Сергей Семенович Монастырский
Страсти в тихом местечке, или Переживания Хаи Нусьевны
Ужинали как всегда поздно, потому что отец рано из казарм не возвращался.
Раздался телефонный звонок и, взяв трубку, отец изменился в лице.
Не говоря ни слова, он нырнул в свою офицерскую форму и на ходу бросил:
– Вызывают к военному коменданту!
– Доел бы! – только и крикнула Хая.
– Ты что? – Иосиф постучал себе по лбу, – не понимаешь! За мной, как никак генерал машину послал!
Вернулся отец под утро.
Арик хоть и не спал почти от волнения, к этому времени все же задремал но, услышав стук двери, стал слушать приглушенный разговор родителей.
… Мать Иосифа, жившая в то время на Дальнем Востоке, умерла при родах. И всю дальнейшую жизнь до восемнадцати лет, он провел в детском доме. Там его и записали по документам матери – Вайнштейном, а в графе национальность, так же по паспорту матери – еврей. А имя и отчество придумали сами. Иосиф – вроде бы и еврейское имя, но в честь Сталина. А отчество – мужа у матери не было – Николаевич. Вроде бы и русский.
И вот в Инъюр коллегию Советского Союза поступает письмо из Канады. Разыскивается Вайнштейн – дальше имя и отчество матери, или ее родственники или наследники. Разыскивает брат – Вайнштейн Абрам Моисеевич из Канады, который, умирая, вспомнил о своей несчастной стране и сестре, погибающей в стране Советов, и решил оставить ей часть своего капитала.
Сам Вайнштейн, уехал с первой волной эмиграции.
… – Ну, что, – спросил сидевший у коменданта прибывший из Москвы полковник с петлицами комитета государственной безопасности, – признаваться, будем?!
– В чем? – растерянно спросил Иосиф.
– В том, что обманул Родину, скрыв, что есть родственники за границей! – и потряс перед ним каким-то листом – твоя рука? «Родственников за границей не имею».
Иосиф узнал свою анкету.
– Я, товарищ полковник, правда, ничего не знаю об этом родственнике. Я сирота, матери не видел никогда, родных ее тоже – так за всю жизнь никто и не появился.
…Из дальнейшего разговора стало ясно, почему Иосифу оказана такая честь – полковник из Москвы приехал сам, а не поручил местным коллегам арестовать и расстрелять.
– Значит так, – рассказал ему полковник дальнейшую программу. – Мы сообщаем твоему дяде…
– Нет у меня дяди! – опять вскочил Иосиф.
– Молодец, похвалил полковник, – нам такие родственники не нужны! – И продолжил:
– Сообщаем, что ты нашелся. Соответственно, его адвокат – дядя то умер, – извещает, сколько тебе положено денег, в каком банке и все прочее. Я думаю – не мало. По нашим разведданным, твой дядя – миллионер. Дальше ты через нотариуса оформляешь доверенность на получение на нашего человека – твоего адвоката. Документы, сам понимаешь, состряпаем.
– Товарищ полковник,– торжественно встал Иосиф, понимая, куда клонит посланник из Москвы и нюхом еврея чувствуя опасность, – я официально заявляю: я отказываюсь получать эти деньги!
– А тебе их никто не даст! – развеселился полковник, – деньги ты передашь добровольно, конечно, в доход государства. Как офицер – на военные нужды. Нам ведь, капитан, по ленд-лизу расплачиваться нужно с друзьями – капиталистами, их долларами!
– Слушаюсь! – опять вытянулся Иосиф.– Разрешите идти!?
– Отставить! – скомандовал полковник, – ты что, думаешь, я для минутного разговора прилетел?! Сейчас доставим нотариуса, представителя банка и всех, кого нужно, будем оформлять бумаги. Я тут задерживаться не собираюсь!
– Так ведь ночь! – удивился Иосиф.
– Ты совсем дурак, капитан! Товарищ Сталин учит нас круглосуточно быть на боевом посту!
… Через месяц, расписываясь в банке, за получение денег в присутствии местного особиста, Иосиф все-таки не совладел со своей еврейской жадностью:
– А мне какой-нибудь процент не положен?
В бумагах стояла ошеломившая его сумма.
– Положено, – ответил особист, – двадцать лет лагерей. Так что держи язык за зубами, капитан.
Еще через неделю Иосиф был арестован, и приговорен к расстрелу, как водиться за измену Родине и шпионскую деятельность в пользу Канады.
… Тяжелые черные тучи в ту пору сгустились над местечком. Было лето, но лучи солнечного утра не будили радостно Арика. Канули с их свободой и радостями, перестали существовать и девочки – близняшки – дочери любвеобильной Розы, не будоражили больше юное воображение.
Он просто перестал выходить на улицу. Это был первый тяжелый удар в его жизни, когда вдруг оказалось, что мир вокруг не такой радостный и безоблачный, и еврейское местечко – не уютное место для жизни.
– Мам, а почему нас так не любят? – спрашивал он Хаю.
– Кого – нас?
– Евреев.
– Не знаю, – пожала плечами Хая. – Наверное, потому, что евреи распяли Христа.
– Так Христос сам был евреем!
– Ой, не морочь мне голову!
Хаю, высокие такие материи не интересовали. Ее интересовало, чтобы Арик покушал, чтобы учителя к нему не придирались, и чтобы ее сестра Нюрка с ней не собачилась.
Дрова в костер подбрасывали и дочери Розы.
– Аркашка, а куда теперь ты поступишь?
– А что изменилось? В институт, конечно!
– Вряд ли, Аркаш! И так нас евреев не очень-то в институт пускают.– Так ты же еще теперь сын врага народа!
Подростки всегда бывают беспощадными.
Мир перед Ариком открывался все больше и больше. И все больше из него уходило солнце.
… В один из дней золотой осени, опустели вдруг засыпанные пестрой листвой и заглохшие в не жарких лучах последнего солнца улочки местечка. Никто не открывал калитки домов, не стучали по булыжной мостовой тележки молочников, не стрекотали за окнами швейные машинки. И случайные прохожие, встречавшиеся на тротуарах, кивали молча друг другу и не останавливались, чтобы обсудить вчерашние скандалы тети Баси, стараясь быстрее проскочить мимо.
Замерло в очередном испуге местечко!
Вчера ночью из многих домов увезли стариков. Увезут ли завтра их молодых детей, никто не знал. Дело в том, что хотя этот район большого города и считали еврейским, на самом деле ни культуры, ни национальных обычаев, ни языка из обитателей местечка почти никто не знал. Да и опасно было выставлять напоказ свою национальность. Конечно, и так было понятно. И только немногочисленные старики хранили и язык, и веру, и традиции, хранили тихо, никому не мешая. За отсутствием синагоги собирались еженедельно в одном из домов на окраине. Читали талмуд, молились, конечно, на идише, а поскольку идишь никто из соглядатаев – а были, были такие в местечке – не знал, то бог его знает, о чем там говорили эти старики?! Не о свержении ли советской власти? И взяли их. И не вернули.
***
Но все забывается. И жизнь пробивается сквозь горе и страхи, как молодая трава из кучи мусора и опять цветет в местечке садами и парками, и на улочках опять ругаются, и мирятся соседки, и стрекочут швейные машинки, на рынках гремят тележки молочников и стекольщиков. И зимой завязывают тесемками шапки под подбородки своих великовозрастных детей сумасшедшие от детолюбия еврейские мамы.
– Мам!– сопротивлялся Аркадий, – мне уже восемнадцать лет! Ну, сколько можно!
– Хавна!– как всегда, кричит сестре Нюра, – ты, почему не смотришь за Аркашей, опять на улице с развязанными ушами шел!
… Да, Арику уже восемнадцать. Идут счастливые послевоенные пятидесятые годы.
В институт, как и предрекали сестры – близнецы, он не поступил. Просто не нашел в списках подавших документы своей фамилии.
