Сергей Стрельцов
Филипп в беде
С этими мыслями он вернулся в комнату к Фон Виттену. Леша уже доедал свой кусок пирога.
– Я должен заехать на работу, отдать кое-какие распоряжения на время моего отсутствия. Так что, Лешенька, придется тебе развлекать себя самому.
– Ты куда-нибудь уезжаешь?
– Да. К тебе в Томухино.
– Ну, хочешь, поехали ко мне.
– Только жить я буду у Вереславских.
– Мои соболезнования, конечно. Но почему?
– По соображениям теткиной марьяжной политики.
– Она тебя хочет охомутать с Настей?
– Ты смотришь в корень.
– Она милая!
– Как тысяча чертей.
– Что на тебя нашло?
– Тебе все равно не понять, – сказал на прощание Филипп, взял в коридоре ключи от машины и хлопнул за собой дверью.
У дверей подъезда его ждал его годовалый, но уже слегка побитый Ford. Филипп залез в него, включил зажигание, кондиционер и покатил в офис, до которого пешком было пятнадцать минут. Но поскольку припарковаться на Новом Арбате сложно, он поехал как обычно переулками. И, порулив туда-сюда какое-то время, остановился в Большом Новопесковском переулке, прямо за зданием, на одиннадцатом этаже которого находилась его фирма.
3
Когда он приблизился к двери, за которой был его офис, он услышал громкий девичий смех, по словам, сопровождавшим этот приступ веселья, он понял, что смеются над ним. Он давно привык к этим выходками своих служащих. Постояв одно мгновение перед дверью, Филипп вошел внутрь.
– А мы вас как раз вспоминали, – приветствовала его Алина Аверина, которую он оставлял за главную в свое отсутствие за любовь поябедничать про остальных девушек и профессиональный опыт, благодаря которому все конфликтные ситуации, возникавшие в компании, решались без него.
– Алина, скажи, пожалуйста, мне никто не звонил сегодня?
– Звонила госпожа Вереславская, сказала, что заедет для разговора с тобой, – Филипп всегда был для них жалкий «Ты», чего они никогда не позволяли себе в разговоре с его безвременно увлекшимся тибетской философией дядей.
– Во сколько?
– Да, вот должна быть с минуты на минуту.
Филипп издал глубокий вздох и пошел приводить в порядок свою комнату, надо было убрать яблочные огрызки, коробки из-под пиццы, и пустые бутылки, накопившиеся в последнее время. Только он успел вручить пакет с мусором одной из своих девушек, дверь офиса открылась и на пороге возникла Настя. Когда речь шла о некой звонившей госпоже Вереславской, Филипп думал, что пожалует сама Клавдия Николаевна, ее мать, милая женщина, стремящаяся осчастливить весь мир. Настя с ее хорошо поставленным командирским голосом и манерами, нетерпящими возражения, не входила в его планы.
– Филипп, милый, я, честно говоря, ожидала тебя увидеть на работе в чем-то более официальном. Мятые джинсы, несвежая рубашка, которые выглядят так, как будто в них спали целую неделю, тебе не к лицу. Ты бы хоть побрился, душа моя. Так нельзя. – Она сходу выпулила эту тираду, и окинув холодным взглядом комнату, где дым висел коромыслом, заметила, протягивая ему руку для пожатия.– Да у вас курят…
– Да, что делать, прогресс. А мои девушки даже несколько бегут впереди паровоза, – начал он оправдываться.
– Моя мама просила меня пригласить тебя пожить у нас какое-то время. Это в твоих силах?
– Да, я обязательно приеду.
– Папа хочет поближе познакомиться с тобой.
– У него будет такая возможность.
– Сегодня он будет ждать тебя в Reagley Pub на Кутузовском в два часа.
– Я обязательно буду.
– Только хотя бы побрейся, а то он подумает невесть что.
– Да уж, придется.
– Я на тебя надеюсь. До встречи у нас, – Настя развернулась и строевым шагом направилась к двери.
– Всего доброго.
– Я буду тебя ждать, – произнесла она, не оборачиваясь, и дверь хлопнула за ней.
– Мои девушки бегут впереди паровоза! Прогресс какой-то чертов! Ты что, Филь! Что это за отпадная мымра? – взбунтовались девушки хором.
– Это не ваше дело, дорогие мои. Неделю меня не будет. Если что, звоните на сотовый, – Филипп обвел комнату прощальным взглядом и понял, что неуверен, чего он больше боится: остаться без теткиного наследства или провести всю жизнь с девушкой, которую его дружная команда сходу определила в отпадные мымры. – Будьте умницами, девушки, – сказал он на прощание. И услышал в ответ дружное «Бывай!»
Времени, чтобы побриться и приодеться для встречи с профессором еще было, и Филипп, спустившись вниз на лифте, пропахшем всевозможными дезодорантами и духами прелестниц, служивших в этом доме, направился к своей машине. Зверская смесь из Fa и Chanel №5 стояла у него в носу, когда он, распечатав новую пачку сигарет, закурил. И, не смотря на то, что дым он выдыхал через нос, запах не улетучивался. У князя было сильное чувство, что его отравили фосгеном или зарином. Его нервная система, ослабленная вчерашним возлиянием, была на грани полного краха. Он был настолько выведен из себя, что даже не заметил, как у него попросил денег на лекарства скромно одетый мужчина средних лет с полным ртом золотых зубов. Когда он добрался до машины, то к своему удивлению увидел, что к заднему стеклу кто-то прилепил круглую наклейку с призывом на митинг очередной коммунистической партии, члены которой были к тому же православными патриотами и боролись за вступление России в NATO. Пока он ехал домой, мысль, что все вокруг посходили с ума, его не покидала.
Когда Филипп добрался до квартиры, оказалось, что чистюля Фон Виттен принимает душ. Филипп успел поставить чайник, дождаться пока он вскипит, и допить большую чашку до конца, и доесть остатки пирога, пока Леша не оттер себя пемзой и мочалкой до полного блеска. Когда барон вышел из ванной в халате хозяина, Филипп был уже готов его повесить на первом фонарном столбе, но вместо этого только спросил:
– Ты не забыл свой Always, Libresse или чем ты там еще пользуешься?
– Чему обязан этим твоим сарказмом? – вопросил барон, чьи чистые уши сияли всеми цветами радуги.
– Ты проводишь в душе столько времени, сколько под силу только женщине.
– Не все же в мире моются раз в две недели как ты.
– У всех свои слабости, – попытался было высказать ему Филипп в свое оправдание, но, когда он только вошел в ванную, он крикнул. – Ты когда-нибудь научишься вытирать за собой зеркало?! – Так как, не смотря на все свои усилия, не смог увидеть в нем свое отражение. Это было последней каплей, Филипп понял, что день безнадежно испорчен. И с мыслью о том, что профессор переживет его немытую голову, побрился, переоделся в свежую рубашку и смокинг. И только, когда он уже завел машину и тронулся в путь, он вспомнил, что забыл завязать себе бабочку. Ощущая себя частью мирового несовершенства, Филипп выехал на Садовое Кольцо и полетел в направлении Кутузовского Проспекта.
Reagley Pub, известный не только отличным пивом, но и отличными сочными стэйками, способными утешить любую душу в любой беде, был не столько Pub в классическом смысле сколько небольшой ресторан, с неприлично высокими ценами. Но, не смотря на это, в обеденный час он всегда был набит битком. Войдя в него, Филипп не увидел ни профессора, ни свободного столика. Подскочившая девушка в ирландском народном костюме, и украшенном трилистниками красном галстуке спросила его:
– Чем могу служить?
– Я ищу Господина Вереславского. Он еще не подошел?
– Он забронировал столик там за колонной. Вы его гость?
– В некотором смысле.
– Тогда пойдемте. Я вас провожу.
Усадив Филиппа за стол, и поняв, что до прихода профессора, он ничего не собирается заказывать, она оставила его в покое. Через десять минут, за которые он успел выкурить две сигареты и уже собраться уходить, Филипп увидел знакомую фигуру. Профессор был высок, носил узкие очки в золотой оправе, и бороду á la Imperial, которую еще называют goatee или Mephisto. Они не были близко знакомы. Пару раз пожали друг другу руку на благотворительных аукционах, в оргкомитет, которых входила Настя, не упускавшая из виду те места, где обычно водятся богатые женихи, нужные люди и легкие деньги. Ведь заниматься благотворительностью в Москве выгодно не только в духовном отношении. Настя, будучи девушкой больше материальной, чем сотканной из вздохов добрых фей, всегда была в гуще добрых дел, где крутились большие деньги. И ее любовь к ближнему была не только не бескорыстной, но и воинственной, что делало ее путь в кресла всевозможных фондов и собраний прямым, а ее положение в них надежным.
Когда профессор приблизился, Филипп встал, чтобы поздороваться.
– Очень рад вас видеть, молодой человек, – приветствовал его профессор.
– И я очень рад, – выпалил Филипп, да так браво, как под силу только юному новобранцу полному желания Служить Отечеству.
– Садитесь, – предложил ему профессор, когда сел сам.
– Спасибо, – Филипп был сама благодарность.
– Вы ведь как это говориться: один из осколков нашей доблестной аристократии? – поинтересовался любезно профессор.
– Да. Род наш не знаменит, но древен и благороден.
– И что за род? Извините, я забыл.
– Князья Навродские.
– Навродские?
– Да!
Тут подскочила девушка, уже другая, но в той же униформе. И профессор сделал щедрый заказ. Филипп, прикинув сколько у него с собой, был скромнее.
– А скажите, молодой человек. Я интересуюсь как профессионал. Не было ли в вашей семье каких-либо интересных психиатрических патологий? Я пишу книгу о истории психиатрии в России.
– Нет, слава Богу, все были здоровы.
– Дело в том, что люди, одаренные от природы благородством крови и души, часто подвержены, если уж не психическим расстройствам, то чудачествам.
– Очень может быть, – Филипп чуть не поперхнулся, под пристальным взглядом профессора.
– Я могу привести примеры. Борхес жил в страхе перед своей матерью. Джойс боялся грозы. Фрейд был в ужасе при виде железнодорожных платформ. Философ Виттгенштейн фанатично обожал ковбойские фильмы. А писатель Джек Керуак хранил подписку National Review у себя в кровати, ее нашли там, когда он умер.
– Бедные ребята.
– Что делать? Такова жизнь.
– А в чем вы думаете причина?
– Мне кажется, что тут некие тайные forze in gioco6. Благородство не в чести на грешной земле- конфликт неизбежен.
– Это грустно осознавать.
– Но мир не без добрых людей, – воскликнул профессор, откинувшись на спинку стула.
– Вы имеете в виду людей в погонах? – воодушевился Филипп.
– Нет, милейший, я имею в виду врачей. Что могут сделать внешние сдерживающие силы перед лицом души, потерявшей контроль над собой. Изменить ее отношение к себе и миру может только опытный врач.
– Или священник! – Филипп был само простодушие, но профессор, метнув на него взгляд полный сочувствия, произнес с достоинством:
– Помните, как это было у Кьеркегора: «О, Лютер, у тебя было девяносто пять тезисов. Но положение еще ужасней. Есть только один тезис- Христианство Нового Завета не существует вообще. И реформировать нечего.»
– Печальный взгляд на мир.
– Вы его не разделяете?
– Нет.
– Мудрость приходит с возрастом. И я буду с нетерпением вас ждать в нашем лагере Людей без Предрассудков.
– Я и так вполне счастлив, уверяю вас.
– Кто знает, что такое счастье? – в сытых и готовых сомкнуться в сладком сне глазах профессора, который уже покончил с обедом, появилась томная дымка.
– Наверное, это Царство Небесное, – простодушию Филиппа не было конца, он до сих пор не вполне понял, с кем разговаривает.
– Не говорите пустяков, молодой человек. И, кстати, будьте так любезны, оплатите наш счет, я должен идти.
– Всего доброго, – пролепетал Филипп в ужасе, что не сможет расплатиться, и его заставят до вечера мыть тарелки. Но, вспомнив, что у него с собой кредитная карточка, он просиял. И на вопрос, как он хочет оплатить счет, который ему задала подошедшая в следующее мгновение знакомая уже девушка в униформе, он улыбнулся и спросил:
– Вас устроит Visa Classic?
Девушка ответила, что для держателей кредитных карт скидки. Это только добавило радости простому сердцу Филиппа, и он почувствовал, что мир прекрасен, и если не устлан лепестками роз, то, по крайней мере, не так воинственен, как это казалось ему еще так недавно.
4.1
Когда Филипп добрался домой и вошел в квартиру, он понял, что Фон Виттен делает себе что-то на обед. В коридоре стоял сильный запах жарившихся котлет из полуфабрикатов, шедший из кухни. Он направился туда и увидел Алексея в переднике, склонившегося над сковородкой в явном недоумении.
– Ты разбираешься в кулинарии? – спросил его озадаченный барон.
– Не более твоего.
– По-моему, они не свежие.
– Какими бы они ни были, я их есть не буду.
– Что за капризы, ваша светлость, или тебе больше нравиться сиятельство?
– Только что обедал с Вереславским.
– Настиным отцом?
– Да. Старый хрен даже не заплатил за себя.
– Наверное, это застарелые студенческие привычки.
– Черт бы их побрал.
– Ты, как я гляжу, быстро входишь в семью.
– Не говори глупостей. Еще раз услышу от тебя такое, отшлепаю и поставлю в угол.
– Как мы ранимы.
– Это больная тема и попрошу тебя к ней не возвращаться.
– Как изволите-с.
Филипп понюхал котлеты, которые уже шипели во всю, он подумал, что его приятель все-таки в чем-то прав на их счет.
– Ешь свои помои, поросенок, и мы едем.
– В Томухино?
– Да, выбора нет.
– Но ты возьмешь хотя бы зубную щетку?
– И кляп для тебя.
– Какой ты бываешь милый с молодыми людьми.
– Еще одна-другая невеста от тетушки Галины и придется менять ориентацию.
– Трудное положение.
– Весьма. Ешь скорей, и поехали.
Пока Алексей ел то, что у него получилось, Филипп выбирал, что ему взять с собой. Остановившись на плавках, Томухино стояло, как уже говорилось, на бегу Сенежского Озера, чистых джинсах, паре рубашек и свежих носках, он сложил все это в рюкзак и решил остаться в смокинге, бабочку для которого запихнул в карман брюк, и, вспомнил, что в школьные годы носил пионерский галстук так же в кармане. Эти параллели его интимной жизни окончательно привели его в доброе расположение духа, и с глубоким вздохом «Где наша не пропадала!» пошел на кухню за Алексеем.
– Я готов, – произнес с набитым ртом юный барон, вставая из-за стола.
– Посуду можешь не мыть.
– Как скажешь.
– Пошли в машину.
Филипп бросил в кухонную мойку сковородку и вилку с тарелкой, оставшиеся от обеда Фон Виттена, и, пнув, снимавшего фартук Лешу под зад, решительно сказал:
– En route7!
Они долго молчали, колеся по московским улицам, изредка критикуя в нелестных выражениях манеру водить, принятую в Москве в незапамятные времена, и ставшую этическим каноном на местных дорогах на веки вечные. Наконец, когда они уже ехали по Ленинградскому шоссе, Алексей заговорил.
– Ты знаешь, все-таки в ней что-то есть.
– В ком? – Спросил его Филипп, стараясь подобраться к самому левому ряду.
– В Насте.
– Ты с ума сошел.
– Нет-нет. Она- ангел.
– Ты втюрился, глупенький, – Филипп смотрел уже не на дорогу, а на Фон Виттена.
– Что ты себе позволяешь, – воскликнул Алексей, и дернул руль вправо. Машина вильнула и ушла в правый ряд.
– Нет! Ты влюбился, кретин, – Филиппу было не до смеха, он только что чуть не въехал в дальнобойщика. – Чтоб тебе… – пролепетал бледными губами юный князь в ужасе, и Алексей дернул руль влево, и машина ушла резко в самый левый ряд, куда до этого Филипп никак не мог попасть, под гудки недовольных.
– Не трогай руль, иначе ты нас угробишь. Я не готов еще к встрече с любимой бабушкой, – Навродский вытирал пот со лба, все еще не веря, что все обошлось.
– Если будешь вести себя хорошо, доедем без приключений, – Фон Виттен был непримирим и смотрел роковым взором на уходящую вперед дорогу.
– Где вас только делают таких, – Филипп хотел грязно выругаться, но ограничился только этим.
– Есть добрые люди, – заверил его Фон Виттен, и Навродскому показалось, что он это сегодня где-то уже слышал.
Дальше они ехали молча, только изредка, глядя на гордого и обиженного барона, Филипп тихо ржал, тут же замолкая, ловя на себе взгляд последнего. Свернув перед Солнечногорском, они пулей долетели до Томухино, по хорошей дороге, принадлежавшей поселку, где был не только скромный домик Фон Виттена и клиника Вереславского, которую скромной назвать было никак нельзя, но и несколько особняков, которые могли бы украсить центр любой европейской столицы.
4.2
Один из этих особняков принадлежал колбасному королю и одновременно потомку испанских коммунистов Сантьяго Санмартинадо. Тощий, черный как смоль, и чокнутый как никто в округе, он был заметной фигурой местной фауны. Его выходки, из которых привычка гулять по поселку в пижаме, украшенной десятками Микки-Маусов, была самой безобидной, сделали его местной знаменитостью. Воспитанный на семейных традициях Троцкистского волюнтаризма, он обладал необыкновенной алчностью, сколотившей ему состояние на колбасе, которая никогда бы не попала на прилавки, если бы не менее алчные сотрудники санитарно-эпидемической службы не были им подкуплены на столько, что даже волна отравлений среди пенсионеров не дала повода к расследованию, в котором и не было никакого особенного смысла. Все заинтересованные стороны знали, в чем дело, и, более того, были довольны происходящим. Испанец по крови, он был горяч, но одинок, женщины его обходили стороной, не смотря на его состояние. Иметь связь, не говоря о том, чтобы жить с человеком, у которого все от самого себя до яичницы на завтрак вызывает приступ истерики, было не по силам даже самым стойким и отважным.
И, что само собой разумеется, и о чем можно было бы даже не говорить, Сантьяго Хулиович, его отца звали Хулио, состоял в пациентах у профессора Вереславского. Дело в том, что странности Сантьяго Хулиовича не ограничивались причудами и истериками, он так же слышал голоса и видел видения, что ему, человеку не крещеному ни в какой вере, но считающему себя добрым католиком в порывах религиозного чувства, которое его иногда посещало, давало считать себя избранным для высшей миссии, которая чаще всего ограничивалась забавными или неприличными, как посмотреть, выходками, направленными против слуг и соседей. Однажды он вытоптал для более удобного приземления инопланетян все розы около кафе «Евграфыч», центра политической, амурной и прочей жизни поселка. Евграфычем звали хозяина заведения, когда этот пожилой и видавший виды человек увидел, как Сантьяго Хулиович вытаптывает его последнюю розу, он разозлился и надавал сбрендившему Хулиовичу по шее, после чего между ними пролегла вражда, из-за которой потомок испанских эмигрантов лишился возможности быть обслуженным в этом заведении, за что мстил, возводя на Евграфыча немыслимые клеветы, которые сообщал не только соседям, но также по телефону приемной Президента РФ, чем всем давно надоел. Единственной душой, искренне жалевшей безумца, была его племянница, которая была единственной родственницей, допущенной к его персоне. Марта или Марфа, как она просила называть себя немногих близких людей, крестившись в православие, была его добрым ангелом. Она ухаживала за ним, умоляла слуг простить его и не уходить после очередного конфликта с дядей, которые случались часто. Ей иногда даже удавалось уговорить его принять лекарства, которые ему прописывал профессор. Она молилась за него и уповала, что настанет день и случиться чудо: дядя станет добрым и психически нормальным. Он же, совершенно не понимая, что она для него значит, считал ее дурой, не способной к жизни и сидящей у него на шее.
Сантьяго Хулиович был гордым человеком, и гордая pin-up lass8 Настя Вереславская, которую он встречал иногда у ее отца, когда подолгу разговаривал с ним о своих голосах и видениях, волновала его воспаленное воображение. Никто кроме профессора и Марты не был в состоянии выслушать этот бессвязный бред. Но поскольку Марту он считал дурой, а профессора хоть недалеким и неодаренным свыше мистическим даром, но все-таки внимательным и сведущим человеком, он часто захаживал к нему и изливал свою душу, в величии каковой сам Сантьяго Хулиович не сомневался.
Проведя всю предыдущую ночь в беседе с неким видением, которое называло себя его Судьбой, имело рожки и хвостик, которые не смутили, однако, бедолагу Сантьяго. Этот горячий испанский парень решил, что для продолжения своего славного рода, происходившего из Каталонских мясников, он должен взять в жены Настю. И, зная, что девушки в Томухино обычно собираются днем посплетничать на веранде «Евграфыча», он направился туда, и, увидев Настю, приблизился к ней и пал на колени.
– Я прошу вас стать моей женой, – начал он безо всякой артподготовки.
– Вы в своем уме? – Настя глядела на него обалдевшими глазами, не веря тому, что слышит.
