Татьяна Богдашкина
Это всё для меня…
Козлята
Мы проснулись и уже знаем, что сейчас бабушка принесёт в дом козлят из сарая. У козы народились детки.
Мы с Олей носимся по дому, визжим от восторга, а я то и дело открываю дверь в сени, рискуя получить хороший шлепок – открывать двери в холодные сени строго запрещено. Но терпения моего не хватает.
Мы засовываем носы в ящик с соломой. Его бабушка приготовила для козлят, и надо, чтобы он нагрелся в тепле. Трогаем решётку, приставленную к стене. Решёткой накроют ящик с козлятами, чтобы те не выпрыгнули.
Наконец слышим, как по мёрзлым половицам в сенях тяжело ступает бабушка. Открывается дверь, и в клубах морозного пара появляется её смеющееся лицо. К груди баба Надя прижимает двух маленьких, лохматеньких козлят с мокрыми сопливыми мордочками. Мы тянемся погладить, нюхаем забавные мордочки – они пахнут чем-то незнакомыми, кислым, но всё равно невыразимо приятным. Бабушка ставит их в ящик на слабые ножки, закрывает решёткой и объявляет, что сейчас ещё одного принесёт, беленького. Козлят трое, и все они разные: чёрный, серый, как коза Люська, и беленький. Целый день козлята обсыхают в тепле и набираются сил.
А на следующий день мы с Олей пробуждаемся от их жалобного блеяния. И сразу вспоминаем: у нас козлята. «Куда босиком по ледяному полу!» – слышу бабушкин окрик и всё-таки добегаю до ящика с козлятами и тычусь носом в решётку, в пахучую теплоту. Они там, маленькие и беспомощные, есть просят. Бабушка вытаскивает их по очереди из ящика, тыкает мордочкой в плошку с молоком – они ещё плохо умеют пить, отфыркиваются, с подбородков течёт молоко, слабые ножки разъезжаются по полу. Бабушка снова тычет их в плошку, и потом они уже сами начинают чмокать с аппетитом.
Через несколько дней мы просим: «Баба, пусти козляток побегать». Она загораживает проход из кухни в прихожую табуретками, а вход в свою комнату – скрученным тюфяком, и вот уже застучали по полу копытца, козлята взбрыкивают, прыгают, наскакивают друг на друга, оставляя за собой чёрные орешки. Мы с Олей смеёмся. Радуемся и прыгаем вместе с ними. За всем этим беспорядком наблюдает баба Надя и снисходительно улыбается. «Ну хватит, – заявляет она, – некогда мне тут с вами», – и сажает козлят в ящик. Надувшим было губы внучкам вручает в утешение по куску хлеба с маслом, посыпанному сверху песочком. Мы с Олей садимся на скатанный тюфяк, наслаждаемся лакомством и поём песню, которой научила нас бабушка: «Тятя хлебушко собрал, детей по миру послал».
Куколка
Денёк серенький, хмурый. Оттепель. За окошком снег сырой, набрякший, то и дело ухает с крыши. А там, где ещё держится, грустно постукивает капель.
Мы только что отпили чай с пирогами, как и всегда по воскресеньям. Мама собрала со стола, и все пошли во двор пилить дрова, даже Олю взяли. А мне нельзя – болею. Бабушка говорит, что надо бы дождаться, когда подморозит, но потом папе будет некогда, уедет в командировку.
У мамы на голове мой шарф, который я обычно завязываю под воротник. Папа кладёт бревно на козлы, и они с мамой распиливают его на несколько частей. Работа спорится, смеются. Лица румяные, молодые. Бабушка рядом: то бревно на козлах придерживает, то складывает в кучу уже напиленные чурочки. Потом они меняются с мамой. Бабушка начинает пилить, а Олю мама ведёт за дом. Туда у нас окно прихожей выходит. Оле-то хорошо, мама всегда что-нибудь интересное показывает. А мне сидеть тут и, как ни исхитряйся, всё равно не увидеть в окно, что они там делают. Губа сама собой выпячивается вперёд, и хочется плакать.
Вдруг кукла в окне! Моя небольшая куколка, в которую я обычно играю. Только не голенькая, а в пальтишке с меховым воротничком и в шапочке-колпачке. Это, наверное, ей мама всё сшила, пока я спала. Ну конечно, и держит её у окна мамина рука, а сама она спряталась, но я всё равно вижу. Вон, присела под окошком, и мой шарф клетчатый на голове.
Не успела я как следует рассмотреть обновки на моей куколке, как та исчезла. Я растерялась: «Куда она подевалась вдруг?» А куколка уже в другом окне, кухонном. Прыгает в своём колпачке. А рядом мама стоит и смеётся. И опять обе исчезли.
Я сижу и терпеливо жду, когда взрослые закончат с дровами и мама принесёт мне мою куколку в новом пальтишке. Мечтаю, как буду с ней играть.
Чаепитие
Иногда по воскресеньям коротать зимние вечера мы ходили к другой нашей бабушке, бабе Пане. Чаевничали у неё, и непременно с пирогами. У бабушки Пани были необыкновенные пироги: пышные (нажмешь, и тут же поднимутся), с тёмной корочкой. Папе бабушка старалась хоть парочку испечь его любимых, с мясом. Мы с Олей любили с рисом и яйцом, но баба Паня каждый раз выставляла на стол большой коричнево-румяный пирог с вареньем, украшенный решёточкой и посыпанный запекшимся сахарным песком: «Ну а уж это ребятишкам», – спешила она обрадовать нас с Олей. Мы, чтобы не обидеть бабушку, брали из её рук по большому куску, но, как правило, не доедали, предпочитая сладкому пирожки с рисом.
«Ну что, в картишки перекинемся? Давайте в петуха», – предлагал после чая поиграть в карты папа. Со стола убирали самовар, снимали белую скатерть, и папа, вооружившись карандашом м бумагой, садился записывать очки: «Так, сейчас кое-кто будет с пе-ту-хом!» – заявлял он, посмеиваясь и довольно потирая руки, намекая тем самым на не умеющую играть в карты маму.
Кому-нибудь из детей давали «подснять», т.е. для удачи сдвинуть пальчиком карточную колоду, и игра начиналась… Сначала мы с Олей внимательно следили за азартным шлёпаньем карт по гладкой поверхности стола, смеялись вместе со всеми бабушкиным подтруниваниям над дедом Ваней, папиным шуткам и проигрышам мамы, которая не умела просчитывать карточные ходы, но потом уставали, и, пока кто-нибудь раздавал карты для нового кона, бабушка уводила нас из столовой в зал, включив там свет под красивым нежно-жёлтым шёлковым абажуром с кистями, и снимала с шифоньера большую аккуратную стопку журналов «Огонёк»: «Садитесь на кушетку журналы смотреть». Мы с Олей так любили эти журналы, что забывали обо всём на свете, когда нам разрешали их посмотреть.
Тут были невиданные нами цветные фотоснимки красивейших уголков природы, людей, животных, стоящих на рейде огромных пароходов, мчащихся по рельсам тяжёлых тепловозов, взлетающих ввысь самолётов и много чего привлекательного и интересного для детских глаз.
Были здесь и какие-то юмористические рисунки, которых мы не понимали, но над которыми часто смеялись взрослые. Я любила цветные фотоснимки, причём именно те, на которых были засняты дети. Особенным же моим расположением пользовалась детвора грудного возраста, а того больше новорождённые в розовых байковых распашонках, завёрнутые в одеяла с кружевными уголками, с пустышками во рту. Я просто замирала от удовольствия, когда видела нечто подобное, долго рассматривала малышей, их кружавчики и распашонки, а потом бежала к маме показывать понравившуюся фотографию. Оля бежала со мной за компанию, хотя грудничков явно недолюбливала. После всех своих рассказов и маминых комментариев мы возвращались на заветную кушетку к тёплой изразцовой печке и принимались за новый журнал. Рассматривали мы эти журналы с большой осторожностью, я бы даже сказала, с трепетом, и уж конечно, никогда не рвали – в этом бабушка была уверена и всегда нам полностью доверяла. Мы знали, что журналы эти выписывали дядя Лёша с тётей Тамарой, которые жили где-то далеко-далеко на Колыме.
Когда мама не была занята в игре и кон или два пропускала, то подсаживалась к нам на кушетку, и мы перелистывали журналы уже вместе с ней. С мамой было смотреть ещё интереснее. Она обращала наше внимание на репродукции известных художников, красивые пейзажи, снимки, отображающие смену времён года. «Вот, видите, избушка в лесу», – говорила мама, – огонёк в окне светится, а кругом снег, морозно, луна в тёмном небе. А в избушке тепло, печка топится, блины пекут. Красота какая, хоть картину пиши! «А вот это и есть картина, «Утро в сосновом лесу» художника Шишкина», – объясняет нам мама. – Видите, медвежат своих мама-медведица на прогулку вывела. Тот, который побойчее, на сосну сваленную залез, кругом лес дремучий, деревья огромные, темно, солнечные лучи туда еле проникают, а мишкам хорошо, не страшно. А здесь, видите, на снимке пароход в море, на таком ваш папа плавал, когда был матросом». Мы очень любили мамины рассказы.
В зале, как и везде у бабы Пани, было чисто, уютно: белые салфеточки на тёмном буфете, нарядный трельяж, вышитые подушки-думочки на покрытой ковром кушетке, мягкий свет из-под абажура, приятное тепло, исходящее от изразцовой печки, и мы с Олей, конечно же, засыпали, так и не досмотрев стопку журналов.
Откуда-то издалека доносился стук карандаша по бумаге, и папин бодрый голос, зачитывающий играющим записанные им очки, то затихал, то снова прорезывался сквозь сон: «Я – восемь, папа – шесть, Кока – не иг-ра-ла, Галя – петух, петушка опять схватила!». Мама что-то отвечает ему под общий смех, но слова её уплывают куда-то, и разобрать уже ничего невозможно…
Я просыпаюсь уже одетая, у папы на руках. Он стоит в холодном коридоре, куда дедушка Ваня с грохотом вносит старые плетёные санки. Прямо мне в глаза светит тусклая лампочка, освещая заиндевевший потолок и бревенчатую стену: «Клади их в наши санки, пока не разгулялись», – говорит бабушка и стелет туда что-то мягкое и тёплое, на которое укладывают меня рядом с Олей валетом, и я снова проваливаюсь в сон.
Пробуждаюсь уже на улице от надоевших толчков в спину. Папа быстро везёт наши санки, и, когда они проезжают по снежным бугоркам, то скрипят и толкают меня сзади, лежать становится жёстко и неудобно. Папа, поскрипывая по снегу своими белыми валенками, тянет за верёвку санки, и я вижу впереди его высокую фигуру в чёрном зимнем пальто и меховой кубанке и морозный парок над ней.
Следом за санками торопливо идёт мама, уткнув нос в высоко поднятый воротник. Кругом тишина. Слышно только: пру-пру, пру-пру, пру-пру. Бегут валенки, едут санки. Мороз усердно щиплет меня за щёки, тёмная звёздная ночь смотрит сверху, и кажется, что полная бледно-голубая луна еле поспевает за нами следом.
Лоскутки
Яркое, уже почти весеннее солнце стоит как раз над заснеженным сараем соседнего дома и, пробираясь сквозь заиндевевшие ветви огромной старой груши, приветливо заглядывает к нам в прихожую.
Пока мы спали, бабушка сходила на базар и принесла с барахолки целый ворох разных лоскутков. Теперь разложила их на столе, на самом солнышке, и мы кинулись их рассматривать. Лоскутки прямо с мороза, ещё холодные, некоторые выпачканы в краске, другие – брачные с расплывшимся рисунком, а большинство такие красивые, что хоть платья шей. Но лоскутки есть лоскутки, из них платья не сошьёшь, говорит бабушка, вот разве что фартуки. Для этого она и ходила на базар, чтобы накупить лоскутьев и сшить из них нам с Олей по новому фартучку. «Что платья-то зря пачкать, – говорит баба Надя, – чистых-то не напасёшься». Дома мы с Олей всё время ходим в фартуках. Мой, красненький с маленькими ромбиками из жёлтых горошинок, уже весь вылинял.
Бабушка собирается кроить, а чтобы мы ей не мешали, выбирает в лоскутках каждой из нас по тряпочке. Оле достаётся василькового цвета большой плотный лоскуток – будет одеяло для куклы. Мне – беленькая в маленьких розочках с зелёными листочками тряпочка; это простынка для моей куколки. У нас с Олей тут же разворачивается игра, и мы, обрадованные новым приданым для кукол, забываем обо всём на свете. Бабушка быстренько всё раскроила по старому фартуку и подошла к нам, взяла у нас из ящика с игрушками старого клоуна в намертво пришитом к голове красном колпаке. И рубашка, и штаны, и колпак у клоуна – красные с голубыми цветами. Всё это пришито к туловищу, и ничего не снимается. «Не нравится мне эта кукла, – говорит бабушка, – в неё и дети-то не знают, как играть, всё валяется без дела!» Покачала головой и взяла клоуна с собой.
Весь день бабушка занималась хозяйством: топила печку, что-то шила, доила козу, опять что-то шила. А на следующее утро надела на нас с Олей новые фартучки в разноцветную полоску и вручила нам красавицу куклу с косами из светлой пакли, с ярко-голубыми глазами на розовом личике, как у бывшего клоуна, и в нарядном платьице вишнёвого цвета с белыми цветочками, в котором мы тут же узнали самый красивый бабушкин лоскуток.
На Страстной
Папа с мамой ушли на работу, а бабушка стоит в кухне и молится перед иконами на стене.
На улице пасмурно и скучно. В доме голо, окна без занавесок. Их сняли стирать, будут убираться к празднику.
Мы с Олей наблюдаем за бабушкой, а потом сами встаем рядом и начинаем кланяться и креститься, как умеем. Бабушка сначала старается не обращать на нас внимания, а потом не выдерживает и смеётся: «Уйдите, на грех навели». Видимо, уж очень потешно и неумело мы это проделываем.
Нам уходить не хочется, и, поняв, что бабушка не сердится, мы перестаём относиться к этому серьёзно и начинаем паясничать.
Баба Надя строго шикает на нас: «Будете баловать, Боженька накажет».
Угрозу эту мы уже слышали, и действует она мгновенно. Мы притихаем. Молча смотрим, как бабушка кладёт поклоны и шепчет: «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми…» Читает молитву, осеняет себя крестом, кланяется и долго повторяет: «Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй…» Она закончила, и мы, как обычно, просим: «Баба, дай Боженьку поцеловать».
Бабушка встаёт на табуретку и снимает с гвоздика на стене маленькую иконку Николая Чудотворца и небольшое, но тяжёлое медное распятие. «Вот вам Святой Николай Угодник», – говорит бабушка. Нам очень нравится эта иконка, она из финифти, будто фарфоровая, в нежных розово-голубых тонах. Святитель Николай Чудотворец на ней в нарядном богослужебном облачении, на голове митра. Мы целуем икону и прикладываемся к прохладному медному кресту, на котором распятый Иисус Христос. Бабушка объясняет нам: «Боженьку к кресту гвоздями прибили». Нам жалко Его, но она утешает, рассказывая, что Боженька, которого зовут Иисус Христос, воскрес, поднялся на небо, теперь ему не больно, и он смотрит на нас оттуда и всё видит и всем помогает. «Вот только баловников не любит», – добавляет она и показывает нам, как надо правильно класть крестное знамение. Мы старательно крестимся и снова целуем распятие и иконку.
Бабушка говорит нам, что сегодня смеяться и баловать нельзя – грешно. Начинается Страстная неделя. Христос мучается. Ему на голову наденут терновый венец с колючками, а потом прибьют ноги и руки к кресту.
Она велит нам сидеть тихонько и не шуметь: «Книжки посмотрите, порисуйте, а я пойду трубу печную чистить. В кухню не ходите, вымажетесь в саже». Но нам интересно, и мы смотрим, как бабушка закатывает рукава, обвязывается платком, оставляя одни глаза и нос, подставляет к печке лесенку, отодвигает задвижку и, взяв в руку старый веник, лезет в печную трубу и шарит там. Чистит. На шесток густо падает сажа. Щёки, нос, руки у бабушки – всё чёрное. Она слезает с лестницы, сметает сажу с шестка в ведро и идёт к умывальнику, сморкается, моет руки. Мы подсказываем: «Баба, а нос-то, а щёки?» – «Знаю, не подходите ко мне, перепачкаетесь, потом не отмоешь вас». Бабушка убирает в кухне, выносит вёдра, моет пол. «Ну вот, а завтра отец печку побелит, и будет красота», – говорит она, немного отдышавшись. Мы с Олей идём рисовать.
После обеда, управившись с делами, бабушка кладёт на стол свою книгу, надевает очки и начинает читать по складам. Мы тут же подскакиваем к ней, и она показывает нам картинки: Христос, распятый на кресте, в терновом венце на голове, такой измученный, что хочется плакать, так Его жалко… Зато на другой Иисус Христос весь в сиянии, стоит у гроба, а позади него убегающая прочь перепуганная стража. Немного в стороне красивый белокрылый ангел видит всё это и радуется. А потом ещё картинка: Иисус Христос стоит на лёгком облачке, баба Надя читает по слогам «Вос-кре-се-ние Христ-то-во». «Воскресение Христово», – повторяет она и объясняет нам: «Христос воскреснет, и будет Пасха – самый-самый большой праздник».
Христос Воскресе!
Бабушка что-то шепчет мне на ухо, и я, просыпаясь, открываю глаза. Она торопит быстрым шёпотом: «Вставай скорее, пойдём смотреть, как солнышко играет, радуется Светлому Христову Воскресению».
В доме тихий молочный полусвет. Оля, уже одетая, стоит на табуретке в передней, где спят родители, у окна, выходящего на восток, держится обеими руками за оконный переплёт. Я встаю рядом с нею. Мы смотрим в том направлении, куда показывает бабушка, и ойкаем от удивления. Солнышко, ещё не очень яркое, чуть желтоватое, подпрыгивает, как перламутровая пуговичка, нежно переливаясь разными цветами. Внезапно замирает в своём сиянии, и вдруг в нём что-то начинает биться, будто сердечко, будто прыгает что-то внутри, ликуя от безпредельной радости. Замирает и снова бьётся, подпрыгивает, ликует. Чудо какое! Настоящее чудо! Мы с Олей так и прилипаем к окну, и оторваться не можем, и никак не налюбуемся, и бабушка с нами любуется ликующим солнышком и утирает слёзки кончиком белого головного платка.
Сегодня Пасха. В доме пахнет пирогами. И ещё чем-то особенным – праздником. К завтраку ставят на стол студень, пироги с мясом, а папе бабушка приносит из чулана запотевшую четвертинку. Несёт, прикрывая её фартуком, улыбается смущённо, хмыкает носом. Папа доволен: «Вот тёща так тёща!» – «Христос Воскресе!» – «Воистину Воскресе!» Они целуются, и бабушка даёт всем нам по красному яичку.
После завтрака мы с Олей идём христосоваться к тёте Поле, бабушкиной золовке и нашей соседке. Ещё очень рано, на улице лёгкая прохлада и особая предпраздничная тишина. Тётя Поля, отвечая на наше приветствие, весело христосуется с нами и вручает каждой по пирогу и по крашеному яичку. И пирожки, и яички у неё бледненькие, жёлтоватые, красивые. Мы их долго разглядываем, сравниваем, у кого лучше. Потом кладём в свои корзиночки и отправляемся к другой нашей соседке, тёте Ане – Олиной крёстной. Мы так и зовём её: Кока. «Кока, Христос Воскресе!» – кричим мы прямо с крыльца. Кока выходит на крыльцо: «Воистину Воскресе!», целует нас, смеётся, даёт нам по пирогу и по тёмно-красному яичку. Мы замечаем, что её пироги тоже с тёмной корочкой и чем-то похожи на тётю Аню, темноволосую и черноглазую.
А родители уже собираются к другой нашей бабушке, папиной маме. Нас наряжают в лёгкие пальтишки – майскими называет их баба Надя. На ноги впервые после долгой зимы надеваем с бабушкиной помощью ботинки с калошами. Нам с Олей делается легко и по-настоящему празднично.
Выбегаем на улицу, а там от лёгкой утренней дымки не осталось и следа, всё сияет от солнца! Папа с мамой, нарядные и тоже в лёгких пальто, выходят следом и берут нас за руки. Около домов совсем просохло, земля хоть и влажная, но утоптанная, и идти по ней в лёгких ботиночках одно удовольствие. А вот в переулке – море разливанное! Вода так и переливается на солнце. Мы с Олей и ступить не решаемся. Папа хватает нас обеих себе под мышки – Олю с одной стороны, меня с другой – и несёт через весь переулок, как маленьких котят. Ставит на сухое место и возвращается за мамой, переносит и её. Оба смеются. А у папы и ботинки, и даже брюки – всё мокрое. На Силикатной улице идём по проезжей дороге, здесь суше. У домов, на скамейках, на самом солнцепёке сидят бабушки. От них до дороги далековато, и папа кричит им весело своим громким голосом: «Христос Воскресе!», называя каждую по имени, и они ему так же весело отвечают: «Воистину Воскресе!». Здесь нашего папу все знают. Это его родная улица. Идём дальше, а бабушки всё ещё нам вдогонку что-то весело кричат, и папа смеётся, отвечая им.
Кругом всё искрится и играет на солнце. На тёмной стороне улицы ещё кое-где лежит снег, а на солнечной уже и дорожки стали просыхать. Папина улица широкая и длинная, и нам с Олей она очень нравится. В самом её конце, недалеко от кирпичного завода, бабушкин дом – высокий, с большими светлыми окнами. Он такой же видный и статный, как наша баба Паня. Мы входим в калитку, а нас уже встречают. Дом полон гостей, и всё как всегда у бабушки Пани сияет чистотой. На полу туго натянуты выстиранные половики, на высоких окнах белоснежные занавески, на столе белая накрахмаленная скатерть. А на ней – чудо! Высокий красавец-кулич и рядом ваза с разноцветными яичками! Мы христосуемся с бабушкой, а она подводит нас к столу и разрешает выбрать из вазы любое яичко на свой вкус. Я беру ярко-розовое, а Оля бирюзовое, мы долго их рассматриваем, потом меняемся ими, и пальцы у нас становятся разноцветными.
А папа уже затеял игру. Он давно выбрал себе крепкое яйцо и теперь ударяет по другим его острым носиком и у всех выигрывает. Набрал своим дочкам целую кучу разноцветных яичек. Кругом шутки, смех! А нам с Олей уже и жалко, что папа всех оставил с носом, как он выразился. Куда нам столько? Пусть у каждого будет по крашеному пасхальному яичку…
Садимся за стол. На нём чего только нет, самые разные вкусности. Но мне больше всего хочется ароматной, сделанной из топлёного молока творожной пасхи с изюмом. Баба Паня отрезает нам по куску кулича и намазывает его сверху пасхой. Ничего нет на свете вкуснее этого лакомства!