у тебя на пустом месте стоит, ни деревца рядом, ни травки». – «А травку зелёным карандашом рисовать?» – «Зелёным. Хотя сейчас осень, листья с деревьев осыпаются, да и трава уже потемнела». И я рисую рядом с домом неуклюжее деревце с разноцветными листьями, которые падают прямо на тёмную землю, намалёванную чёрным карандашом. «Надо же, до чего хорошо нарисовала. Молодец», – говорит мне мама и своей выбеленной гипсом рукой подрисовывает что-то в Олиной тетради.
Воодушевлённая похвалой, я быстренько изображаю на бумаге ещё один маленький домик, но крыша у него получается какая-то уродливая, вовсе непохожая на крышу дома, а скорее напоминает шалаш. Я недовольно хныкаю: «Ну какой получился!» Мама берёт у меня карандаш и ловко заворачивает края крыши кверху, подрисовывая моё неуклюжее строение и делая его повыше, объясняет мне: «Видишь, у нас теперь не просто домик, а китайское жилище. Помнишь книжку? В таких домах живут китайцы». И легонько раскрашивает получившееся изображение в красно-зелёные тона. Мы все по очереди рассматриваем китайский домик и не можем наглядеться. Это будет мой самый любимый рисунок.
«Ну вот и всё», – мама убирает со стола свой гипс, моет руки и прямо из кухни через прихожую направляется строевым шагом в переднюю, напевая и бодро размахивая руками: «А динь-динь-динь. А динь-динь-динь. А динь-динь-динь». Это наша игра. Мы с Олей кидаемся за мамой и начинаем ходить вокруг стола в передней, подпевая ей и бодро маршируя.
Вдруг мама неожиданно останавливается и равнодушно уходит он нас в другую комнату, будто напрочь позабыв об игре. Мы, недоумевая, смотрим на неё, раскрыв рот, а она озорно улыбается и опять, ещё веселее: «А динь-динь-динь. А динь-динь-динь. А динь-динь-динь…» Мы с криком и смехом бросаемся за мамой, и начинается всё сначала. «Ну хватит уж, что ты как маленькая, – останавливает маму бабушка. – Спать пора». Мама замедляет шаг и водит нас уже потихоньку, негромко и всё медленнее и тише напевая: «А динь-динь-динь. А динь-динь-динь. А динь-динь-динь», будто изредка позванивая и убаюкивая нас маленьким колокольчиком.
Я забираюсь на бабушкину кровать и ложусь к стенке на только что взбитую перину. Бабушка, стоя в одной рубашке, ещё долго молится перед иконами в уголке, и я незаметно для себя засыпаю под её тихий шёпот и шорох дождя за окном.
Будни
Целый день идёт густой мокрый снег, и уже после обеда начинают надвигаться тяжёлые сумерки. Бабушка смотрит на часы-ходики, подтягивает гирю и вздыхает: «Батюшки, только три часа, а уж свет пора зажигать». В маленькой столовой и в кухне вспыхивают тусклые лампочки.
В доме как-то скучно и неуютно. У двери в прихожей и в кухне мокрые следы от бабушкиных калош. Она всё ходит туда-сюда: то за водой, то за дровами, то кур кормить, то козу доить. От её влажной фуфайки резко пахнет сеном и козой Люськой. Оля спит, а я никак не могу найти себе никакого занятия.
Управившись с делами, бабушка надевает очки, берёт шкатулку с бумагами, начинает раскладывать их на столе, искать какую-то квитанцию. Меня эти бумажки совершенно не интересуют, я хочу, чтобы поскорее пришла с работы мама.
Но приходит дядя Ваня Котов – наш сосед. Они с тётей Аней оставляют у нас ключи от своего дома: кто первый идёт с работы, тот к нам и заходит за ключами. Дядя Ваня весь в снегу, и шапка, и пальто облеплены белыми хлопьями. Бабушка смеётся: «Что, Прокофьич, занесло?» Тот шамкает в ответ, чудно шлёпая оттопыренными губами: «Здравствуй, Петровна! Вот снегу-то навалило!». Бабушка снимает с гвоздика на стене большие ключи на мягкой кожаной бечевке и протягивает дяде Ване, но он не торопится уходить, отряхивается от снега в сенях, и у них с бабушкой начинается долгий и скучный разговор. Я ёрзаю на стуле, вожу пальцем по клеёнке с зелёными цветочками, пытаюсь внимательно рассмотреть каждый из них, но веселее от этого мне не становится. Дядя Ваня отправляется домой, и тут же приходит с работы папа. Баба Надя гремит ухватами, достаёт из печки чугунки с супом, с тушёной картошкой. Суп сегодня со снетками, и из кухни плывёт противный запах, я не выношу ни этого супа, ни перепревшей в печке тушёной картошки. А бабушка, как назло, ещё и сообщает папе: «Мы с Лёлькой уже пообедали, а Татьяна опять ничего не ела, прямо беда».
Папа велит немедленно садиться за стол. Я нехотя повинуюсь, сижу за столом, насупившись, смотрю в тарелку и не ем. Он строго поглядывает в мою сторону, доедает свой суп и берётся за меня. Насильно суёт мне ложку с супом в рот, я реву, а суп проливается мне на грудь. Папа в гневе, громко кричит на меня, снова пытается кормить, но это уже бесполезно, я захожусь в надрывном плаче и уже ничего не понимаю и ни на что не реагирую. Он хватает попавшуюся под руку тряпку и вытирает мне нос, да так сильно, что несчастному ребенку кажется, будто нос вместе с его содержимым остаётся прямо в этой тряпке. Я срываюсь с места и бегу в переднюю. Там, уткнувшись лицом в шифоньер, задыхаюсь от плача и начинаю икать, несмело ощупывая рукой свой многострадальный нос.
Оля молча стоит рядом и то ли сочувствует мне, то ли смотрит с любопытством. Наконец-то приходит с работы мама, успокаивает меня, каким-то непостижимым образом уговаривает-таки съесть пару ложек тушёной картошки и даёт нам с Олей по творожному сырку в мокренькой белой пергаментной упаковке с красивой фиолетово-оранжевой этикеткой сверху – невиданное доселе лакомство.
Папа никогда в жизни нас с Олей не наказывал, даже не шлёпнул ни разу, поэтому-то, наверное, и запечатлелась в моей памяти эта первая детская трагедия.
Идём в кино
Я шагаю по дорожке, покрытой утоптанным снегом, и смотрю на свои валенки с калошами и на тёмно-коричневые шаровары, натянутые поверх валенок, потому что баба Паня, которая ведёт нас с Олей за руки, велит смотреть под ноги. Потом она вдруг останавливается, вынимает из своего кармана безукоризненно чистый и тщательно отглаженный носовой платок и звонко сморкается. Я с удовольствием рассматриваю этот белоснежный платок и вдыхаю лёгкий запах нафталина из её выходного зимнего пальто. Бабушка ведёт нас в кинотеатр на детский сеанс.
У дома бывшего фабриканта Бакулина мы с Олей вскакиваем на низенький барьерчик, по которому нам разрешают пройти, и я, задрав голову, рассматриваю перелетающих с ветки на ветку и надрывно каркающих ворон в соседней с бакулинской усадьбе Гарелина. От суетливой вороньей возни с высоких деревьев мягкими клоками падает снег.
Денёк сегодня пасмурный и невесёлый, но настроение у нас приподнятое, в кино мы с Олей ходим нечасто и только с бабой Паней. Бабушка тянет нас за руки и торопит: «Пошли быстрее, а то сейчас трамвай придёт». Но четвёртого трамвая, который разворачивается у нас на кольце, нет и в помине, и мы с бабушкой долго ходим по остановке, вокруг оштукатуренного кирпичного навеса с тремя красивыми светлыми арками. Под навесом стоят большие деревянные скамейки, но мы на них не садимся, чтобы не озябнуть. Тут же в кирпичную стену встроен маленький ларёк, где торгуют сахаром, чаем, карамелью, печеньем и пряниками. Баба Паня покупает нам пряников: белых мятных в глазури, от которых холодит во рту, и несколько штук, напоминающих формой ромашку. Эти очень жёсткие, но всё равно вкусные. Ромашку я только успеваю надкусить, и идёт трамвай. Бумажный кулёк с пряниками перекочёвывает в бабушкину сумку, а она быстро подсаживает нас с Олей на подножку трамвая. Мы едем в город. Так у нас называют центр.
Чаще всего нас водят в кинотеатр АРС, он мне нравится тем, что стены его фойе украшены сверху бордюром, на котором изображены взявшиеся за руки веселые коричневые обезьянки, а между ними вьются розовые цветочки с зелёными листьями.
В фойе стоит лёгкий гул, полным-полно детворы – у школьников новогодние каникулы. Но на игры у ёлки мы уже опоздали. Дед Мороз с белой бородой, в красной шубе и в шапке, отороченной белым мехом, пожелав ребятам весёлого Нового года, выходит из зала. Звонок ещё не возвестил о начале сеанса, и мальчишки начинают носиться друг за другом по залу, роняя шапки, всех задевая и не обращая внимания на замечания. Девочки, чинно выправив на пальто косички с нарядными лентами, хихикают в сторонке и лакомятся мороженым. Ребята, те, что постарше, пришли в кино одни; остальные, как и мы, с кем-то из взрослых.
Бабушка наклоняется к окошечку буфета и вежливо просит: «Будьте любезны, плитку шоколада и три эскимо». Я не успеваю подумать, почему шоколадку в красной обёртке бабушка назвала плиткой, как в руке у меня оказывается вожделенное эскимо на палочке в заиндевевшей фольге. Выслушав наказ бабы Пани лизать мороженое и ни в коем случае не кусать, мы приступаем к тому, из-за чего в первую очередь любим ходить в кино.
После третьего звонка детвора рассаживается в зрительном зале. Постепенно гаснет свет, и всё замирает – на экране «Новогодняя сказка»!