Святослав Тараховский
Армен Джигарханян: То, что отдал – то твое

25

Фантастика!

Первые репетиции «Фугаса» прошли лихо – так задумал режиссер.

«С самого начала, до премьеры и переворота мы пройдем победным маршем, – заочно затвердил для себя Саустин. Как на веселом празднике: мы будем легки, объемны и ничем не связаны, никаких мучений, терзаний, никаких психологических копаний – мы будем валять дурака и хулиганить. И пусть актеры ни о чем не догадываются. Новая энергетика, скажем мы им, громче орите и больше кривляйтесь. Ура!»

Сначала, как положено, был период застольный. Вкруг большого стола в репкомнате замерли ведущие актеры и каждый с бумажного листа читал свою роль в пьесе.

– Фантазируйте! – кричал Саустин. – Отвяжитесь от текста! Сочиняйте! Фонтанируйте! Лепите хрен знает что!

Он был слегка поддат, и это заводило артистов.

Свобода хулиганить для них – лакомая вещь, конфета.

Первым врубился в режиссерский замысел бессловесный Шевченко. Немой Фугас вдруг заговорил, влез в любовную сцену, двинул локтем влюбленную Башникову и начал нести ее парню, артисту Почкину околесицу про погоду.

– Завтра – дождь! – говорил он, – послезавтра – снег! Через неделю – полный абзац!

– Здорово! – крикнул Саустин, а когда Шевченко, ни с того, ни с сего, подражая телекомментаторам, начал вести живой футбольный репортаж, называя и путая фамилии игроков, тренеров и закатываясь на воплях «Го-ол!», режиссер впал в восторг.

– Вот! – кричал он другим. – Берите пример! Взрывайте реальность! Вот вам настоящий фугас!

Поначалу было смешно, артисты хихикали.

Но все искусственно смешное быстро превращается в недоумение и тоску.

И любая ненастоящая химера быстро перестает человека пугать.

Вика страдала. Она тотчас угадала режиссерскую волю Олега и поняла к какой катастрофе указано направление.

Вика мучилась не потому, что репетиция была и не репетицией вовсе, а дуракаваляньем, а потому, что она в нем участвовала. Мечтала о новой встрече с мятым воротничком, но сама придумала, а теперь репетировала то, что могло воротничок навсегда отдалить.

Что было делать?

Выйти из игры, из спектакля? Подвести Осинова и Саустина она не могла: держала дурацкое свое слово, мучилась, но держала. Рассказать обо всем худруку Вика тоже не могла: она уже растеряла любовь к Саустину, но столь быстро растерять собственную порядочность было выше ее сил. Оставалось одно, ненужное и пустое: продолжать пребывать в проекте и ждать, когда он развалится сам собой. «А если не развалится?» – спрашивала себя Вика и не знала ответа на вопрос. Придумавшая детектив торопилась к развязке, хотела бы его завершить, но не знала конца. «Стоит однажды создать детектив и принять в нем участие, – поняла она, – как он начинает жить по собственным законам, творит сам себя, и сам, а не ты, тащит себя к развязке. Тащит себя к погибельной развязке вместе со мной, автором».

Армен Борисович по трансляции слушал и смотрел репетицию.

Отмечал импровизации, шутки, вместе со всеми смеялся; смех, когда он звучит в зрительном зале, редкая эмоция на театре, считал худрук, смех никогда его не пугал, напротив, радовал. Армен увлекся.

– Рабинович, – вдруг на радости прибегнул он вслух к любимой шутке – как обычно, когда бывал в настроении, – зачем вы сделали обрезание? И сам себе ответил: ну, во-первых, это красиво!..

«Молодец, – подумал он о Саустине, – правильно начинает, хватит ли его на весь спектакль?» Позвонил Осинову, сказал, что его креатура Саустин пока не подвел, хорошо взялся за дело: расслабляет артистов, настраивает их на хулиганство и игру; он просил режиссера похвалить и, кстати, спросил, не нашелся ли автор Козлов. «Нет, – ответил Осинов, – ищем, а, если честно, – добавил он, – не очень-то ищем, потому что, если Козлов закозлит и не объявится, театру будет только в кайф: театр сэкономит на авторском гонораре». Осинов хохотнул. Так и сказал: в кайф? И похвалил себя за современность. Армен отложил трубку и подумал о том, что Иосич жук, но жук для театра полезный, потом выпил на радостях рюмку височки и выкурил сладкую мальборину. «Чем будем публику удивлять?» – вспомнил он вдруг великий вопрос великого режиссера Андрея Гончарова, под чьим руководством он играл долгие и счастливые годы. «А вот этим и будем удивлять», – ответил себе худрук. Зубодробительным взрывом «Фугаса» удивим, удивим и потрясем. Худрук снова выпил виски. Жизнь повернула на приятность, подумал он, но чего-то в ней лично ему все же не хватало. Чего? Музыки?

26

Вечер удачи. Вечер исполненных надежд. Как редко он выпадает и как высоко ценится людьми.

Пиво и водка льются вдвойне, разговоры и поступки выходят за рамки. Саустин впервые в качестве режиссера-постановщика, он ведет за собой театральный народ, и победа над диктатором как никогда близка. Саустин, рассказывая о читке и репетиции, так горячился, что перебивал сам себя. Окончательная победа – вот она, в пределах собственной тени, протяни руку, ухвати, упейся торжеством! Тем более, что тебя хвалит жертва, сам худрук.

Но не забегай вперед, режиссер, не торопи!

Об этом у Саустиных говорили и спорили весь вечер.

Петушились, хлопали крыльями и взлетали Олег и Виктор, Вика больше следила за ними, до поры молчала, ждала своей очереди.

– Почему молчит изобретатель детектива? – наконец, прокричал Саустин. – Каковы впечатления от репетиции, артистка Романюк? Правильным путем шагают господа артисты?

Вика отодвинула пиво, отложила в сторону чипсы.

Прямой вопрос – прямой ответ. Она давно ждала удачного момента. Вот он.

– Хочу признаться, мальчики, – сказала она. – Козлов – это я.

– Чего? – Саустин засмеялся. – Отличная шутка. Заценил.

Однако дальше мысль не развивал, взглянув на Осинова, понял, что завлит поверил Романюк сразу и накрепко, глотнул пива и язык свой реактивный придержал.

– А зачем, Вика? – спросил Осинов.

– Вас выручала, театр, Олега, – ответила Вика и сей же момент почувствовала, что Олега выручала зря, но озвучила так, как озвучила. – У моей подруги там товарищ служил, рассказывал много. Вот я и решила, вот и написала в три дня пьесу. Перечитала, в ужас пришла, что плохо, и положила в стол. А потом… я о ней вспомнила – о плохой пьесе в увлекательной упаковке. Достала и оставила на Юрином подоконнике. Нам был нужен долгий детектив и потом… даже плохая пьеса может принести пользу…

Осинов удовлетворенно крякнул.

– Я чувствовал, я знал: что-то здесь не так!.. А мы в интернете искали. Тысячи Козловых с козлиными бородами и без – все не то.

– Блин, – сказал Саустин, – действительно детектив получился. Долгий. Название: «Плохая пьеса для Олега». Здорово, артистка Романюк.

Мужчины, отягощенные новой информацией, выпили и умолкли. Требовалось переварить. Они и варили, варили быстро.

«А хорошо, что наша Вика и есть Козлов, что автор у нас свой, не со стороны, а из актеров, – думал Осинов. – Она в составе труппы, она на окладе, а это означает, что написание пьесы вполне может быть рассмотрено, как часть работы в театре, за которую она получает зарплату, что в свою очередь означает, что гонорар ей выплачивать необязательно; можно его, конечно, по желанию начальства, выписать, можно и не выписывать, – но платить необязательно, а это означает, что гонорар может повиснуть в воздухе… и его можно… поделить с Арменом – не возьмет! C Саустиным – этот возьмет, или, в самом крайнем случае можно этот гонорар…»

Мысль его прервалась на сладком предположении забрать гонорар себе, но от него немедленно пришлось отказаться, потому что в его смелых ушах живо прозвонил предупредительный звоночек: «Опасно, коррупция!», ужасно завлита напугавший и напомнивший ему живую картину камеры, тараканьих нар и пахучей параши, что они видели в поездке по Среднему Уралу на экскурсии в один из исправительных лагерей…

Осинов похвалил себя за оперативные и своевременные рыночные размышления, но остался в пределах современной человеческой порядочности, позволяющей воровать только там и тогда, где его никто и никогда не поймает.

Саустина волновал совсем не гонорар или возможность его присвоить. Олег глядел на Вику с восторгом. С восторгом первобытного мореплавателя, узревшего на рассветном горизонте спасительный остров. «Она талантлива, – думал он, – удивительно, черт возьми, до чего она талантлива! Написать пьесу, пусть и слабенькую – это я вам скажу… это труд неподъемный и непонятный большинству людей! Черт возьми, как я мог такой талант проглядеть?!»

– Ребятишки, – вдруг высказал он то, что рвалось на язык. – Я вас поздравляю! Мы втроем – уже новый театр! Наш театр! Главный режиссер – есть, завлит, он же будущий худрук – присутствует, а теперь появился автор. Свой автор, талантливый автор, которого мы будем ставить и двигать! Ура! Переворот совершен, остались формальности! Наливай!

Налили и выпили, и Вика пригубила. Похвалы Саустина были приятны и неприятны. Спохватился, думала она. Весь оставшийся вечер он глядел на нее с обожанием, жал руку, торопливо тянулся к ее теплу, что за этим последует, догадаться было нетрудно.

– И никакая она не Козлов! – разошелся Саустин. – Наш Островский, наш Чехов, наш Вампилов!

– Наш почти Шекспир, – озвучил Осинов, а про себя снова подумал про детский сад.

Питье шло лихо, запас энтузиазма в бутылках был исчерпан довольно быстро, и все заметно поскучнели. Не бежать же за новой порцией в магазин? Осинову рановато было покидать друзей, но подмигнувший глаз Саустина извинился и одновременно подсказал: надо, старичок, извини, пора тебе валить.

Завлит посмеивался, покачивался, короткая его тушка рискованно ходила от стены к стене, но лысая голова оставалась ясной как у настоящего завлита, закаленного Шекспиром.

Приключение кончилось тем, что вызвали таксуху, расцеловались на прощание, и Осинов, театрально взмахнув рукой, как актер за кулисы, скрылся за бронированной входной дверью.

Паузы не последовало.

Едва щелкнули замки, как власть в квартире захватили два основных желания. Любовь. И нелюбовь.

Олег хотел ее целый вечер. Удаление Осинова было сигналом, трубой к атаке, и он двинул вперед свои полки. Здесь же, в прихожей, притиснув ее к стене, кипятком молодежного поцелуя ожег ее долгожданные губы, пустил в помощь руки и звуки, но получил в ответ лишь вялый, ничтожный нейтралитет.

– Я не понял, – сказал он. – Я люблю вас, драматург Козлов.

– Я тебя тоже люблю, – сказала она. – Я пойду в душ.

– О'кей, – сказал он, расценив ее «душ», как нежное согласие на последующее необыкновенное путешествие.

Он первым захватил семейный сексодром, взбил подушки, поправил одеяло. Услышал звук падающей в ванной воды и самозабвенно впал в фантазию. Она сказала «жди», и он будет ее ждать. Он будет ждать столько, сколько нужно, потому что все в нем ждало ее.

Он прикрыл глаза.

Они прикрылись сами, подчиняясь действию традиционного русского белого энерджайзера, который возбуждал так же здорово, как усыплял и который постепенно взял над ним власть.

Женщина всегда схитрит, когда хочет одного, но не хочет другого. Вика хотела спать.

Когда, почти час спустя, Вика на цыпочках оказалась в спальне, Олег Саустин крепко спал, его храп возвестил ей об этом еще с порога. «Слава богу», – подумала Вика. Слава богу, он спит, он снова похож на лесное животное, от которого хочется спрятаться. Бог, подумала она, ты все-таки есть, ты спрятал меня от него, но странно, бог: почему она раньше не обращала внимания на его страшенный храп? На храп, скажем так, мужчины, с которым она по недоразумению делит кров.

Она долго не могла заснуть. Под аккомпанемент его храпа не шел сон, зато мысли приходили правильные. Она думала о том, что происходит и куда клонится жизнь. После идиотской репетиции, после недавнего бравого застолья и его притязаний на любовь она железно поняла, что для ее дальнейшей жизни с Саустиным существуют одна единственная возможность. Всего одна – на всю громадное пространство жизни, вздохнула она и еще раз ее для себя подтвердила. Не любовь, конечно, любовь не вещь, с полки не возьмешь, из шкафа не достанешь, потому что ее там нет. И не о ней речь. Либо – лежащее рядом животное даст слово, что будет ставить «Фугас» капитально и всерьез, либо она уходит от него. Подумала так и поняла, что животное не станет ставить спектакль капитально, во-первых, потому, что не умеет, во-вторых, потому что не хочет, потому что помешан на захвате власти. «Значит, хоть ты и придумала глупый детектив, – подумала она, – ты становишься первой его жертвой. Ты от него уходишь и плывешь самостоятельно». Последнее соображение она повторила трижды и вдруг очень просто открыла для себя, что время так называемой единственной возможности уже упущено: фактически она уже ушла, отплыла от него, как вторая половинка некогда прочного общего плота, и не собирается возвращаться. Все кончено. Или почти кончено. Нет, никаких почти. Кончено. Странно, последняя мысль о безмужье, которой обычно страшатся женщины, совсем не напугала ее, наоборот, Вика испытала облегчение будто разом прихлопнула кучу проблем; она подоткнула под себя одеяло, отсоединилась от Олега и быстро заснула.

Проснулась ночью и о многом передумала в ту ночь, но не сумела честно себя спросить: повлиял ли мятый воротничок и «девочка моя» на такие ее размышления?

Олег проснулся утром теплый и нежный, как свойственно просыпаться нервным с вечера творцам, сразу вспомнил про любовь, зашевелил заинтересованными руками, но получил от нее озвученный отказ.

– Нет, – сказала она.

Он возмутился, но ласково, игриво как делал обычно для преодоления небольших запинок в семейной жизни.

– Господин Козлов, – сказал он, – я ждал тебя всю ночь, не слишком ли долго?

– В самый раз, – твердо сказала она.

– Хм, – сказал он и еще раз повторил, – хм…

Откинулся на спину, размышляя о том, что означала такая ее твердость. Наскок, столь привычный для него утром, на этот раз не прошел. Проходил победно десятки раз, на этот раз дал сбой. Почему?

Она ощущала его дыхание и обиду, читала его сверхсложные примитивные утренние мысли, пыталась соотнести их со своими, но, когда такое не получилось, в ней возникла одна глобальная мысль, перечеркнувшая все остальные.

Почему рядом с ней, в ее постели лежит человек, в сущности, ей чужой? Человек-отстой. Человек, от которого она не хочет детей. И почему она лежит рядом с этим человеком? По приколу?

Немедленно встала, укрылась в душе, не упустила накрепко, на засов замкнуть дверь.

Халаты, полотенца, салфетки, тампоны, его электробритва на полочке, ее косметическое молочко, его одеколон афтершэйв, ее туалетная вода – все общее, которое теперь ей не нужно. Бросить и забыть. Бросить и забыть, и все начать с нуля. Где-нибудь, когда-нибудь, с кем-нибудь. Вода успокоила и ожесточила, окончательно затвердила в сделанном выборе.

Вернулась в комнату в железном спокойствии. Даже с улыбкой.

Он все так же лежал на спине, потягивал сигарету, ее красный кончик показался ей красным светом светофора.

– Так и будем рядом спать и друг друга не радовать, господин Козлов? – спросил он, не найдя ничего более умного и подходящего моменту.

– Нет, – сказала она, – не будем. Я ухожу, Олег. Так будет лучше и тебе, и мне. Пожалуйста, не задавай вопросов, обойдемся без песен и клятв.

Он смотрел на нее оторопело, совсем не по-актерски, удивление было подлинным.

– Без песен обойдемся точно… И давно это у тебя?

– Что?.. – потянулась к сигаретам, вытащила сигарету, покрутила ее в пальцах, но курить не стала, передумала, сигарету сломала, пачку отодвинула…

– Э, сигареты ни при чем… – он вместо нее запалил другую сигарету. – Чем не устраиваю, Романюк? Общий театр, своя хата, свой режиссер под боком и вроде регулярно кончаешь. Другая бы радовалась, свечки ставила…

– Я просила: без песен.

– Пошла ты, петь – не собираюсь. Тем более, клясться. – Он заставил себя рассмеяться. Коротко, ехидно. – Диалог расставания главных героев, – сказал он. – Неплохо сыграно, как режиссер тебе говорю. Ты выросла, Романюк, ты, Романюк, стала неплохой артисткой…

Изловчившись, вцепился в халатик, рванул ее на себя и потерпел неудачу. Ткань треснула, халат развалился, она устояла на ногах. Она устояла в своем решении.

Фыркнула, прошипела что-то женское, змеиное, невозвратное и срочно начала собираться. В далекий путь возвращения к себе, из семейной жизни в свою единственную, собственную, одинокую, свободную и любимую.

Актерский распад произошел новаторски, в духе новой энергетики. Артисты и в жизни играют в любовь; игра и профессия оказалась сильнее чувств, которых, как показало совместное житье, в сущности, не было.

На полу – разверстая пасть дорожной сумки. Металась по квартире, собирая пожитки, шмотки, обувь и все-все-все, любые следы своего пребывания на этой, уже чужой территории.

Ехидство и ирония исчезли с его лица, проявилось другое. Оно возникло на плотно сжатых губах, в колючих глазах, в нежелании видеть ее, замечать, слышать. Еще одна сигарета, пульт плазмы в пятерне, один клик – и все его внимание на автогонках «Формулы-1», и пошло бы оно все… И вдруг – как запоздалый выпад:

– А что, собственно, произошло, Романюк?

– Ничего.

Ответила так и подумала, что ничего в общем и целом глобального действительно не произошло, можно было бы и дальше жить с Саустиным, а просто все совпало, сложилось по мелочам в один отвратительный огромный ком, раздавивший их совместное проживание: и его невнимание, и неумение любить, и его пьянство, и храп, и мятый воротничок, и гнусная репетиция, и детектив по захвату театра, который она же сама предложила, и теперь себя за это ненавидит; и какая из этих причин была главной она бы затруднилась ответить. Может, общая его для нее неинтересность? В глубине души она чувствовала ее, главную причину разрыва, но даже себе боялась в ней признаться.

– Я выхожу из переворота, – сказала она.

– Ваша последовательность вас украшает, Козлов, – усмехнулся Саустин. Подумал и доспросил, – но причем здесь я? Я и переворот не одно и то же.

– Так получилось.

– Донесете? – спросил он, и оба поняли, что он имел в виду, и она поняла, что его волновало.

– Вы слишком хорошо обо мне думаете, – сказала она. – К сожалению, нет.

– Отлично, Козлов. Спасибо. Не ставьте меня перед необходимостью убирать предателя. Уничтожить предателя – это дело святое, но вы ведь предатель не простой…

– Хватит, Олег, не на сцене.

– Вы хороший, верный, правильный, революционный товарищ. Полная идиотка. Куда же ты пойдешь?

– Все счета и квитанции оплачены, они в маленьком ящике стола, на кухне. Телевизионный мастер будет через три дня. Белье в ванной. Все? Будут вопросы – в театре встретимся, оговорим. Или звони, телефон у тебя есть, менять не буду. Теперь, точно все. Извини.

Говорила со спокойствием удава, сама удивлялась, что не испытывает ни грамма волнения. Умерло, мелькнуло у нее, отболело и отвалилось как ненужное – без всякого хирургического вмешательства.

– Я-то в чем-то виноват?! – он вдруг вскинулся, когда окончательно убедился, что всерьез… – Ну, скажи, виноват в чем, скажи?

– Ключи, – сказала она на прощание. Выложила связку на стол. И вздохнула. – Спасибо тебе за все, Олег. Живи счастливо. На репетиции увидимся.

Ушла шумно. Чертыхаясь, почти по полу протащила в прихожую пузатую сумку, хлопнула дверью.

Машинально он добавил звука в ящике. Машинки «Формулы-1» носились с ревом. «С ревом судьбы», – подумал он. Не отрываясь, он следил за гонками, пребывал в забытье, и ничто другое его как будто не интересовало.

Жизнь деликатно напомнила о себе, прорвалась на экран и отрезвила.

Машины на экране боднули друг друга, одна из них, словно в избытке чувств, перевернулась на спину, полыхнуло пламя, взвыла сирена, гонщика извлекли как еле живую куклу, плеснула пена, затараторил диктор.

Клин выбили клином. Очнувшись, он набрал номер.

– Иосич, привет, – сказал он. – Хорошие, блин, новости. Господин Козлов сбежал… Вот так… Целиком и полностью, насовсем, вернее, я эту суку выгнал… Слушай, мы все обсудим, конечно, но планов наших это не меняет, абсолютно. Нет, нет, никогда, я ее знаю, этого она не сделает, отвечаю…

– Не зарекайся, – сказал Осинов. – Примеры известны.

– Черт знает. С этой дурой все может быть. И что тогда?

– А вот это не по мобиле.

27

С трудом тащилась по улице, волокла за собой сумку. Тяжелую сумку прошлой жизни. Сумку, которая от обиды, казалась еще тяжелей. Единственная мысль изводила, мучила ее, потому что ответа на нее она никак найти не могла. Почему не ушла от него раньше, почему? Ведь знала все о нем давно, видела все, чувствовала, понимала, что не тот Олег человек, совсем не тот – так почему? Надеялась на что-то, ждала, что погода переменится, пыталась приспособиться, просто боялась – и первое, и второе, и третье, все было, и все было не так. Дождалась, дура. Дождалась до предела, когда уже не было сил ждать дальше. Вика сглотнула слезы. И все правильно, и все хорошо, и все верно, твердо сказала она себе, лучше поздно, чем никогда.

Остановилась. Многолюдный день шумел, город напрягал последние силы, внимания на артистку никто не обращал. «И это тоже правильно, – сказала она себе, – кто я такая?»

Курнула, немного успокоилась, постаралась вписаться в новую свою жизнь и заглянуть в будущее, хотя бы в ближайшее – и сразу возник в ней вопрос, который пугал ее еще ночью, а куда ей, собственно, идти, куда тащить распухшую любимую сумку? Можно было б, конечно, к Верке Пилипенко, подружке по театру, тоже артистке, с которой она раньше, еще до Олега, делила съемный кров и хлеб – Верка снимала комнатку в новой Москве, за Битцевским парком, но к ней, Ольга вспомнила, недавно приехала мать с Украины, и, значит, Верка, как вариант, отпадала. К кому еще? К Башниковой? Она живет одна, вроде бы раньше зазывала в гости, но с тех пор, как ее и Вику назначали на одну и ту же роль в «Фугасе», даже здороваться перестала. Так куда? Вопрос повис в воздухе и медленно, безответно спланировал к ногам. Вика перебрала еще несколько нереальных вариантов и поняла, что идти некуда.

«Девочка! Девочка моя!» услышала она вдруг голос и сразу поняла, куда нужно двигать. Конечно, к нему, отцу родному, тем более, в театре, она знала, была общага, куда определяли на время прибывших из провинции артистов, других нужных театру людей.

Нет худа без добра, подумала она, нет добра без худа. Она ушла от Олега, что было не супер, зато невнятные мечты о мятом воротничке превратились в насущную необходимость, что было, конечно, добром. «К нему, к нему! – повторила она про себя, – чего тут долго думать? Он распорядится насчет общежития, он поможет, потому, что он это он и потому, что я… его девочка». Носком кроссовка Вика отважно развернула сумку на сто восемьдесят градусов. «В театр», – приказала она себе.